О меланхолии и красках

      Хель тоже в своём роде художник.       Хель пишет картины звуками. Водит смычком по готовым вот-вот оборваться струнам старой непонятно как раздобытой скрипки, с нечеловеческой скоростью перебирает сожжёнными до черноты и потерявшими чувствительность пальцами по грифу, извлекая из инструмента мелодии. Кто-то мог бы назвать их безумными, но это в корне не верно — Хель по своей природе не может быть безумным. По воле Норн он стал холодным и расчётливым настолько, что свои чувства он показывает лишь Бальдру. И лишь к нему испытывает привязанность и то, что люди называют любовью.       Картины, что сплетает из звуков Хель, достойны лучших концертных залов, лучших представителей культурной интеллигенции. Вот только он не спешит их показывать кому-то кроме Бальдра. Они разные, но никогда не весёлые. Иногда это спокойные и размеренные, убаюкивающие мелодии с налётом лёгкой грусти, когда Хели не помогают даже шесть пачек сигарет, выкуренные на подоконнике. Иногда это холодные безэмоциональные, но виртуознейшие переливы и пассажи, когда пальцы Хели с нечеловеческой скоростью скользят по грифу. Иногда что-то конфликтное, яростное, наталкивающиеся друг на друга враждебные звуки, создающие режущий по ушам диссонанс, когда Хель чем-то взбешён. Иногда это что-то поистине великолепное, где украшения мелодии гармонируют друг с другом и создают что-то поистине торжественное и печальное, достойное похорон самого великого монарха Девяти миров. Вот только это сравнение пугает.       Хель никогда не выступал на публику. Если кто-то посторонний и слышал его игру, то лишь тогда когда Хель запирался в спальне и не замечал ничего. Для него существуют сейчас лишь старая скрипка с готовыми порваться в любой момент струнами, настройка которой — целая эпопея, смычок, от чего-то кажущийся свинцовым, и хитросплетения мелодий, гамм и отдельных, почти не связанных друг с другом звуков. И случайными слушателями были клиенты Бальдра, пришедшие, чтобы обсудить заказ. Некоторым было плевать, кто там играет. Некоторые хотели лично познакомится с этим виртуозом. Тогда Бальдру приходилось уговаривать их отказаться от этой затеи и сделать вид, что они ничего не слышали. Для их же блага. Потому что Хель не хочет, чтобы о его увлечении знали.       Бальдр, как и Хель, полностью отдавался своему занятию. Несмотря на то, что в Асгарде живопись считалась чем-то недостойным воина, для Бальдра сделали исключение. Именно поэтому он большую часть своего свободного времени проводил в саду, рисуя с натуры пейзажи, необычных зверей и, крайне редко, ни о чём не подозревающих асов, неспешно прогуливавшихся по тенистым аллеям. После следовала покраска — долгий и зачастую изнурительный процесс. А обилие доступных красок зачастую всё только усложняло.       Акварелью работать несложно. Главное — всегда вовремя менять воду, иначе тона будут смешиваться и всё пойдёт прахом. Основная трудность была в этой самой воде — нельзя её брать слишком много, но и слишком мало тоже не вариант. Этот баланс было трудно соблюдать, но Бальдр всегда был размерен, чёток и никуда не спешил. Да и после светлая, отдающая красками нежной весны работа полностью окупала все затраченные усилия, хоть её кроме Бальдра никто и не видел. Потому что асам не обязательно знать, чем занимается средний принц Асгарда.       Масляные краски Бальдр любил. Даже не смотря на то, что приходилось долго возиться с грунтовкой холста, особенно когда он только начинал их использовать. Их не наносят толстым слоем — Светлый уяснил это сразу. Зато они отлично передавали контраст света и тени. И плюс Хель маслом получался особенно живым и… каким-то родным. Во многом благодаря тому, что масляные краски лучше всего передавали контраст белой, почти прозрачной кожи некроманта, его мягких волнистых пепельно-голубых волос и его тяжёлых чёрных одежд.       Гуашь Бальдр не переносит на дух. Она, по его мнению, слишком сильно бледнеет, когда высыхает. Трескается, точь-в-точь как старая штукатурка, если нанести толстым слоем. И картины… пустые. Слишком пустые для Светлого, привыкшего наполнять всё даже самым незначительным смыслом. В царстве мёртвых это помогало выживать. А гуашь лишь всё портила. Да и какое-то плоские картины выходят. Светотень фальшива, никакого объёма, и даже математически выверенная перспектива становится ирреальной и надуманной. Поэтому Бальдр работал гуашью только на заказ и никогда — для себя.       Тушь Бальдр использовал, чтобы рисовать картины на «живом» полотне. То есть на Хели. Как бы Бальдр не убеждал себя, как бы не запрещал смотреть на некроманта в таком ключе, но кожа Хели белее любой бумаги. И когда Бальдр приходил домой с несколькими баночками, Хель понимал, что следующие часа три минимум он проведёт лёжа на кровати. Бальдр любил тушь за контраст, что даёт она, чёрная, как сама тьма, и почти лишённая цвета кожа Хели. Любил за изящные изгибы и завитки, что она оставляет на оголённой спине. Любил за то, что поток возмущений некроманта можно остановить, ткнув его острым кончиком пера в особо чувствительное место, расположения которых Светлый давно выучил. А потом Хель целый день ходил с голым торсом и целый день наслаждался тем, как заворожённый Бальдр водит тёплой ладонью по нежной коже спины и обрисовывает пальцем изящные узоры, шепча на ушко некроманту что-то ласковое и покусывая его.       Хель вообще стал музой для Бальдра. Ещё в Асгарде, впервые, когда Светлый увидел хрупкого и изящного юношу, более похожего на девушку. И к этой музе можно было прикоснуться, почувствовать шёлк её кожи, пропустить сквозь пальцы переливы прядей. Вслушаться в сдавленное оханье, если сжать руки на тонкой талии. И за эту возможность Бальдр готов вписать свою музу в каждую свою картину. Благо, Хель, не смотря на свою весьма и весьма специфичную внешность, вписывался куда угодно.       В один момент Бальдра достала до глубины души серовато-белая штукатурка потолка в спальне. В один момент Хель начал беситься из-за тех адских звуков, что мидгардцы называют музыкой. Благо, они знали, что делать.