Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

Все только усугублялось, и края этому не было видно. Эйден думал, что когда получит то, о чем мечтал в глубине души, но сам себе мечтать запрещал, это чувство пройдет. Что трясти его в присутствии Стеллы перестанет, что при виде нее он не будет вздрагивать и чувствовать, как температура поднимается, как вся поверхность кожи горит, будто он буквально воспламенился, облившись спиртным и уронив на себя сигарету во сне. Он не надеялся на то, что это прекратится, но боялся, и это было одной из причин, по которым он так не хотел рисковать. На самом деле он никогда не был рисковым человеком, и его поступок, вышедший за границы закона буквального и морального, не подтверждал его «безрассудство». Глубоко рациональный, расчетливый и параноидальный, он чувствовал себя более-менее спокойным, лишь когда ему удавалось достичь хотя бы иллюзии контроля. Непредсказуемость и сюрпризы его пугали, и он искренне их ненавидел, и чем меньше вещей его удивляли, тем комфортнее было жить. И броситься, сломя голову, в настоящие отношения с той, чей вид и один только голос повергал его в удушье и жар, он бы ни за что не рискнул. Он не был рисковым, но был вспыльчивым и увлекающимся, и каждый раз, когда совершал что-то из ряда вон, сам искреннее всех поражался, как такое произошло. Похитив Стеллу, он даже не мог представить, что в итоге окажется в ситуации, когда пожалеет о том, что ее отпустил, и захочет вернуть обратно в подвал, посадить на цепь. Его преследовала двойственность, и он не представлял себе, было ли это так же для нее. Дело было даже не в той двойственности, которая мучила его в самом начале, когда он наблюдал за ней со стороны и совсем не представлял, какой она человек. Та двойственность оказалась объяснимой, даже доступной для понимания, пусть и не исчезла, и явно собиралась остаться до конца. Двойственность взгляда, которым он на нее смотрел, или двойственность ее образа, который он видел. Она мешала ему верить в то, что у него могло что-то получиться так, чтобы не пожалеть о том, что он рискнул попробовать. Он не считал риск разумным, но пытался оправдать его каждый раз, чтобы не презирать себя и не напоминать каждый раз, что нужно было думать головой, а не чем-то еще. Как бы ни хотелось, как бы ни мешало мозгу работать все остальное тело. Или это мозг мешал сам себе, и подсознание мешало сознанию принимать верные, логичные решения, посылая импульсы по всему телу и заставляя сомневаться. Можно было обдумывать все это тысячи и тысячи раз, раз за разом прокручивая в мыслях и процеживая подетально, расщепляя на молекулы и атомы, чтобы попробовать найти неверный элемент. Эйден сознанием понимал, что подсознательно давно был в курсе сути проблемы. Он не знал, кто в нем был настоящим, и это уже здорово пахло шизофренией, пусть он и сомневался в этом, и даже уточнял у врача. Врач ему улыбался, заверяя, что у него целый вагон пороков, побочных эффектов самых различных расстройств, но ни одно из них не могло навредить ни ему самому, ни окружающим людям лишь потому, что в комплексе своем они мешали друг другу привести самые чудовищные идеи в действие. Эйден был сам себе цепь, которая не пускала его, как пса, дальше выделенной территории вокруг будки его собственной морали. Сам себе противоядие и стоп-кран. Слишком занудный и дотошный, чтобы сорваться и натворить черт знает чего. Исключения, разумеется, случались, и об этом он врачу рассказывал искренне, не слишком скрывая, что получал удовольствие от своего тона вроде «Вот, видите, вы были неправы, я могу совершить что-то, что очевидно противоречит правам других людей и общественной морали». Врач, глядя на него с неподдельным, как он надеялся, восторгом, заверял его, что самое чудесное в его проступке то, что он о нем рассказал. Ведь единственным сигналом к панике было бы сокрытие случайного срыва, но никак не доверие его профессионалу, который смог бы остановить Эйдена раньше, чем он наворотил ошибок. Эйден сам себя поражал в такие моменты. Зачем он рассказал? Может, он бы углубился в свою проблему сильнее, если бы сдержал в секрете единичный случай срыва, и тогда бы расстройство всерьез развилось, стало заметнее, и врач наконец определил, что именно в нем не так, и назначил бы лечение, которое могло избавить Эйдена от двойственности навсегда? Сколько раз он сдерживал себя, сам не представляя, что заставляло его, во-первых, захотеть того, что он сам считал недопустимым, а во-вторых, не сделать этого, вспомнив о недопустимости. Как он сам мог хотеть и запрещать себе делать одну и ту же вещь?.. Сколько раз, держа Стеллу в подвале собственного дома, он предпочитал стиснуть зубы до боли в челюстях, чтобы чего-то не сказать, вцепиться руками в подлокотники кресла, чтобы чего-то не сделать. Как в собственном кабинете, когда она пришла к нему, проявив ту склонность к риску, о которой ему даже не мечталось, он сдерживал сам себя от всего, что хотел сказать и сделать. Кого из «себя» следовало слушаться, он так и не смог определиться даже после многих месяцев, что им удалось оставаться вместе и каждый день радоваться, а каждую неделю поражаться, что до сих пор все не рухнуло. Сознательный Эйден смотрел по сторонам и чувствовал свой любимый, столь ему необходимый контроль. Он по-прежнему преподавал французский, каждый день думая в любую свободную минуту о Стелле. Стелла была с ним, была «его», и они жили в новом доме, хотя и в прежнем она не чувствовала себя так, как он ожидал. Он представлял себе неловкость и паранойю при виде двери в подвал, не говоря о том, чтобы она решилась туда спуститься. Стелле все было побоку, и она ничего не боялась, единожды решив, что хочет узнать его настоящего. Узнать получше. Будто «узнать получше» значило раз и навсегда, а не всего лишь познакомиться поближе, а потом уже решить, нужно ли продолжать тратить время. Сознательный Эйден не надеялся на это, но хотел надеяться, понимал абсолютно трезво, что такого не могло быть, мир устроен не так, и удивлялся, когда понимал, что все ее поведение, все ее слова и действия говорили именно о том, что она ни разу не пожалела о своем решении узнать его ближе. И даже когда узнала, не сбежала, не решила, что это «не то», что ей не подходит, как он боялся, уличая ее в лицемерии тогда, давно. Сознательный Эйден искренне не понимал этого, но все же оставлял вероятность собственного несовершенства. В нем он, конечно, не сомневался, но допускал, что ему известно не все о людях, и не все они одинаковы. Он напоминал себе, что паранойе в его жизни не место, если он хочет, чтобы эта жизнь была счастливой и не закончилась так, как он опасался, отказываясь раз за разом рискнуть. Если она с ним, значит, она этого хочет. Значит, ее все устраивает. Если она живет с ним, она хочет жить с ним, он не раздражает ее, она полностью или почти полностью довольна, ведь он не представлял себе, чтобы его кто-то считал совершенным со всеми его недостатками. Он мог бы перечислять их сам часами, с каждым следующим впадая все в большее отчаяние, вплоть до депрессии и самоуничижения. Сознательный Эйден хотел быть счастливым, довольным, разумным, стабильным. Он верил в мирные переговоры и в то, что даже если что-то у них пойдет не так уж гладко, они смогут поговорить и разобраться в причинах, понять, чего каждый из них хочет и найти способы этого добиться. И даже если они не смогут остаться вместе, что-то им помешает… Эйден не знал, кто из него – подсознательный или сознательный так боялся прикоснуться к Стелле в школьном кабинете, так боялся признаться в том, что хотел бы всего, что она могла ему предложить, хотел бы сделать все, чтобы заслужить ее желание все это ему предложить. Кем из них был тот, кто останавливал его каждый раз? Мог ли это быть сознательный он? Наверное, не мог. Сознательный он понимал, что оба они – люди, что ничего не бывает легким и совершенным, ради всего нужно стараться, и чтобы что-то получить, нужно чем-то если не пожертвовать, то рискнуть. Сознательный Эйден хотел признаться, хотел прикасаться, хотел говорить и совершать смелые поступки. Он готов был совершать и ошибки, признавать их и искать способы их исправить. Подсознательный Эйден боялся, ненавидел саму суть несовершенства вселенной и жизни. Не хотел дать ошибкам даже шанса случиться, не хотел дать этот шанс сознательному Эйдену. Не считал, что его желание получить от Стеллы больше, чем он уже имел, стоило риска испортить память о встрече с ней и тех неделях в подвале. Он предпочел бы запомнить ее в белом белье, на матрасе, с цепью на ноге, опасливо отвечающую на его вопросы вежливо. Не факт, что правдиво, но вежливо, на что он не мог бы рассчитывать, начни он задавать вопросы ей, познакомившись просто на улице. Он говорил сознательному Эйдену, что все, что между ними произошло – это его заслуга. Это его страх перед ошибками и потерей контроля, перед необратимым провалом привел Стеллу к нему в кабинет. Это похищение и плен дали возможность узнать ее без риска быть отвергнутым. «Мои методы могут тебе не нравиться, но они работают, и самое лучшее в них то, что я никогда не ошибаюсь, потому что я не даю ошибкам шанса. Им негде образоваться. Это просто, как не заболевать венерическим дерьмом, ты знаешь. Просто нужно не трахаться». Или же тот, кто мог рисковать и хотел, был подсознательным? Сознательный Эйден, возможно, осознавал все последствия и как раз составлял девяносто девять и девять десятых процента личности Эйдена. Той личности, которую видели все окружающие. Включая Стеллу большую часть времени, что они проводили вместе. Она все же иногда узнавала о том, что таилось у него в подсознании, но что он, понимая всю неправильность своего поведения, всю нелогичность и опасность ошибиться, заталкивал обратно и запирал на десять замков. Кто кому не дал вырваться, Эйден так и не мог с уверенностью определиться, может, потому что каждый считал сознательной его частью именно себя. Но возгорался при виде Стеллы и при одной лишь мысли, что она была так близко, но не могла принадлежать ему настолько, насколько он хотел, именно тот, кто готов был рискнуть. Второй же рвал на себе волосы и заходился в истерике, каждый раз паникуя, что любое самое маленькое действие, нарушение границ дозволенного приведет к катастрофе. Стелла перестанет видеть в нем уравновешенного и держащего себя под контролем типа, увидит, какой он «в глубине души», поймет, что это не для нее, и сбежит. И тогда он лишь подтвердит, что она никогда не принадлежала ему. Просто временно «зависала» с ним в одном доме, который даже принадлежал им обоим, а не был временным пристанищем для того, кто «подселился». «Ты уже стольким рискнул, ты рискуешь каждую секунду, что она с тобой, ведь не имея, нельзя потерять, а ты можешь потерять ее из-за любого неудачного слова…» «Так либо она не принадлежит мне, либо я рискую ее потерять, одно из двух. Она моя. Сейчас она моя, и если она решит уйти…» «Это будет конец всему! Она никогда не станет любить тебя, если ты попробуешь затолкать ее снова в подвал, она даже не будет такой же, как в тот раз, она уже будет в ярости, она будет знать тебя, ты не будешь незнакомцем, она захочет уйти, а не будет напугана. Ты будешь держать ее против ее воли, и это разрушит все…» «Она никогда не любила бы меня, и не рискни я похитить ее в первый раз. Она даже не знала бы меня. В чем разница, если я потеряю ее сейчас или не получил бы ее совсем никогда? Ее не было бы у меня в любом случае». «Ты мог бы смотреть на нее и радоваться, что она не знает о твоем существовании, что она никак к тебе не относится и не ненавидит. Разве это не лучше, чем не иметь ее совсем и знать, что это потому, что она тебя отлично знает и точно не хочет иметь с тобой ничего общего?» «Как жаль, что мои смирение и романтизм не столь сильны, чтобы отказаться от малюсенького шанса быть с ней, быть хотя бы в иллюзии, что она принадлежит мне и никуда не денется, неправда ли. Но если она не будет моей по собственному желанию, она будет моей, даже если не будет этого хотеть. Если она не захочет быть союзницей, она будет трофеем. Никто и никогда не будет любить ее так же сильно, как я. Никому не будет дела до нее настолько, насколько меня волнует все, что она делает, что чувствует, что думает. И даже если она возненавидит меня за что-то, будет презирать, будет испытывать отвращение, она будет заслуживать моей к ней любви. Она заслуживает большего, чем может предложить ей кто угодно другой. На всей планете. Во всей вселенной. Кого бы она ни полюбила, если это буду не я, он никогда не полюбит ее в ответ так сильно, как люблю я, а значит, не будет ее заслуживать. А она не заслуживает такой пытки – любить того, кто ее не любит так, как она того достойна. Позволить ей уйти, куда бы она ни решила отправиться, это предать ее, позволить ей страдать, а она должна быть любима так сильно, как человек вообще способен. И даже больше. Если для этого нужно перестать быть человеком, я перестану, и тогда мне никто не будет соперником, понимаешь?» Та уравновешенность и рациональность, что видели окружающие, была только маской, насколько Эйден мог разобраться в самом себе. И эта маска слишком приросла, став его сознанием, а в подсознание затолкав натуру, способную на что угодно ради цели. - Что ты там шепчешь?.. – голос Стеллы вмешался в его внутренний диалог так неожиданно, что Эйден не понял, с каких пор его трусливая маска заговорила чужим голосом. Обычно у нее был его собственный голос, просто искаженный под трусливый характер расчетливого параноика. Разум оказался в замешательстве, превратившись в хаос, и вся выстроенная схема сознательного-подсознательного разлетелась на куски, опять став мозаикой. И было темно, и пахло бумагой. Должно быть, проснувшись, он дернулся, и Стелла провела по его волосам, рассыпавшимся вокруг головы по покрывалу. Эйден представил, как вот-вот станет больно глазам, пожалел, что на самом деле он был всего лишь человеком и вынужден был с другими людьми конкурировать, а не смотрел на них во всем свысока. Медленно он убрал с лица раскрытую книгу, запах краски и клея из переплета которой все это время вдыхал. Может, эти запахи и навеяли ему весьма шизофренические сны с рассуждениями о глубинах собственного «Я». Глаза открывать не хотелось, солнце не пекло еще, но грело. Представлять, достаточно ли привлекательно он выглядит в ярком свете, Эйден тоже не рисковал, расслабив мышцы лица настолько, чтобы казалось, будто солнечный свет ему вообще нипочем. Он вовсе не проникал под тонкую кожу век и не образовывал перед взором красное полотно. Он постарался закрыть глаза «дважды», чтобы даже глазные яблоки под веками не дрожали, двигаясь. Книгу, с просунутым между страниц вместо закладки пальцем он отложил влево, рука легла на покрывало и даже не достала до травы в тени деревьев. Покрывало было самое то для масштабных действий, а Эйден не то чтобы боялся, но недолюбливал клещей. Шорох справа он проигнорировал, и голос Стеллы раздался совсем близко, шепотом, касавшимся его скулы и виска дыханием: - Ты как будто ненастоящий, когда так лежишь и не двигаешься. Ну, просто обычно это не так заметно. Ты выделяешься, но вот когда рядом никого нет, и мы не дома, ты как не человек даже. Эйден подумал, что девушка, которая любила фэнтези, была, пожалуй, лучшим человеком, в которого он мог влюбиться, если учесть, как он мечтал быть «ненастоящим» и не человеком. Чтобы не было необходимости бояться, что кто-то окажется лучше, сможет больше, будет нужнее. - Я бы хотел быть не человеком, - заверил он как будто по секрету, еле пошевелив при этом губами и кивнув. Очень сильно пахло конфетами и цветами. Сильнее, чем до этого, хотя повсюду на поляне, где они лежали, были цветы. Запах был резче, четче и… химическим, слишком искусственно-сильным. Это был запах дезодоранта, Эйден был уверен, перебирая в памяти весь список запахов, которые на Стелле встречались каждый день разные. Их было, безусловно, определенное количество, но разнообразие было ее всем, и два дня подряд одинаковыми запахами она не пользовалась. На левой щеке он почувствовал прикосновение теплых, чуть влажных пальцев, холодный нарощенный ноготь на большом пальце Стеллы провел по лицу, и Эйден наконец открыл глаза, стараясь не рушить «нечеловеческий» образ и пореже моргать, попристальнее смотреть и поменьше шевелить лицом. Она подвинулась ближе, тоже отложив книгу, опиралась на локоть и подпирала второй рукой голову с растрепанным неряшливым хвостом. Голое плечо с тонкой бретелькой от летнего платья было как раз близко, и от кожи пахло химическими цветами. Эйден мысленно себя наградил за память и догадливость. Пряди, обычно закрывавшие ее выпиравшие скулы, были забраны наверх и скреплены блестящей заколкой, открывая лицо взгляду полностью. Эйден не мог избавиться от чувства, которое не выходило обмануть никаким рационализмом, что он мог бы смотреть на это лицо вечность. На каждую черту: линию носа, изгиб бровей и лук амура верхней губы, на четкие контуры челюсти и огромные глаза, взгляд которых он научился выдерживать дольше, пока она не приближалась и не прижималась губами к его губам. Стелла никогда не отводила взгляд, пока ее глаза оставались открыты при взгляде на него. Подсознание, рвавшееся в своей темнице, наконец вырвало цепь из каменной стены и бросилось на дверь, судя по ощущению оборвавшейся совести. Вылетев из темноты на свободу, на залитую солнцем поляну, оно вдохнуло все запахи, что мог различить Эйден, наполнив воздухом легкие, и он обрадовался, что он все же человек. Может, нелюди и могли чувствовать тоже, но пока он не был уверен, он радовался этому, как привилегии. Он отпустил книгу, так что страницы смешались, и приподнялся, копируя позу Стеллы – опираясь на локоть, лежа на боку напротив нее, на совсем незначительном расстоянии между ними, не занятом ничем. Рука на его лице замерла, но не убралась, и когда он протянул свою к кисти Стеллы, ладонь снова принялась поглаживать его по щеке, а Стелла сомкнула губы в полупоцелуе, сдерживая улыбку. Эйден нервно сглотнул и подумал, что образ «невероятного нечеловека» испарился без следа. Он слишком нервничал, и снова горел каждый сантиметр кожи. И это было не из-за мягкого тепла от солнца. Взгляд слишком быстро метался по лицу Стеллы, стараясь намертво запечатлеть ее красоту в памяти, ведь случай увидеть ее посреди природы, где нет ни следа цивилизации и других людей, представлялся не каждый день. Ее кисти его ладонь так и не коснулась, не накрыла ее, как он собирался. Чертовая маска сознания помешала ему выразить то, что он хотел, и рука так и замерла в полусантиметре от ее руки, будто ее трехмерная тень в цвете. Взгляд метнулся дальше, по ее практически неподвижной ненастоящей груди, по совершенной тонкой талии, по самому крутому изгибу бедра, который Эйден мог вытащить из памяти теперь, когда она перекрыла всех, кого он раньше знал. Юбка платья была не слишком короткой, но задралась даже выше середины бедер, и ноги ему казались просто бесконечными. Сердце колотилось, как сумасшедшее, и он думал, что целовал бы их от самого подола и до косточек на лодыжках, замерев с закрытыми глазами, касаясь губами тонких косточек ее ступней, гладя ими ровные, аккуратные пальцы с ногтями, покрытыми красным лаком. Если выбирать между ее ненавистью и необходимостью снова ее похитить и посадить на цепь в подвале, и возможностью провести всю жизнь у ее ног в качестве исполнителя ее воли, он выбрал бы второе, не задумываясь. Владеть ей, как предметом, было последним способом, который стоил того лишь потому, что потерять ее было бы совсем невыносимо. Но любой другой вариант был бы лучше, особенно, если бы не содержал ее ненависти и презрения. Взгляд Эйдена застыл и остекленел, как бывало, когда он слишком погружался в какую-то мысль и разматывал ее, как огромный клубок, пока не добирался до конца, до сути. И когда он добрался, взгляд стал медленно подниматься обратно тем же маршрутом, что опустился к пальцам ног. Остановился он, не дойдя и до пояса, на юбке и на месте, где бедра смыкались, одна нога была надвинута на другую коленом. Стелла опустила уставшую руку ему на шею, где она переходила в плечо, и то ли сама подвинулась, то ли его к себе потянула, но они оказались еще ближе, и Эйден задержал дыхание, поняв это, только когда заметил, что не чувствовал запаха ее духов. - Тебе не кажется странным, что мы говорим о чем-то, как… цивилизованные люди, обсуждаем литературу, политику, все что угодно, а потом занимаемся сексом?.. – вырвалось у него, и брови сами по себе в недоумении сдвинулись, плечи на секунду поднялись и опустились, подтверждая вопрос. Улыбка с лица Стеллы пропала, в глазах мгновенно появилась концентрация, сменившая ленивую расслабленность. Одним из огромных плюсов Стеллы было то, что она всегда продолжала его мысли, и Эйден никогда не чувствовал себя настолько понятым, насколько чувствовал с ней. Она умела не рассказывать, но и не была «умеющей слушать», под чем обычно подразумевалось полное безразличие к речи изливавших ей что-то болтунов. Она не давала возможность лить что-то, что требовалось выплеснуть, а Эйдену не нужны были просто свободные уши. Он предпочел бы молчать, чем разговаривать в пустоту. Ему нужно было обсуждение в поисках истины, а Стелла обладала бесценным навыком разговаривать на любую тему. Не болтать о своем, пока собеседник толкает совсем о другом, а развивать предложенную тему и генерировать свои. Но все это только усугубляло его недоумение. Как они могли так понимать друг друга, общаясь, а порой практически мыслить, как один целый мозг, а потом обжиматься по углам, как обезумевшие по весне зверушки, вместо членораздельной речи на самые философские темы издавая визги и стоны. - То есть ты хочешь сказать, что сексом цивилизованные люди заниматься не могут?.. – уточнила Стелла наконец на полном серьезе, тоже сдвинув брови и убрав руку от головы, вторую сняв с его плеча и сцепив руки в замок, наклоняясь к Эйдену, будто их кто-то мог подслушать. А тема была интимная, секретная, не для посторонних ушей. Лбом она почти коснулась его лба, он даже чувствовал тепло от ее кожи, и его лицо щекотали выбившиеся из ее растрепанной прически волоски, как только дул ветер. - Люди сходят с ума, тебе так никогда не казалось? Еще пуритане это затеяли. Они поначалу абстрагировались от секса, как от чего-то грязного и постыдного, примитивного и низменного. По сути, так и есть, секс – это низменная потребность, иначе никто бы не носил одежду. Люди скрывают не столько тела в наш век, сколько то, что может быть связано с сексом. Мир настолько безопасен, что сесть на крапиву никому уже в городе не грозит, на лошадях никто не передвигается, ляжки не натрет. Занозу на телеге тоже не посадит. У всех машины с мягкими сиденьями, так почему люди не ходят голыми, к примеру, в странах, где климат позволяет? Почему в холодных странах они не раздеваются догола на работе и в гостях, как только уйдут с улицы? Вся суть в сексе, согласись? - Насчет одежды соглашусь, может, в этом все дело, хотя никто не осознает, но причем тут пуритане и цивилизация? - Пуритане считали секс постыдным за то, что его никак не приплести к социальному развитию. Цивилизация идет вперед, человечество развивается, появляются новые социальные и моральные нормы, нравственность и культура меняются, что-то уходит, как признанное устаревшим и бесчеловечным. Но секс остается неизменным, он тот же, что у пещерных людей. А люди уже другие, ты никогда об этом не думала? Уже пуритане считали это неправильным и пытались сделать вид, что секса нет, а детей приносит аист, или зачатие происходит непорочно. О сексе в обществе не говорилось, он был неприличным, они старались истребить его примитивную суть, как могли. Все проявления секса сводились к наибольшей нравственности. Ты знаешь, почему католики считают наиболее приемлемой позой для секса миссионерскую? - Потому что ни одно животное не занимается сексом в ней, - Стелла хмыкнула, дернув одним плечом и снова начиная улыбаться, но не нежно, а самодовольно. Улавливая направление мыслей кого бы то ни было, она всегда радовалась, будто раскрыла заговор. - По сути да, но они утверждают, что так между мужем и женой, разумеется, в их религии, наибольшая связь. Они видят глаза друг друга, и в этом не может быть дикости. Звери не видят глаз друг друга, когда сношаются, их не волнуют чувства друг друга. Люди истребляют примитивную суть секса, уничтожая его изначальные атрибуты. А в наш век абстрагирование извратилось в обратную сторону, и вместо того, чтобы притворяться, что секса не существует, и такой примитивной мерзостью никто не занимается, мы выносим его на всеобщее обозрение, пытаясь показать, что нам нечего скрывать. Что секс не противоречит интеллектуальному и моральному развитию, что он не обнуляет нравственность, что секс не мешает человеку быть хорошим. А потом мы начинаем обсуждать секс, раз о нем стало можно говорить, и разбирать его на детали, и случается то, что происходит со всеми аспектами жизни: люди из-за развития способности анализировать начинают критиковать секс, как явление, и вносить в него изменения, а значит, устанавливать нормы. Что-то становится ненормальным для секса, и если человек это делает, он уже не может быть полноценным и цивилизованным. Если пуритане притворялись, что секса нет, но все же занимались им, и многие получали удовольствие, отдаваясь дикости, а потом играя в частичную амнезию, то современные люди слишком много обсуждают секс. Они говорят во время секса, что им что-то не нравится, и эта вербальность может все испортить… она портит саму суть секса, ведь он не изменился. Еда и сон не изменятся от того, что теперь мы едим с помощью приборов и за столами, а спим на кроватях. Секс не изменится, если установить нормы и обсуждать, что уместно в нем, а что не уместно, прямо в процессе. Он только станет хуже, потому что станет ненастоящим. Он будет механическим, и каждая фрикция будет проанализирована и раскритикована, и эта культура семейных психоаналитиков доведет своим стремлением обсуждать каждую деталь и менять ее на более цивилизованную, превратит секс в бред. - Заниматься сексом молча будет лучше? Мне нравится говорить что-то в процессе, ну, ты понимаешь. Это заставляет чувствовать себя… по-скотски. Тебе это не приятно разве? - Речью люди абстрагируются от неловкости, от стыда, который испытывают за то, что чувствуют, как вылезает наружу их примитивная сущность. Они настолько цивилизованные и высокоразвитые, что когда чувствуют, как ими начинает управлять инстинкт, а не разум, впадают в панику. Речь помогает создать иллюзию именно разумного поведения, а не инстинктивного, и они продолжают говорить, заминая неловкость при взгляде друг на друга. Или, если не умеют разговаривать во время секса, вообще закрывают глаза по большей части, чтобы абстрагироваться от своей цивилизованности и поддаться инстинкту. Если ты не смотришь в глаза тому, перед кем теряешь свою высокоразвитость, ты можешь притвориться, что этого вообще не было, - Эйден перешел на страшный шепот, делая страшные же глаза и снова поднимая на секунду плечи, мол, это было непреложной и неприятной истиной. - Можно попробовать, - Стелла растянула губы медленно в улыбку и облизнула их, глядя Эйдену не в глаза. Скорее, тоже на его рот. - Так вернемся к моему вопросу. Тебе не кажется странным, что мы сейчас разговариваем, как два цивилизованных человека, а через пару минут я буду трахать тебя, как будто ты – моя добыча, а тебе, предположим, это будет нравиться, и ты будешь повизгивать до самой трассы? Ты же такая умная, такая красивая, такая интересная, начитанная, ты читаешь больше всех, кого я когда-либо знал, а тут вдруг ты без трусов, подставляя и показывая все, что никому больше увидеть не позволишь? - Теперь кажется, - у Стеллы вырвался смешок, но какой-то нервный, а за ним – глубокий вдох, как будто ей стало не хватать воздуха в открытом пространстве. Эйден смотрел на нее, переводя взгляд только тогда, когда она переводила его, глядя ему в глаза, как будто по очереди пыталась увидеть то в левом, то в правом ответ на вопрос, о чем он думает. Улыбка с ее лица снова медленно пропала, а рот остался чуть приоткрытым, даже скорее просто разомкнутыми были губы. Взгляды заметались быстрее, лихорадочно, и дыхание стало настолько неровным, что его стало отчетливо слышно, даже несмотря на шелест вокруг и чириканье и свист птиц. Эйден сел, оттолкнувшись рукой, на локоть которой опирался, и оказался над Стеллой быстрее, чем она успела снова выдохнуть, падая назад и на автомате, о котором не подозревала, отодвигаясь, выползая из-под него с покрывала на траву. Эйден сдернул ее за платье назад, задирая юбку рывком и хватаясь за резинку белья обеими руками, сдергивая до середины бедер поначалу, а затем – до самых колен, как и сказал. Стелла хотела хихикнуть, схватив его за тонкий пуловер и потянув к себе, чтобы поцеловать, как обычно, но Эйден отпрянул, стаскивая самые любимые белые кружева с ее ног, чтобы точно не мешали. Дернув подол платья в стороны, так что кнопки, на которых оно держалось, с чередой щелчков расстегнулись, он прижался губами совсем чуть-чуть ниже ее пупка, к месту, где предполагалась дорожка из волос. На животе Стеллы были только веснушки и несколько крошечных родинок, и она в самом деле шумно вздохнула, сдавшись и растянувшись на спине, поднимая руки и закрывая глаза. Эйден не мог оторваться, он бы даже что угодно отдал, чтобы так можно было застыть навечно и окаменеть, как памятник двум влюбленным посреди леса. Вдыхать запах кожи и всякой сладкой химии, касаться губами, которые пекло так, будто вместо крови к ним прилила кислота, судорожно втягивающегося и вздрагивающего живота, нежнее которого он никогда не видел. Опускаться чуть ниже, снова прижимаясь поцелуем и зажмуриваясь, прежде чем застонать от удовольствия, обнимать бедра и гладить их с таким нажимом, что сильнее было бы только грубо наставить синяков. И хотелось. Эйдену мешало его чертово сознание, которое вечно не давало сделать то, что он хотел, из опаски, что это было неприемлемо. Зато подсознание решило рискнуть, ведь не зря он вел к этому ее рассуждения, пытаясь сыграть на любви к экспериментам. Пальцами он впился в ее бедра, стаскивая по покрывалу ниже, ближе к себе, а губами поднимаясь выше, языком проведя до диафрагмы и влажным поцелуем обхватив правый сосок. Стелла застонала громче, выгибая шею, так что, подняв взгляд, Эйден увидел только ее подбородок, устремленный к небу, и полностью открытое горло. Подсознание подкинуло странный порыв вцепиться в него зубами, прокусывая насквозь и вгрызаясь глубже, вырывая плоть и погружаясь в кровь по уши, вылизывая порванную глотку. Он моргнул и вернулся к своей забаве с облизыванием и кусанием соска, который чуть не сжал зубами от внезапно возникшего кровавого образа. Чтобы случайно еще и не поддаться этому порыву, он отстранился, прижимая Стеллу за шею к покрывалу. Она всхлипнула, хотя скорее всхрипнула, и ее кадык оказался ровно у перепонки между его большим и указательным пальцами, и он чувствовал каждый ее с трудом сделанный глоток. Зато ее горло было закрыто, и прокусить его не представлялось возможным. Цивилизованный секс был совсем не таким, как этот. И то, что совсем недавно он любовался ее лицом, считая его самым красивым на свете, совсем не вязалось с тем, как это лицо побагровело от крови, а затем начало синеть, как влажные глаза потемнели и закатились, а рот открылся в небольшом «о» и не закрывался, прерывистое дыхание, когда он прекращал сдавливать ее шею, вырывалось с хрипом. Стелла не держала его даже за руку, которая ее душила, не контролируя и не пытаясь ни секунды. Ее руки соскальзывали со скользкой ткани пуловера у него на груди, постоянно царапая поверх этой ткани живот. А затем ее руки падали на ее бедра, раздвинутые так широко, что только этого Эйдену могло хватить, если бы он не старался сдержаться изо всех сил, чтобы одуреть окончательно. Ладонями она гладила бедра изнутри там, где натянуты были до боли связки, натыкаясь на его бедра и начиная гладить и их, иногда царапая, пока Эйден, двигая бедрами вперед и назад, считал. Буквально считал, сколько раз он почувствует, как горячо у нее внутри, и как становится все более и более влажно, пока не начинает тихо чмокать, а глаза Стеллы в конце концов не разворачиваются радужками вверх, обнажая только белки, как у зомби. Рот закрывается, и Эйден перестает владеть собой, отпускает ее шею, чтобы вцепиться и второй рукой в покрывало, сминая его в кулаках изо всех сил, так что пальцы немеют. Сил терпеть нет, а в мыслях хаос, поток истерически мечущихся кадров, куча образов, которые он старается запомнить. Тот жар, который опалял всю его кожу каждый раз в ее присутствии, теперь усилился до пламени, доводил до обморока, заставляя голову кружиться и сознание отступать окончательно. Подсознание заставляло его рывками двигаться на автомате, в такт с двигавшимися навстречу бедрами Стеллы, взявшейся за его руки чуть выше локтей и издававшей долгое, повторяющееся «ммм», «ммм», пока не начинала вздыхать. Она повторяла: «ах», «ах», пока они не стали такими громкими, что превратились в крики. Эйден почти со злорадством к своему трусливому сознанию отмечал, как ее ноги обхватили его за пояс - бедра прижались к бокам, а пятки стукнули по копчику. Он побеждал свое сознание, ему удавалось выпустить его, рискнуть и убедиться, что шанс у него был. Шанс, что она будет его и будет его всегда, что он найдет способ ее удержать и не потерять никогда. Нужно всего лишь найти способы, как этот случайный разговор о цивилизованном сексе, показать ей, каким он был в глубине души.