Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

В темноте хоть и было тепло, ни единого сквозняка, охватывала дрожь. Любой звук заставлял полупрозрачные волоски на теле вставать дыбом, а кожу — покрываться мурашками. Скрипели ремни, обездвижившие руки, ноги, даже туловище, пристегнутое к высокой спинке кресла. Под голыми бедрами сиденье нагрелось, и оттого лишь ярче ощущался холод, которого не было. Ей показалось, что прикосновение обожгло за секунды раньше, чем ее кожи коснулась чужая кожа. Кресло скрипнуло, качнувшись, но не двинулось, прикрученное к полу. Предполагалось, что оно должно было быть удобным для человека, проводящего бесконечные часы перед монитором в офисе. Точно такое же стояло за ее столом в том отделе, где она работала. И она не сказала бы, что и раньше оно казалось ей удобным, но теперь ничем не отличалось от деревянного, грубо сколоченного стула. В угнетающей тишине казалось, что она слышит шорох, с которым чужая кожа, как ткань, трется об ее кожу, тоже похожую на ткань. В ужасе и отвращении она отпрянула, как получилось, только вжавшись голой спиной в мягкую спинку кресла. Бугорки кожаной обивки тут же стали влажными от взмокшего тела, а дыхание вырывалось с таким шумом, что заглушало в ее ушах все посторонние звуки. Тот, кто прикасался почему-то именно к верхней части груди, возле руки, прижатой к туловищу, вообще дышал? На несколько секунд она прекратила дышать сама, постаравшись замедлить ритм, с которым вздымалась и опускалась грудь, сотрясались плечи. Если он и дышал, этого было совсем не слышно, зато в голову полезли ужасные мысли. Однозначно ничего хорошего все это значить не может. Если только это не сон и на самом деле она не отключилась в комнате отдыха в привычном офисе, присев на диван… Лихорадочное вождение взглядом из стороны в сторону, вверх и вниз, по кругу, казалось, подтвердило, что ее глаза на месте. Они же не могли быть выколоты, вырезаны, в общем, удалены больным маньяком, если она буквально чувствовала свои глазные яблоки, когда ими двигала? Мигом вспомнились все ужасные фильмы о похищениях спятившими извращенцами, и она замычала против собственной воли, дернув головой и только стукнувшись неощутимо затылком о высокую спинку. Обивка была такой толстой в районе головы, как раз для удобства, что удара будто и не было. Почему было так темно? Кем был тот, кто молча стоял и трогал ее с непонятной целью и каким-то… Бессмысленным образом? Как он мог видеть в такой темноте? Или это она не видела? Почему, если глаза были на месте? Она не могла их открыть и снова впала в панику, задергавшись и поняв, что не пошевелит при всем желании ни рукой, ни ногой. Только кисти рук могли свободно подниматься, запястья сгибали их вверх, но не опускали — мешали подлокотники. Можно было выгибаться дугой сколько угодно, но от этого кресло только скрипело и шуршало, качаясь на прочном основании. Оно рассчитано было и не на такие задницы, а на огромных, оплывших мужиков, приросших к своим рабочим местам. У нее были заклеены веки? Клеем «Моментом»? Они были сшиты? Они не болели, но, может, всему виной был наркоз? Она не могла открыть рот, но могла мычать, и лицо что-то стягивало. Она чувствовала, что слезы выступали из закрытых глаз, но по щекам не катились, от них только пекло вокруг глаз. От жалости к себе и ненависти к судьбе ее отвлек даже не звук дыхания, а буквально ощущение чужого выдоха на шее, ближе к челюсти. Безжизненный, ровный голос с каким-то странным подвыванием привел в ужас больше, чем если бы она услышала визг бензопилы: — Сложно поверить, что ты здесь. Все, можно не смотреть исподтишка. Не думать о том, как это — быть к тебе ближе, чем на десять метров. Это самое маленькое расстояние, которое между нами было. Не представляешь, какое это чувство — иметь возможность прикоснуться. Она готова была поклясться, забывая вовремя вдыхать и выдыхать, то и дело сбиваясь с ритма и чувствуя от этого головокружение, что почувствовала, как чужая ладонь водит по воздуху в нескольких миллиметрах от ее лица. Она уверена была, что почувствовала жар до того, как по щеке провел палец с кожей глаже, чем она ожидала — не шершавой и не царапучей от мозолей. Ладонь погладила ее по лицу не просто осторожно, не нежно, а с трепетом. Может, дрожь в прикосновении ей померещилась, но голос больше не звучал, а дыхание с каждым вдохом и выдохом она улавливала все лучше. И не то чтобы оно успокаивало. И не то чтобы наоборот. В голове была жуткая каша: обломки, хлам, пыль, как после взрыва. Страшно было начинать думать о происходящем трезво. Страшно было проанализировать ситуацию и прийти к выводам, которые все равно ничего не изменят. Если бы можно было вырваться или порвать, как Халк, ремни, которыми она была пристегнута к креслу, она сделала бы это еще в момент бессмысленной ярости в попытках освободиться. Чем бы происходящее ни было, на ее положение это вряд ли повлияет. Она пришла к выводу, что лучше пусть голос молчит. Лучше не узнать, чего он хочет и что творится по вине его больного на всю голову обладателя. Чем меньше она знает о своем положении, тем менее болезненно осознавать его безвыходность. Маньяк как будто прочитал ее мысли и решил поступить назло чисто из вредности. А как еще мог поступить маньяк? Ну, конечно, с чего ему вести себя так, как ей бы понравилось. — Так, наверное, чувствовал бы себя рыбак, поймавший русалку. Фанат комиксов, наткнувшийся на инопланетянина в зоне «пятьдесят один». Ты хоть осознаешь, чего мне стоит просто говорить с тобой? У меня только один шанс заговорить с тобой в первый раз, и я его уже использовал. Как думаешь, получилось годно? — голос усмехнулся, приобретя неожиданную красочность, но не потеряв подвывание, придающее драматизма. Стелла почувствовала себя не просто второстепенным персонажем фильма ужасов. Не просто жертвой, чья личность непринципиальна, ведь задача элементарна — просто умереть в страшных муках. Она почувствовала себя этим второстепенным персонажем фильма Роба Зомби. Как минимум наравне с «Домом тысячи трупов». Почему ей не мог достаться какой-нибудь нормальный маньяк? Почему у нее всегда все шло из рук вон криво? «А теперь он нарядит меня в ботфорты, корсет и боа, раскрасит, как клоунессу, и разрежет пополам. И выкинет на пустыре, под мостом, где тусуются скейтеры. И буду я очередной пародией на нераскрытый черный георгин. Восхитительно. Ну, что еще могло со мной произойти». — Знаешь, что мне нравится во всей этой ситуации? — судя по тому, что голос не удалялся, а дыхание маньяка не сбивалось, он вовсе не стоял, наклонившись к ней, как показалось сначала. Он сидел напротив или только недавно сел, чтобы не напрягаться. Почему-то от этого стало еще неприятнее. Она не видела его, она сидела в одном белье, пристегнутая к креслу, а напротив сидел какой-то псих. Она даже не уверена была, что если бы заходилась в истерике от боли, например от перелома всех пальцев на руках, ситуация была бы противнее. По крайней мере тогда она бы отвлеклась на свои страдания, да еще как. И не занималась бы отвратительным воображением морды того, кто сидел напротив и был безумно доволен собой. Психопат. То есть… Он действительно был доволен, судя по ноткам в голосе. Эмоциональности ему было не занимать даже в нескольких фразах. Безжизненность в первой реплике обусловлена была волнением? Если верить его переживаниям о единственном шансе заговорить с ней в первый раз, оно было оправдано. «Единственный шанс заговорить в первый раз», — подумала Стелла еще раз, медленно произнося в голове эти слова, сама не ожидав, что отвлечется от присутствия маньяка и своего положения. Получалось, каждый человек страдал от этого. От того, что у него был только один шанс заговорить с любым из тех, с кем он когда-либо заговаривал. Первое слово было неповторимым, неисправимым, прямо как и первый взгляд. — …убежать, — закончил он фразу, начало которой она пропустила, задумавшись. Повисла снова тишина, и Стелле стало неловко от того, что она прослушала, возможно, важную информацию. Хорошо хоть, что он не ожидал ответа, потому что она не могла его дать. Под челюстью, ближе к подбородку, вдруг что-то защекотало, как пристраивавшийся комар, пытавшийся проткнуть ее кожу. — Как думаешь, что это? Стелла, естественно, промолчала, хотя промолчала бы, даже если бы попыталась ответить. «Больной. Жесть какой больной», — подумала она, жмурясь под повязкой или скотчем. Чем-то были заклеены или завязаны ее глаза, она догадалась, потому что не мог он сидеть в темноте и хорошо видеть, если комната правда была погружена в темноту. — Это двенадцатидюймовый нож, которым я не собираюсь перерезать тебе горло, но который воткну тебе медленно и не без удовольствия в любую часть тела, если ты попробуешь меня обмануть. Ты, наверное, спросила бы, зачем тебе меня обманывать? Не знаю. Чтобы убежать? Позвать на помощь? Все, что мне не понравится, закончится тем, что я поймаю тебя, потому что я быстрее. Прижму к стенке, потому что я сильнее. Подожду полминуты, чтобы ты поняла, что ты сама виновата и что тебе не избежать этого. А потом прижму его острие тебе, например, в районе почки. И ты будешь чувствовать, как все двенадцать дюймов войдут, распарывая мясо, сосуды, нервы, в твое тупое, не соображающее, как надо себя вести, тело. И так же медленно я вытащу его и вытру о твою восхитительную кожу. И мне будет ужасно жаль, что так получилось, потому что я не планирую убивать тебя так. Это безвкусно, и я не для этого тебя здесь держу, — все те же гладкие подушечки пальцев вдруг коснулись ее скулы, а потом отвели волосы, и выдох она почувствовала уже ухом, подавившись собственным вдохом. Псих помолчал, острие ножа очертило полукруг под ее ключицами, над грудью, как контур декольте, дыхание над ухом исчезло, а потом голос раздался прямо рядом с этим же ухом: — Я просто хочу узнать тебя. Нет необходимости впадать в панику. Я просто еще не договорил, но когда закончу, я обязательно дам тебе возможность высказаться и непременно выслушаю твое мнение обо всем, что ты захочешь сказать. Но ты помни, если мне что-то не понравится… Мы попрощаемся у ближайшей стены, к какой бы ты по дурости ни кинулась. С двенадцатью дюймами стали в твоем теле и моим ужасным огорчением. «Похитить непонятным образом, раздеть и привязать к креслу непонятно где, а потом угрожать ножом — это, безусловно, первый способ узнать меня, который может прийти человеку в голову. Я всегда знала, что я вызываю у людей неоднозначные желания». — Ты ведь не тупая, на самом деле? Я так совсем не думаю. Так что ты уж не разочаровывай меня, пожалуйста, не стоит бегать, кричать, даже просто голос повышать не надо, я нервный. Впечатлительный, к тому же. Я ранимый, чувствительный человек, поэтому меня очень легко задеть неловким словом. Некрасивым жестом. Обидеть взглядом. А ты знаешь, что после этого будет. Кивни, если я прав, и ты — очень умная и все будешь делать так, чтобы это закончилось не очень плохо. А то я могу придумать что-нибудь и похуже, чем выковырять из тебя ножом почку. Зависит от того, насколько ты меня разочаруешь. Она хотела кивнуть, да вообще завестись, как собачка на приборной панели, но мышцы почему-то свело, и шея отказалась гнуться. От мысли, что он примет это за отказ и «двенадцать дюймов стали выковыряют ее почку» прямо сейчас, из груди донеслось мычание, заглушенное скотчем. Плечи снова затряслись, и Стелле показалось, что она пусть и не упадет ни в какой обморок, но сознание потеряет точно. С какой-то точки зрения, это было к лучшему. Может, она не очнется, пока он будет ее ковырять своим ножом, и отплывет на тот свет, не заметив этого. Голос маньяка дрогнул, растеряв все ироничные нотки, а с ними пропали и поскрипывания в нем, и даже эхо. В полной тишине помещения, чем бы оно ни было, он заявил куда тише и ровнее: — Я не хотел тебя так напугать. Извини. Я не псих, если честно. Ну… Не такой, как ты могла подумать. Я не тащусь от боли, страданий, агонии там… Нет. Я вспыльчивый, так что заранее предупредил, что я за себя не отвечаю, если ты меня обидишь. Но я не со зла это, вот я к чему. Так что я положу его вот сюда, — холодное лезвие и теплая от руки рукоять ножа коснулись бедер Стеллы, и они сами задрожали, хотя она даже не почувствовала такого уж сильного ужаса. Да и чего бояться, если теперь нож не у психа в руке? — Теперь ты сможешь кивнуть? Риторический вопрос, не обращай внимания. Вернемся к условиям. Кивни, если ты поняла, что не стоит расстраивать меня. Я ведь к тебе по-хорошему, если и ты ко мне по-хорошему. «Если считать похищение чем-то хорошим», — острила, бодрясь, как получалось, про себя Стелла и кивнула, хотя по ощущениям больше было похоже на судорогу или тик. Неожиданно она потеряла ориентацию в пространстве, когда на ее лоб вдруг легла ладонь гораздо уже, чем она себе представляла после первых прикосновений к лицу. Ладонь садиста-психопата, которого рисовало ее воображение, была раза в полтора-два больше, чем та, что прижала ее голову к спинке кресла, будто заботливо проверяя температуру. Эта же была узкой, но длинной, что тоже по-своему вселило новый оттенок ужаса. Что за урод там сидел? Образ гигантского больного порождения инцеста, похожего на шкаф, сменился худосочной фигурой Слендермэна, бесхребетного и длинного, как вареная макаронина. Стеллу затошнило, и скотч на лице показался плюсом. Вряд ли его бы не расстроило, заблюй она все место действия. Он себе встречу с ней явно не так представлял, насколько она могла прикинуть ожидания психопата. — Я до сих пор не смог определиться, что я вообще чувствую, находясь рядом с тобой. В основном это… Интерес. Не тот, о котором ты могла подумать, но близкий к нему. А иногда это отвращение. Непонимание. Страх. Паранойя, но тоже не в том смысле, который тебе, может быть, известен. Я не параноик. В смысле диагноза у меня такого нет. Просто меня от тебя пробирают мурашки порой… Зависит от того, как смотреть и о чем думать. «У него от меня мурашки. Понятно. Даже не знаю, как теперь жить в этом мире». Рука, прикасавшаяся к ее лбу, потянула ее влево и вынудила наклонить голову к плечу. Голос же слышался возле правого уха, и дышал маньяк в него же. Хотя не пыхтел, не хрипел перевозбужденно, как извращенец, и за это она уже была в какой-то мере благодарна. Признаться себе было трудно без подозрения в том, что разум с ней распрощался, но пришлось — голос, переходивший в шепот, ее успокаивал, а рука со лба медленно переместилась на волосы, поглаживая по ним, а потом начав перебирать их, прочесывая пальцами пряди и накручивая их без особого смысла. Если не считать того, как от напряжения свело все тело, и без того затекшее от неудобного положения, которое нельзя было сменить, это были первые прикосновения за многие годы, которые ощущались бы настолько… Безвозмездными? В них не было ничего такого, что обычно сопровождало прикосновения людей к Стелле, сколько она себя помнила. Если бы она не сидела почти голая, пристегнутая к креслу и с ножом на коленях. А за спиной у нее не сидел маньяк, которому явно не хватало чего-то в голове для ее нормальной работы. «Но если посмотреть на это с точки зрения того, что маньяк-извращенец — это единственный человек за всю мою жизнь, который… Какое дерьмо моя жизнь». — Ты кажешься мне порой такой хрупкой, что сама не можешь, наверное, этого представить. Как будто твое тело из папье-маше, а внутри полое. Если тебя сжать, ты сломаешься, и будет не собрать. Тебе никогда не приходило в голову, какая ты слабая и уязвимая? Тебе не страшно было оставаться в офисе допоздна, хотя на двадцать этажей никого не было? Охрана на первом — не в счет, он же засыпает от сладкого, а постоянно ест глазурь, и кофе у него с сахаром. Если кто-то пойдет за тобой по коридору, когда ты выключаешь свет за собой, разве он заметит? Разве он заметил? По лицу зашуршала, натирая, плотная ткань, и глаза обдало холодом. Это была маска для сна, из-за которой она ничего не видела, которая пропиталась слезами, нагрев все вокруг глаз. Кожу пощипывало от засыхавших разводов и соли, а глаза привыкали к полумраку. Бежевый свет исходил только из открытой двери в стене слева. Впереди была бетонная стена, вдоль которой высились железные стеллажи, забитые неопознаваемым в таком свете хламом. Прямо напротив, чуть правее от кресла, была дверь. К ней вели всего три ступеньки. Определенно, это был подвал. — Каждый раз, как я на тебя смотрел, каждый день, что я за тобой наблюдал, мне все время казалось, что ты гораздо слабее, чем кто угодно из всех, кого я встречал. Даже среди незнакомых людей, просто прохожих, не было никого настолько ранимого. Я не знаю, какая ты на самом деле, но так получилось, что… Не получилось про это забыть. Я не могу отказаться от правды. Я хочу узнать, такая ли ты на самом деле, или мне просто захотелось так думать. Ты никогда не думала над тем, что ничего не сможешь сделать, если кто-то захочет тебе навредить? «Самое время об этом подумать, если на то пошло. Ответ подан прямо на блюдечке с каемочкой, можно даже не напрягаться». Голос стал глуше, зато остановился по центру, прямо за ее головой, за спинкой кресла, выше, чем ее макушка: — В конце концов, если посудить, где ты сейчас… Тебе не приходило в голову это никогда? Правда? Что кто-то может просто быть в таком неадеквате, что захочет поиграть с тобой, как с игрушкой? А потом сломать и выкинуть? Тебя же можно просто взять, как с полки в универмаге, и унести домой. У меня же получилось. И что ты сделала, чтобы это предотвратить? Не подумай, я не имею в виду, что есть твоя вина в том, что тебя похитили… В конце концов, похищать людей незаконно. Нельзя так делать. Мне психиатр мой чисто по-дружески сказал, что я должен в первую очередь думать о том, что считаю уместным и приемлемым… И я не считаю приемлемым нарушать чужую свободу и, тем более, личное пространство. Но тебе не приходило в голову, что некоторые люди просто не будут слушать своих психиатров? А у некоторых вообще их нет? А некоторые даже не считают, что им нужна помощь, нужен контроль? Что их мысли неприемлемы, что желания неуместны? Что их планы насчет тебя ненормальны? Ты не задумывалась над тем, что кто-то мог просто считать, что раз ты не ходишь в парандже и не сидишь дома, забаррикадировавшись от мира, ты уже нарываешься на похищение? На насилие? На изнасилование и убийство? Или только убийство? Или только изнасилование? Что бы ты делала, если бы это оказался один из них? Ты же чувствуешь даже температуру моего тела, а что бы ты чувствовала, реши кто-то снять с тебя кожу живьем? Отрезать тебе руки и ноги, заштопать культи и насиловать изо дня в день просто так, потому что так можно сделать на практике? Так нельзя делать в теории, потому что это бесчеловечно, но ведь раз ты здесь, это можно было бы привести в действие. Стелла примерзла к креслу, и ей показалось, что температура в подвале резко упала, даже сиденье кресла показалось не раскаленным от ее ляжек. Она вообще не понимала, к чему псих у нее за спиной клонил. Она предпочитала не пытаться даже перевести взгляд на мелькнувшие по бокам от нее руки. Он по-прежнему не касался ее ниже подбородка ладонями. По плечам от суставов до локтей он провел тыльными сторонами пальцев еле ощутимо, и теперь она убедилась — узкие руки дрожали. И голос дрожал тоже, стоило только прислушаться как следует. И от того, что он продолжал вешать ей на уши, как лапшу, становилось только неуютнее. Она в самом деле начала чувствовать себя слабой, уязвимой и беспомощной. В общем, по-другому чувствовать себя в подвале маньяка было сложно, но тем не менее. Даже сиди она на шезлонге у самого моря, подобная болтовня вселила бы в нее такой же страх, какой она начала испытывать сейчас перед всем окружающим миром. На самом деле, как она могла так беспечно жить, не задумываясь о том, сколько придурков на свете и как легко они могут сделать с ней все что угодно? — Ты не врубаешься, да? — голос за спинкой кресла хмыкнул. — Вообще не понимаешь, зачем ты здесь и к чему я веду? Стелла не врубалась. Вообще не понимала и уже отчаялась понять. Нервы натянулись настолько, что внутри, казалось, звенело от каждого тяжелого глотка отчего-то сильно выделявшейся слюны. Наверное, виной тому был адреналин. Стелла предпочла закрыть глаза, сама от себя этого не ожидав. Кто мог подумать, что после ужаса в темноте, которую она не понимала, ей захочется снова ничего не видеть. — Меня просто сносит от этого чувства, когда я… Даже не то что рядом с тобой, а когда я просто вижу тебя. Когда просто думаю о тебе, когда вспоминаю, как ты выглядишь. Какое у тебя выражение лица, какой взгляд. Как ты смотришь на людей. Ты ведь не в курсе, как ты выглядишь при этом со стороны? Стелла задохнулась, сначала распахнув от ужаса глаза и вытаращив их, а потом зажмурившись и шумно задышав, втягивая воздух носом чаще и глубже, чем осторожно выдыхала. Голова закружилась, но отвлечься это не помогло. Пальцами псих за ее спиной невесомо подцепил бретельку бюстгальтера и, гладя рукой по плечу параллельно, медленно спустил ее до самого локтя. — Дурацкое кресло. Этот момент стоит того, чтобы тебя убить в конце концов. Чтобы потерять навсегда возможность видеть, как ты смотришь на людей, как выглядишь, когда ни на кого не смотришь. Когда думаешь, что никто не смотрит на тебя, или когда хочешь, чтобы все думали, что ты не думаешь, что они на тебя смотрят. У тебя нарочито беспечный вид при этом. Но я знаю, что ты притворяешься, что тебя не волнует, что кто-то смотрит. Ты не бываешь так погружена в мысли, чтобы правда не замечать, как на тебя кто-то пялится. В упор ты не замечала только меня. И видишь, чем это закончилось. Стелла сначала услышала странные звуки, а потом поняла, что сама же их и издавала. Фыркая, она всхлипывала с заклеенным ртом, содрогаясь, когда до нее дошло, что он сказал. Убить ее в конце. Убить. Этот момент, эти поглаживания даже не ладонью, наверняка вспотевшей от волнения, как и все ее тело в душном липком кресле, стоили того, чтобы убить ее. Сама не ожидав, она вдруг пожалела, что он не отрезал ей руки и ноги, не насиловал «просто по приколу», потому что мог. Потому что хотя бы все это стоило того, чтобы отнять у нее жизнь. Но это?.. Просто рассказать ей все это и погладить еле ощутимо?.. — Хотя, в общем-то, это единственный способ узнать тебя. Сделать все, что я хочу. Ты можешь думать, что я совсем того, что просто не подошел к тебе и не попросил номер телефона и все такое, но… Знаешь, не мой стиль. Мне не хотелось, чтобы ты мне отказала. И не подумай, что я боялся отказа. Я бы все равно тебя сюда затащил, если бы ты отказалась. Закрыта дверь — полезай в окно, сама знаешь. Я просто даже не хотел, чтобы ты дала мне согласие. Я не хотел знакомиться с тобой. Я не хотел узнать от тебя, что тебя зовут Стелла, потому что я знаю это и без этих церемоний. Я знаю, что так тебя звали не всегда. Не знаю, как звали раньше, конечно, но догадываюсь, что что-то похожее. Начиналось похоже? Стивен? Стэн? Что-то еще проще? Сэм? Саймон? Я не хотел знать, сколько тебе лет. Я и так знаю. Я не хотел звать тебя ни на какие свидания. Не хотел разговаривать с тобой о музыке, о кино, чтобы вроде как узнать тебя получше. Я, безусловно, согласен, что такие вещи помогают узнать человека и сближают людей… Помогают найти что-то общее, но… Мне это в тебе не интересно. Я не хочу с тобой сближаться. То, что я хочу, никогда моим не станет, так смысл притворяться, что мне нужно общение с тобой, к которому ты привыкла? Через него я все равно не получу того, чего хочу. А так… Немного, ненадолго я все же стану для тебя тем, кем хотел быть. Я стану тем, кто может сделать с тобой все что угодно, проявить все, что хочу проявить, так, как хочу это проявить. И ты не сможешь контролировать это. Я, понимаешь ли, помешан на контроле. Жутко люблю держать все с такой силой и на такой длине, как мне нравится. Захочу — убью тебя сейчас, захочу — убью потом. От тебя это не зависит, — он снова прижал ладонь к ее лбу и ее голову к спинке кресла. Голос сдвинулся к ее левому уху, цедя слова, — понимаешь ли, Стелла… Мне не нужны твои капризы. Я не хочу смотреть, кого ты из себя строишь. Я могу наблюдать со стороны, как ты строишь из себя кого тебе угодно перед другими, но позволить тебе растопыривать пальцы передо мной… Извини. Не со мной. Со мной у тебя все будет так, как я захочу, потому что я могу это сделать. Просто тебе не повезло, что ты такая, какая есть, и что я увидел в тебе то, что увидел. Но я не хочу твоих масок, а маски есть у всех, если ты понимаешь, о чем я, — он отнял руку от ее лба резким движением, как будто с брезгливостью, и голос вдруг совсем отдалился. Стелла успела опять затрястись, потеряв представление о том, что он решит выкинуть вообще, к чему ведет между этим разговором и финалом в виде «убить», когда он вышел из-за кресла, и она не успела зажмуриться. Неизбежное всегда было самым страшным, и в этот момент она осознавала это, как никогда. Увидев его один раз, будет уже невозможно представить себе ничего другого, и каким бы он ни оказался, выбора у нее все равно нет. Она не виновата в том, что на свете полно психов. Она не виновата, что кто-то не соблюдает законы и границы ее личного пространства. Но она винила себя в том, что на самом деле никогда не думала о том, какая она уязвимая и как беспечно при этой уязвимости себя вела. Она оставалась после работы в офисе допоздна, сидя за компьютером в тесной коробке стола и высоких стенок по его бокам, заменявшей «кабинет». Она шаталась по коридорам в темноте, не думая о том, что кто-то мог на нее смотреть, а охранник в полутора десятках этажей от нее заснул и ничего не смог бы сделать, даже если бы не спал. — Врубаешься, о чем я? — спросил он как-то даже весело, перетащив, судя по скрежету, стул из-за ее кресла и поставив перед ней. — Я бы сказал, что если не посмотришь на меня сейчас, я тебя ударю, но я не смогу. Хочу, чтобы ты это знала. Если ты меня обидишь, я тебя убью не задумываясь, но… Просто так я не могу. Поэтому лучше просто порадуй меня и посмотри. Ничего непривычного ты не увидишь. Стелла снова почувствовала поглаживание по щеке, досчитала до десяти и решила, что отказываться воспринимать реальность правда глупо. Открыв глаза, она увидела перед собой маску. Маньяк, оказавшийся выше, чем даже она себе представляла, примерно ориентируясь по голосу до этого за креслом, сидел перед ней, оседлав стул задом наперед и сложив руки на спинке, поставив на них подбородок. Белая глянцевая маска с прорезями для глаз, совсем незаметными на уровне носа и между пластиковых губ, полностью закрывала лицо. Вглядываться в него было бесполезно, так что Стелла переключилась на волосы. Растрепанные, русые, средней длины, как будто он просто давно не стригся. Их можно было бы заправить за уши, и тогда казалось, что она где-то уже видела их… — Так вот, о чем я, Стэн. Буду звать тебя так, раз не знаю, как на самом деле. Иногда ты вызываешь у меня отвращение и все остальные… Эмоции из набора гомофоба. Иногда это чередуется с тем, чем меня накрывает обычно… А иногда это просто сваливается внезапно, перебивая отличную атмосферу. Иногда я смотрю на тебя и умираю… От того, о чем не хочу тебе рассказывать. А потом вдруг будто щелкает, и я думаю-думаю-думаю о том, кто ты на самом деле. Я не могу избавиться от того, что для меня ты — два разных человека. Понимаешь? Я улавливаю, что твоя суть — это то, что так меня привлекает, то, чем ты так интересна. Как Стелла. Но потом я будто вспоминаю о том, что ты не Стелла. Когда ты умрешь, чем ты будешь? Ты будешь телом Стэна, который… Я не знаю, как это сказать, — пытаясь подобрать слова, будто это помогло бы, маньяк поводил рукой в воздухе, описывая кистью круги. Вздохнул бессильно и снова положил руку на спинку стула, — ты будешь… Как бы… Парнем, который так и не стал парнем? Меня разрывает между пониманием и непониманием. Понимаешь? Я знаю, что ты девушка, что все в тебе, я имею в виду твое сознание, совершенно женское. Я знаю тебя лучше, чем тебе кажется. Может, даже лучше, чем ты сама себя знаешь. По крайней мере я могу рассказать тебе о тебе же такие вещи, которых ты знать не можешь. Ты себя со стороны не видела. Но потом я снова начинаю… Рассуждать? Да. Рассуждения меня и приводят, наверное, к тому, что ты. Я не хочу обидеть тебя этим «что». Я не хочу сказать, что такие, как ты, не люди, а вещи или существа. Я просто пытаюсь разобраться в своих чувствах. Как труп, чем ты будешь? Подумай. Парень, который так и не стал парнем, потому что гормоны изменили тебя? Это ведь не женское тело, а мужское. Думай как хочешь, называй это как тебе угодно, но женское тело — это тело женщины. Женщина — та, кто родился с вагиной и всей этой яичной начинкой внутри. Я не знаю, как тебе объяснить, но… Иногда я думаю, что даже руки и ноги бывают женские, а бывают мужские. Спина, живот, зад. Твой восхитительный зад, да. Иногда я на него смотрю и с ума схожу, не пойми неправильно, это не домогательство. А иногда смотрю и думаю: «Как, мать твою, у мужика могла вырасти такая задница?» Представь, каким бы ты был, если бы не сделал всего этого? Ты видел себя в зеркало? Ты же просто… Я не могу отделаться от мыслей, что если тебя побрить наголо, смыть всю штукатурку и одеть в мужскую одежду, ты будешь… Ужасным мужиком. Правда. Ни капли привлекательности не то что для женщин, а даже для геев, которым мужики с такими булками должны бы, по идее, нравиться. У тебя совершенно ужасные черты лица для мужика, ты в курсе? Я иногда хотел спросить у тебя, просто подойти и задать вопрос в лоб: до тебя в какой-то момент дошло, что ты страшный, и ты решил, что бабой будешь краше? Стелла молчала, вытаращив глаза и глядя на него. Только теперь она заметила, что голос из-за маски все же был искаженным и немного «жужжал» о пластик. Зеленые глаза с желтизной вокруг зрачка были незнакомыми по цвету, но почему-то… Кого-то напоминали самим взглядом — застывшим, а потом вдруг искрящимся, когда он посмеивался. Стало не по себе от подозрения, что она его знала. Правда, видела раньше, а может, даже не один раз. Но она не помнила никого с таким ростом, так что это точно не мог оказаться один из сотрудников офиса, в котором за одним из тридцати столов мог сидеть этот тип. Такой тупости и слепоты она бы себе не простила. Но таких она не помнила в офисе, хотя знала всех. Хотя бы внешне могла воспроизвести в памяти каждого, если не по именам. — Да, ты не ответишь мне на это. Не потому, что не знаешь, а потому что не можешь, — он хмыкнул, пожав плечами и глядя на скотч у нее на лице, — я просто не мог не сказать. Я просто не понимаю, как эти два чувства могут смешиваться у меня в голове. Это со мной что-то не так или у всех людей так? На это ты мне тоже не ответишь, но я и так знаю, что бы ты ответила. Я тебя не виню. Я бы на твоем месте тоже думал, что у меня не все дома и со мной явно что-то не так. Но просто… Ты, правда, бесподобен, как женщина. Ты потрясающая девушка, Стелла. И когда я испытываю… Что-то странное при взгляде на тебя, при мыслях о тебе, о твоем теле и о том, что оно на самом деле собой представляет… Я постепенно дохожу мыслями до того, какая ты… Помнишь, я сказал, что ты хрупкая? Когда я думаю о твоей хрупкости, я не могу остановиться и тону в том, какая ты нежная. Я не представляю, как кто-то мог бы причинить тебе вред, хотя я знаю о тебе много чего. А потом я думаю о том, что ты с собой сделала, представляю, как это тяжело, как это больно. Как это сложно не только морально, но и физически. Думаю о том, сколько ты пережила и смог ли бы любой из тех, кто сомневается в твоем праве быть такой, какой считаешь правильным, пережить то же самое… Я не понимаю, как человек может быть таким смелым. Решительным, отчаянным, что ли… Чтобы добровольно сделать себя таким слабым и беспомощным. И я знаю, что ты не считаешь себя такой. По крайней мере не считала до сегодняшнего дня, правда? Но, как видишь, ты, правда, беспомощна. И, несмотря на это, даже не думая о том, какой опасности сама себя подвергаешь, скольким психам даешь повод обратить на тебя внимание и опробовать свои возможности… Ты жертвуешь всем, что у тебя есть, ради того, что считаешь правильным. Красивым. Нужным тебе. Ты не просто женщина, как любая из обычных, которые там бродят, — он махнул рукой неопределенно, а потом убрал ее за спину и вытащил, как Стелле показалось, то ли из заднего кармана джинсов, то ли из-за их ремня, пистолет. Такое она видела только в кино, и показалось, что сердце пропустило удар. Все. Это все. Ее жизнь стоит всего лишь того, что она выслушала все это. Маньяк как будто не заметил, что она, сначала испугавшись, в итоге опустила взгляд на нож у себя на коленях и задумалась, что было бы хуже. Он болтал рукой с пистолетом, скрестив запястья на спинке стула, как будто так и надо. Ничего необычного не происходит. Все в порядке, и ничья жизнь не оборвется, хотя этот кто-то очень хочет жить. — Я имею в виду, они всегда были такими. Они ничем не жертвовали. Они родились такими, какие есть, и они могут быть сильными, очень сильными, гораздо сильнее мужчин. И гораздо сильнее тебя. Ты слабее, чем они. Ты ведь никогда не стремилась быть сильной, я прав? Женщины в разной степени стремятся быть стойкими, выносливыми, сильными. Равноправие и вечная война полов — это просто демонстрация силы. Ты никогда не демонстрировала ее. Ты вообще от нее отказалась. Не стала показывать тогда и не стремишься сейчас. Ты — самая слабая женщина, которую я когда-либо видел, и это не упрек, это комплимент. Я не веду к тому, что женщину красит слабость, но она делает лично тебя прекрасной. Так любить слабость и воплощать ее не может больше никто, и то, что ты у меня вызываешь… Извини, я не смог не сказать тебе об этом. Я думал, что хочу узнать тебя, а на самом деле просто хотел, чтобы ты узнала меня, видимо. Так получается? Узнала, что я к тебе чувствую. Может, поняла, что никто к тебе не будет чувствовать того же, что чувствую я. Хотя я не знаю… Может, это и не так. Тебе сравнивать, не мне. Или мне? Мне ведь виднее, что я чувствую, а с выражением чувств у меня все же не очень. Не так хорошо, как хотелось бы. Ты узнала меня? Стелла подняла взгляд с ножа и уставилась на него, не представляя, чего он ждет на это. Чтобы она кивнула? Покачала головой? Моргнула? Замычала? Она дернулась, когда он потянулся к ее лицу, но рука с пистолетом осталась на месте, и он протянул свободную, чтобы только ответить на эти вопросы — оторвать скотч с ее лица. Осторожно, щурясь заметно даже в прорезях маски, как будто не хотел делать ей больно. — Предположения? Я думаю, ты не знаешь меня, — он хмыкнул. — А я думаю, знаю, — без ехидства, но не без обиды на пренебрежение ее догадливостью ответила она, как только убедилась, что язык вообще шевелится, как положено, и все еще на месте. Маньяк, казалось, ответа не ожидал вообще. Никакого. Глаза у него расширились от удивления. — Валяй. — Только обычно на тебе была кепка. И большие наушники. Уборщик на этой машинке с круглыми щетками. Я не видела тебя стоящим, только сидящим на ней, но просто волосы такой же длины… И ты щуришься, как он. Хотя, может, я и путаю. Маньяк, у которого на рабочем комбинезоне пришита была бирка с именем «Эйден», с которым Стелла здоровалась с завидным упорством, несмотря на то, что он всегда слушал музыку и наверняка ее не слышал, молча смотрел из прорезей маски. А потом снял ее свободной рукой, все так же молча. И лицо под ней оказалось именно то, которое Стелла ожидала увидеть. Повисло молчание, и она старалась не смотреть на пистолет, уставилась на маньяка-уборщика в упор, не моргая. Он медленно растянул тонкие бледные губы в ухмылке. — Ты так старательно на него не смотришь, что беспалевнее было бы посмотреть разок. — Я не спец в том, как смотреть беспалевно, это больше твое, — оттарабанила она без единой эмоции в голосе из-за напряжения. Почему-то от надежды остаться живой избавиться не удавалось. Может, теперь, когда он не чувствовал себя безликим и всемогущим, был шанс уговорить его? — Я думаю, ты не чувствуешь, как только что надела маску, хотя я свою снял, — он смотрел на нее с какой-то жалостью и еще больше — с разочарованием. — В каком смысле?.. — переспросила Стелла раньше, чем позволила себе понять, что и так догадалась. Хотелось его переубедить. Она не хотела надевать никакую маску. Она, правда, не знала людей, поэтому носила маски с ними. Но не знать человека после того, как он похитил ее и высказал все, что высказал… — Ты не представляешь, как легко изменить маску на человеке. Достаточно просто изменить его представление о тебе. О том, кто ты и как бы мог вписаться в его жизнь. Как может вписаться в твою жизнь уборщик в ночную смену в офисе, где ты сидишь в уютной коробочке за столом с рамкой для фотографий, в которой картинка, а не фотография, потому что тебе не с кем фотографироваться? Я никем не могу стать для тебя. И мне не нужна эта твоя маска неплохо зашибающей бабы с обалденной задницей. Такой ты выглядишь для таких, как я, потому что ты хочешь так выглядеть. А что будет, если я скажу, что я на самом деле учитель в младшей школе? Что мы учились с тобой вместе, в параллельных классах? Что никакая работа уборщиком мне не нужна? Тем более, в ночную смену? Что устроился я туда, потому что там работаешь ты? Ты прямо не замечаешь, как твоя маска меняется. А я замечаю. Сразу же мое место в твоей жизни меняется, и ты из-за этого меняешься тоже. Вот этого дерьма мне было не надо. Ты отвратительна в своей фальшивости. Я не хочу, чтобы ты смотрела на меня, как смотришь на кого-то, зная, кем он работает, сколько зарабатывает, где учился, кто по профессии, к чему стремится в жизни, чего добился… Все это — ересь, которая перестала иметь значение, как только ты оказалась в подвале непонятно у кого и непонятно как. А теперь, как видишь, вернулась снова. Сейчас мне хочется тебя ударить, на самом деле. Не смотри на меня так, будто я не прав. Стелла подумала, что разумнее будет и правда не смотреть. Кто его знает, психа, что у него на уме. Возьмет да прекратит болтать и пальнет ей в лоб, чтобы «прекратить страдания бессмысленной фальшивой недобабы». Фальшивой во многих смыслах. Но глаза отказались двигаться, оставалось только разве что зажмуриться, но это было бы глупо. Не увидеть лица своего убийцы, если ему придет в голову застрелить ее сейчас, было бы жутко обидно. Если он сделает это, пусть ему запомнятся ее глаза. Пусть он ночами не спит и просыпается от кошмаров в холодном поту. — Ты мне противна, — так и не дождавшись, когда она отведет взгляд, процедил он сквозь зубы. — Я многим противна, и ты сам знаешь почему, — Стелла пожала плечами и улыбнулась, взгляд все же опуская, задумываясь о чем-то, что уже отношения к маньяку-уборщику почти не имело, — я почти поверила, что кому-то нравлюсь. Но кому-то важнее маски. Кто-то обвиняет людей в том, что сам делает. Так что стреляй давай побыстрее и избавь меня от моей никчемной жизни, и все такое. — Мне ты противна не поэтому, — отчеканил он, выделяя паузами каждое слово, а потом вскочил со стула, пнув его, чтобы отодвинуть, и деревянные ножки проскрежетали по бетону, делая больно мозгу. Стелла поморщилась, но потом вспомнила, что сквозная дырка в голове куда неприятнее, и решила, что нет смысла капризничать, — обязательно пытаться быть мужиком сейчас?! Что за фантомные яйца вдруг?! У Стеллы вырвался истерический смех, который захлебнулся от какого-то неожиданного тривиального звука. Он повторился трижды. Маньяк-уборщик-учитель-в-младшей-школе замер с приоткрытым ртом и уставился злым взглядом на прервавший его возгласы звон за дверью подвала. — Это что, в дверь кто-то позвонил? Тут такая слышимость? — И тебе бы лучше не орать, — махнув пистолетом, заверил Эйден и прищурился, прежде чем выйти, прикрыв дверь подвала очень тихо. Хотя хотелось шарахнуть со всей силы на эмоциях. Она все испортила! Стелла впервые за все это время расслабленно откинула голову на спинку, как получилось, хотя та была выше, но комфорта она не добилась. Закрыла глаза, глубоко вдохнула, решив, что с этим истериком еще можно попробовать договориться, а когда начала выдыхать, услышала несколько громких хлопков. Выстрелов. Они отдались очень громко то ли в голове, то ли в груди, заставив сердце замереть, и вдруг стало очень тихо. Прежде чем подумать о том, кто вообще выпустит ее из этого подвала и не воспользуется ли этот кто-то ее положением в кресле вместо освобождения, она подумала о какой-то глупости. Что это было? Психованный уборщик застрелился? Или его застрелили?.. Может, это была полиция? Может, кто-то начал искать ее, Стеллу, когда она пропала? Она не помнила, как и когда пропала, как попала в подвал. Тишина начинала угнетать, в подвале как будто снова похолодало. Стелла воображала себе кровавые картины, труп на полу в предполагаемой гостиной, мозги, стекающие по стене. Где же полиция, врывающаяся с пистолетами, выставленными вперед, придерживающая одной рукой другую для точности? Что вообще произошло? Дверь в подвал распахнулась в этот раз буквально с пинка, и Стелла успела испугаться и заодно подумать о том, как выглядит в глазах спасителей, когда увидела совершенно невредимого маньяка. Лицо у него было красное, а глаза лихорадочно блестели, он взмахнул рукой с пистолетом возмущенно: — Сраные дети! На молчание Стеллы и вытаращенные глаза пояснил уже спокойнее, но в голосе появилась жалоба: — Взрывают эти сраные петарды чуть ли не у меня во дворе! — И ты стрелял по ним из этого… Эйден проследил ее взгляд и уставился на пистолет в своей руке. — Нет. Я больной, что ли? Стелла воздержалась. — Хотя это объясняет, почему они… В общем, не умничай. Домой особо тоже не собирайся. Хочешь новость? Тебя никто не ищет. — А если я заору, те дети вернутся? Может, с родителями даже? А то учитель младших классов, бегающий с пушкой по двору, — это уже подозрительно, а вопли из его подвала — того хлеще. — А ты попробуй, — отложив, наконец, пистолет, Эйден прищурился и сделал к ней шаг, чтобы забрать с колен нож, мазнув пальцами по бедрам при этом. Стало не так смешно. Почему-то в его владение ножом верилось больше, чем в опыт в стрельбе и решимость вынести ей мозг. — Но ты не будешь держать меня здесь вечно. Пусть даже меня не ищут, допустим. — Не допустим, а это факт. — Что ты будешь со мной делать? Мне нужно в туалет, люди обычно питаются, ты будешь кормить меня с ложки? Либо отпусти, либо убей. Хотя, конечно, убить логичнее. — Думаю, я могу еще подержать тебя недельку здесь. А потом отпустить. — Просто отпустить? Ты шутишь или правда не совсем улавливаешь? Эйден к ней наклонился с противной ухмылкой, оказавшись прямо напротив, лицом к лицу: — Это ты не совсем улавливаешь. На тебе ни следа. Ни синяка. Кто тебе поверит, если ты побежишь в полицию и скажешь, что тебя похитили и держали в каком-то подвале? Я вырублю тебя и вывезу подальше. И ты не знаешь, где я живу. Домой отправишься оттуда, когда очнешься. С полной сумкой кредиток, помад, жвачек и прочего хлама, который я там у тебя нашел. И если у тебя спросят, как ты, мать твою, оказалась на свободе, если тебя похитили, и где потеки крови, переломы и следы от кандалов, что ты скажешь? Что я делал? Снял с тебя лифчик? У Стеллы пропал дар речи. — А с тем, как содержать тебя, я разберусь, не волнуйся. Терпения у меня полно, хотя нервы шалят. Работа стрессовая. И у меня в детстве были хомячки. Дар речи вернулся поздно, только когда он залепил ей рот новой лентой скотча, выключил свет в помещении, куда вела непонятная дверь, и ушел из подвала. На двери с обратной стороны что-то громыхнуло, видимо, задвижка или серьезный замок. Стелла дернулась, проверяя, не ослабли ли ремни. Нет, в замке или задвижке необходимости не было. И она не уверена была, что хуже — если бы он вышиб ей мозги, выковырял ножом почку… Или «содержал», как хомячка. И что случилось с его хомячками в детстве, тоже было неясно.