Последняя попытка (экс-Исгомдлинмтойоккрссь)

Большая перемена заканчивалась, и школьный двор снова пустел. На площадке остались пара мячей, куча оберток и скомканных картонных коробок от сока, сплющенные подошвами алюминиевые банки из-под газировки. По периметру площадки, вдоль стены школы стояла стена высотой до второго этажа, не увитая с этой стороны проволокой от желавших ночью порезвиться на детской площадке старшеклассников. На стене сидели трое, не собираясь заканчивать обед в укрытии деревьев. День и без их тени не был жарким, а солнца с утра не видно было за тяжелыми, низко нависшими над городом тучами, за которыми очень редко, казалось, сверкало, а еще реже громыхало так, что не сразу верилось, что это был гром. Должно быть, грузовик подскочил на лежачем полицейском. Деревья в час, который у восьмого класса был освобожден из-за болезни учительницы музыки, скорее, защищали от ветра, чем скрывали, как обычно, от пекла. Наоми листала учебник географии, устроив его на коленях, свесив ноги с края стены, куда Эмма старалась не смотреть, она сидела по-турецки, деля с Наоми наушники из ее телефона, и дожевывала свой «Твикс». Марта разлеглась справа от нее на стене, свесив ноги по обе стороны стены и сложив руки за головой, на собственном рюкзаке. Ее блестящая лакированная куртка натянулась и поскрипывала при каждом мелком движении, а жирные от блеска губы растягивались в довольной улыбке. Голый живот с проколотым пупком немного выпирал после обеда. У Наоми так не бывало никогда, тощая, как палка, она могла съесть в три раза больше и не нуждалась после этого в отдыхе. Эмма смотрела в окна школы напротив. От забора, на котором они устроились, до стены школы было от силы метра полтора, в темном проходе далеко под ними не положено было бродить никому, кроме персонала школы. Обычно, садовнику. Кабинет французского просматривался отлично. Три окна выходили на площадку, два из них были закрыты тяжелыми жалюзи в предвкушении выходных, когда школа опустеет. Одно, за которым видны были входная дверь, а между ней и окном — учительский стол и доска, первый ряд парт, было открыто. В него можно было бы увидеть Марту, если бы учитель французского выглянул, но нельзя было увидеть Эмму и тем более — Наоми, которая сдвинулась к следующему окну. Эмма этим пользовалась, искоса наблюдая за учителем, у которого тоже был свободный час. — Жаль, сегодня французского нет. — Конечно. Я ж мечтала сесть за перевод того текста. Он вообще одурел. Ему просто лень готовиться к урокам, лишь бы отделаться от нас и заниматься чем-нибудь поинтереснее. — Лучше пусть занимается чем-то своим, чем дрочит нас у доски, как эта курица, — Наоми протянула монотонным прокуренным голосом, хотя в жизни не курила. Она у них была такая. Брутальная. Мрачная. — Лучше бы вообще сваливал, раз уже дал задание на целый час, так хрен ли сидеть и грузить своим этим самым? Ушел бы кофе попил спокойно, всем приятнее. — Губу закатай, — Наоми, не оглядываясь на нее, отозвалась, а Марта даже не открыла глаза, гримаса на лице постепенно исчезла за безмятежным выражением с прежней ухмылкой. Вдруг ее тонко выщипанные брови сдвинулись, образовав на переносице складку. — Почему ты сказала, что жаль, что французского нет? Ты не шаришь во французском ни фига. Ты тупишь по пять минут, когда он тебя спрашивает. Наоми за Эмму отвечать не стала, но тонкие губы с черничной помадой растянулись в ядовитой ухмылке, пусть и беззлобной. Взгляд из-под густо накрашенных ресниц поднялся на окна напротив. — Просто. — Влюбилась, что ли? Пф-ф-ф, в Ротенберга? — О ветку, что ли, ударилась? — Эмма огрызнулась, опуская недовольный взгляд на свои ноги. Наоми положила руку ей на левую коленку, ободряюще пихнув костлявым плечом в плечо. Марта приподнялась на локте и развернула корпус к окну, прищуриваясь. — А что такого? Кто-нибудь знает, сколько ему? Я бы не дала больше двадцати пяти, и то с натяжкой. — Тридцати ему нет точно, — Наоми тоже подняла глаза на окно, прикидывая. Эмма долго не смотрела, рассчитывая этим показать, что ей безразличен преподаватель французского, но только подтвердив обратное. Взгляды ее подруг прошлись в одном и том же направлении, а потом встретились у Эммы за спиной в многозначительной паузе, выражая одно и то же. — Там есть на что запасть, если тебе нравятся… Деспоты? — Марта попыталась подобрать слово, но когда подобрала, все же не выдержала и прыснула. — Оборжаться как смешно. — Ну, просто он, правда, какой-то стремный чувак. На головореза не похож, но ты посмотри на него. Он дотошный. У него карандаши всегда лежат строго в ряд, по линеечке, и сам он весь такой… Педант. — Чистоплотность — это уже деспотичность? — А ты представляешь, как он тебя этой линеечкой по твоей розовой, откормленной мамиными пирожками попке шлепает за невыученные глаголы? Наоми стиснула зубы, стоически молча и зажмурившись. Эмма фыркнула, изображая смех, но побагровела. — Жесть ты, конечно, — Марта на нее посмотрела уже с суеверным ужасом, прежде чем снова перевела взгляд на «француза» за окном, который закончил стирать с доски перед следующим уроком и, отряхнув руки, сел за стол. На пару мгновений воцарилось оценивающее молчание. — Впрочем, даже если бы у него не было подружки, я не думаю, что у тебя были бы шансы. Он для тебя слишком… Взрослый. Не пойми меня неправильно, я сама люблю постарше, но даже они не такие, как он. Я тут думала, есть ли у него девушка, потому что жены-то точно нет, кольца на пальце я не видела, а такие, как он, всегда носят, если есть. Так что я пробовала ему глазки построить, все такое. Так он на меня посмотрел как на дуру, а потом спросил, расслышала ли я вопрос и знаю ли ответ. Просто тип людей такой. Есть мужики и под полтинник, которые ведутся на такое, и женатые в том числе, и они обычно отшучиваются. Но все понимают. А этот как будто даже не врубается, на что ему намекают. Эмма молчала. Наоми с Мартой снова обменялись взглядами, и Марта села на стене, как на коне, положила руку ей на плечо. — Да ладно, не расстраивайся. Ты правда, что ли, можешь представить себя с ним? Вот не так, что ты заходишь после уроков, а он рвет на тебе кофту и валит на свой стол, а прямо серьезно, свидания, ресторан, у него дома, все такое? Эмма задумалась, упрямо не поднимая взгляд, надув губы и почти сделав их трубочкой. Она могла. Кое-что — с трудом, но то, как она полагала, от неопытности и смутного представления о практической стороне, но все равно могла. Даже это ей не мешало. Ни неопытность, ни даже то, что ей только тринадцать. Но почти четырнадцать. Есть пары и с гораздо большей разницей в возрасте, она сама лично таких знает, у нее полно таких родственников, так чем она хуже. — Тяжелый случай, — уловив ответ в молчании, вздохнула Марта. Наоми незаметно покивала, делая вид, что просто стучала пятками по стене и оттого покачивалась. — Ну, у него так и так есть девушка, — напомнила она занудным голосом в нос, — хотя я тоже не представляла себе ее. — Да, кстати, вообще не могла себе прикинуть, какой она должна была бы быть, — Марта низким, грудным голосом засмеялась, хлопнув себя по голому бедру. Короткие шорты врезались ей практически в пах, хоть не были сегодня юбкой. — Я заколебалась представлять себе что-то между такой ванильной девицей из боулинга, ну, типа Стейси, и твоей матерью, — Наоми поделилась с ней, одарив многозначительным взглядом. Марта начала задыхаться от смеха, перешла в беззвучный режим, и на ее ресницах выступили слезы. Мать у нее была очень молодая, она ломала стереотипы, родив очень рано, а потом, вопреки всем ожиданиям окружающих, построив карьеру юриста. Строгие костюмы с юбками-карандашами, высокие пучки волос, из которых ни один волосок не выбивался, ледяной взгляд и выпуклые вены на костлявых руках — все это очень смотрелось с их учителем французского. Марта никак не могла успокоиться, и Эмму тоже прорвало от нарисовавшейся картинки. В самом деле, с их зажатого и жеманного «француза» сталось бы оказаться мазохистом и любителем поползать на четвереньках у ног такой женщины. — Я ее ни разу не видела, с чего вы вообще взяли, что она у него есть?.. — как будто между делом, притворяясь такой же веселой, как Марта, переспросила Эмма на всякий случай. Смех не затих, а заглох на кашле, оборвавшись им. Марта снова посмотрела на Наоми, та не повернула голову, но скосила на нее взгляд. «Как обычно, мне все объяснять…» — подумала Марта и набрала побольше воздуха в легкие, как перед отрыванием пластыря. Не уверена она была только, чей отрывала — свой или Эммы. Ей было сложнее сказать или Эмме — услышать? — Ну… Мы просто перед обедом были в туалете, а ты же пошла в буфет, очередь занимать… И мы видели его девушку. — Она с табличкой на груди шла или у нее на лбу было написано? — у Эммы, когда она волновалась, реплики вырывались практически грубые, что с внешностью неуклюжей пышки не вязалось ни капли. Взрыв на макаронной фабрике вместо волос и лихорадочно наливающиеся румянцем щеки вообще не пугали, а грубость резала слух, вызывая диссонанс. — Ну, практически, — Марта хмыкнула, в очередной раз втайне обидевшись на резкость. Резкой привыкла быть она и всем делала скидку на то, что они были не такими откровенными, как она. И когда в ответ на скидку ей грубили, она чувствовала себя… Наивной, — просто сейчас же вообще уже почти никого нет, на следующей неделе вообще непонятно зачем до вторника учимся. Уже на этой неделе никто не приходит, все уже на каникулах до фига. И в коридоре было пусто, скажи? — она пнула ногу Наоми, но та двинула бровями, больше никак не отреагировав, уткнувшись в учебник. Не желая вмешиваться в этот процесс расстрела сердца подруги. Марта готовилась отомстить Эмме за резкость, наступив на ее влюбленное сердце от души. Без злости, искренне веря, что только во благо понять все сейчас, чем надеяться, а потом обломаться. — Ну, и вот, короче, шла баба, и ее уж вообще никак нельзя было за кого-то из наших принять. Я думала, может, из старшей, но не уверена. — Может, выпускница, кстати, им уже можно с преподами мутить, тем более это другая школа, почему нет? — вставила Наоми вдруг, решив, что это безумно важно. — Короче, она дылда такая, жопа как у Кардашьян, платье какое-то вообще жесть, сапоги, короче, как мы тогда видели в том магазине, в который нас Наоми затащила. Где продавец еще пытался ее снять, хотя ему как раз под тридцатник было. — Ему было девятнадцать, — поправила Наоми, — просто грим делал его старше. — Он плохо сохранился, я тебе скажу, — Марта на нее в упор осуждающе уставилась, — так вот, сиськи вот такенные, — она показала перед собой руками, и Эмму замутило от обиды. У Марты и так подпертые бюстгальтером до подбородка достоинства были впечатляющими, и если уж она впечатлилась торпедами, которые носила перед собой девушка «француза», то… — Но стопудово ненастоящие, таких не бывает, у нее ноги как у кобылы, в смысле, реально очень мосластые, но она косолапая — идет, а ноги на ширине плеч почти, как так ходить, вообще непонятно. На лошади, что ли, постоянно скачет, что коленки не сходятся… — Так как вы узнали, что она его девушка?.. — сглотнув горький комок в горле, выдавила Эмма. — А, да, — Марта вернулась от рассуждений к сути, — да она просто увидела нас, а мы на нее стояли и пялились, охренели такие, и она спросила, нет ли у нас французского и не знаем ли мы… Ты сейчас упадешь, держись за меня. «Эйдена», — говорит, прикинь? Мы такие: «Кого, блин…» Ну, не вслух, конечно. Но она уже прошла, сказала, что ничего страшного, еще поищет, на кабинетах же написано, а я такая думаю: «Там же только фамилии написаны», а потом вспомнила, что это же наш Ротенберг. И сказала ей. И зацени, какая я умная. Я сказала, что если она хотела поговорить по поводу ее ребенка, то у него родительские собрания по вторникам, а она чуть носом в ступеньку не врубилась от этого и сказала, что она, вообще-то, ничья не мать, а его «знакомая». — Знакомая?.. — эхом отозвалась Эмма, и в этом прозвучало столько облегчения и надежды, что Марта вздохнула, а Наоми закатила глаза. — Ну, ты же понимаешь, чем они знакомились, — Марта на нее уставилась с жалостью пополам с раздражением. — Ну, может… — Если бы это было не так, она была бы его сестрой. Не представляю, что может помешать ему с ней знакомиться этими делами, если только он не гей. Я тебе говорю, вот такенные сиськи!.. Ты не видела просто, представить себе не можешь. — У нее была крутая куртка, — напомнила Наоми, но уже не для детальности, а чисто поделиться впечатлениями. — Сумка — дерьмо только, но куртка крутая, согласна. Чувство было, что она байк за углом припарковала. Может, кстати, и ноги поэтому колесом. Эмма, насупившись, молчала, здорово напоминая обиженного хомяка, а Марта от скуки посмотрела на телефон, порылась в карманах, предложила конфетку Наоми, затем сунула ее Эмме, та оттолкнула ее руку мягко, и Марта, пожав плечами, засунула конфетку себе в рот. Водя взглядом по сторонам в поисках чего-нибудь интересного, чем можно было бы отвлечь если не зациклившуюся на учебнике перед последним экзаменом в триместре Наоми, то хоть Эмму с ее разбитым сердцем, она опять посмотрела в окно кабинета. Глаза полезли из орбит, увеличиваясь за доли секунды, а потом взгляд почти со ржавым скрежетом передвинулся к подруге, совсем сдувшейся от самоуничижения. Это вряд ли подняло бы ей самооценку. «Это» в кожаной куртке с шипастыми нашивками на плечах, флагом на рукаве и значками, приколотыми даже на карманах, стояло в дверях кабинета французского. Эйден, услышав звук открывшейся двери, не отреагировал поначалу, глядя в листок с последним тестом одного из учеников. Дверь, судя по звуку, открыли настолько тихо, насколько получилось при всей уверенности, с которой ее открывали. Ученики так обычно не заходили, они нажимали на ручку очень медленно и еле-еле, плавно, так что она не издавала даже легкого грохота, как в этот раз. Как будто человек хотел сделать это побыстрее, чтобы войти раньше, чем он успеет посмотреть на дверь. Эйден подумал об этом машинально, но решил, что паранойя уже зашкаливала, и, подпирая голову левой рукой, продолжил вести зеленой ручкой по скачущим линиям кривых букв. Вошедший не издал ни звука, и когда Эйден собрался с придушенным на корню раздражением безразлично сказать, что все вопросы от родителей он выслушивает только по вторникам, дверь закрылась. Посетитель остался в кабинете, и Эйден только убедился, что ему не показалось — это не был один из учеников. Они обычно стучались, хотя к другим преподавателям вламывались запросто. Но даже если бы кто-то из них забыл постучаться, он начал бы тараторить, что ему надо, еще с порога. Он думал с пару мгновений, как поступить — повернуть голову, выпрямиться в кресле или просто перевести взгляд. Сердце забилось тяжелее от необъяснимого волнения, будто в предчувствии серьезного стресса, замедляясь перед тем, как непременно ускориться в ужасе. Эйден моргнул медленно, открыл глаза, окинул листок перед собой взглядом, а затем быстро его поднял, хлестнув по голым ногам, не закрытым подолом белого платья, по глубокому вырезу и, наконец, по лицу ожившего ночного кошмара. Сердце, как ему показалось, остановилось, и начался приступ удушья, хотя тело одеревенело, и он не уверен был, что даже оторвать руку, которой он подпирал голову, от этой самой головы у него получилось бы. Стелла. Месяц. Целый месяц, чуть больше, он не считал. Не покупал специально календарь, чтобы отмечать каждый день после того, как выставил ее за дверь и больше не видел. Больше не рассчитывал увидеть, потому и не покупал, не отмечал, не считал. Стелла. В последний раз он видел ее из окна — одетую, обнимавшую себя за локти, неуклюже шагавшую по дорожке его двора к калитке, удалявшуюся вдоль забора мимо его дома. Но запомнил он ее в нижнем белье жемчужного цвета, которое она оставила на себе, одевшись. И не оставила в подвале ничего, что принадлежало «ей», включая лиловый подарок, который унесла с собой вместе с его коробкой. Как сон или мечта, которая ему привиделась, которую подтверждало только прикрученное посреди подвала кресло, которое он уже открутил и убрал, чтобы скрыть следы на всякий случай. В жизнь вернулась мерзкая реальность, и, несмотря на то, что он не рассчитывал больше увидеть ее никогда, он допускал, что пойти в полицию она все же могла. И встретить их в шоке, с матрасом, телевизором и креслом с ремнями в подвале он не хотел. Стелла. Которая не должна была увидеть его больше никогда вне подвала. Для которой он не должен был быть никем, кроме полоумного маньяка, похитившего ее с работы. Она не должна была узнать, кто он, пусть он и говорил об этом сам. Он-настоящий не имел никакого отношения к нему-маньяку и сам это понимал. Будучи маньяком, он мог спрятаться и ничего не объяснять. У него была власть, возможность заткнуть ее в любой момент угрозой или просто буквально заклеив рот скотчем. Чертова реальная жизнь не позволяла такого и вызывала у него не мурашки даже, а легкие судороги перед панической атакой и желанием убежать, не зная точного направления, чтобы у преследователей не было даже шанса представить, где он скроется. «Я не хочу ничего объяснять», — пронеслось у него в мыслях, прежде чем получилось снова вдохнуть, и он встал из кресла, в одном движении умудрившись оторвать руку от головы, хотя она, казалось, примерзла намертво, и прижаться спиной к стенке шкафа у самого окна. Стелла подалась было вперед, вдыхая и округляя глаза, открывая рот, чтобы что-то сказать, а потом медленно его закрывая и оставаясь на месте. Тот, кого она видела перед уходом из дома больше-не-уборщика-маньяка, буквально на пороге его дома, в ее памяти остался непрошибаемым киборгом. Практически не человеком, а лишенным эмоций существом, которое видело в «общении» с ней только псевдонаучные цели. К нему было не подступиться, и от него не веяло холодом, но не веяло просто ничем, он был равнодушен, как никто никогда не был к ней в ее жизни. Даже мать, которую она одно время могла обвинить в безразличии. В темном из-за неба за окном кабинете стоял совершенно другой человек. И хотя казалось, что выглядел он так же, как «ее маньяк», но даже внешность была немного другой. Маньяк был куда более… Небрежным. У него выбивались пряди волос, они падали на лицо, менялось выражение этого лица. В нескольких метрах от Стеллы стояла его совершенно безупречная копия, волосы были расчесаны на прямой пробор, заправлены за уши так, что ни один волосок не выбивался. Белая рубашка, темно-серый галстук и светло-серый костюм с жилетом вместо пиджака только подчеркивали дотошность, с которой он относился к работе. Когда она слушала монотонное спряжение глаголов, доносившееся с первого этажа его дома пополам с отвратительным произношением его учеников, она совсем не представляла его таким учителем. Что-то будто щелкнуло, и он стал настоящим человеком, а не противоестественным маньяком, которого не должно было существовать. В конце концов, людей нельзя было похищать и держать против их воли где бы то ни было. Маньяки не были ничем естественным. Перед ней стоял настоящий человек, у которого были прошлое, настоящее, работа, дом, быт, будущее. Несколько недель их «общения» в его подвале казались извращением, которое и заставляло, насколько Стелла могла догадаться, его выглядеть так, как он выглядел теперь, при встрече с ней лицом к лицу. С одетой, не прикованной к ножке кресла посреди его подвала. Не зависящей от его настроения и не опасающейся, что его угрозы могут быть настоящими. Не обязанной сдерживаться и скрывать свои мысли из-за опасения за свое здоровье, даже за жизнь. Ему было ужасно стыдно, и это бы насмешило ее, если бы она не засомневалась, не должна ли она больше смущаться, что явилась к нему. Почему он совершил то, что совершил, она знала. Почему она не вычеркнула этот извращенный эпизод своей жизни, который к тому же ранил ее в конце, из своей памяти? Почему оставила ему место в настоящем, а не решила затолкать поглубже в прошлое и смешать с прочими воспоминаниями? Он ли был большим извращенцем из них двоих, если это она преследовала его почти месяц, узнав на уже прошлой работе, как его звали, спросив, куда он делся, поехав по обратному пути к кинотеатру, где ловила такси в тот вечер. Найдя его дом, убедившись, стоя за рекламным щитом, что не ошиблась и он правда жил в нем. Узнав, в какой школе он работал, появившись возле нее несколько раз. Эйден шарил незаметно позади себя рукой, нашел только край шкафа и вцепился в него, а вторую руку взметнул было вперед, чтобы что-то с выражением ей высказать, но закрыл ей нижнюю половину лица, будто собираясь зажать себе рот и не позволить словам вырваться. Брови изогнулись в гримасе боли и отчаяния, а потом он зажмурился и поднял ладонь, закрывая ей глаза. — Уйди отсюда, — процедил он шепотом, из груди донеслось подвывание, как будто еще чуть-чуть, и он бы всхлипнул. Щелкнуло снова, и Стелла расслабленно выдохнула, а когда вдохнула, воздух показался сладким и таким свежим, как никогда. Каким не казался даже в тот вечер, когда ее выпустили из подвала. Он не казался больше незнакомым человеком в строгом костюме, настолько педантично безупречным в деталях, на которых зацикливался, как самый настоящий маньяк. Он выглядел как в первый раз, когда она обнаружила себя пристегнутой к креслу и он вспылил, выбежав распугать детей со своего двора. Он был совсем не хладнокровным, он мог быть очень эмоциональным. Как ему удавалось убедить ее в обратном, и чем дальше, тем лучше?.. Чем больше времени они проводили в подвале, чем больше говорили, тем она искреннее верила, что его невозможно зацепить или спровоцировать. Списывала тот первый порыв на обыкновенную вспышку гнева от волнения после похищения. Она его знала, подсознательно уже давно представляла, какой он на самом деле, но мешал подвал. Мешала цепь, мешали его угрозы, пистолет, нож, белое белье, матрас, телевизор на столике с колесиками. Она не могла относиться к нему как к простому человеку тогда, но почему нельзя было отнестись теперь? Кем он на самом деле был? Просто человеком, который был заинтересован в ней, чем-то напуган, чем-то удивлен, чем-то привлечен? Просто человеком, который не нашел другого способа удовлетворить свое любопытство, а когда рискнул и удовлетворил как мог, испытал жуткое смущение от совершенного? Или ей просто хотелось верить в то, что это был он? Не было ли это тем, о чем она, скорее, мечтала, сидя в подвале, и чего не получила в итоге, отчего так расстроилась, оказавшись на свободе, что даже свобода не была в радость? Не был ли он тем, кто выставил ее за дверь, бросив перед этим на пол возле матраса ее вещи и сказав, практически чтобы уматывала, потому что надоела, только другими словами? Что он хотел сказать этим выражением лица сейчас, этим тоном? Что значило «уйди отсюда»? Он был смущен и напуган или раздражен и возмущен? Щелкало, не переставая, за окном тучи будто становились все темнее, вот-вот рванул бы ливень, которого все ждали уже неделю от постепенно темневших облаков. В полумраке пустого кабинета с запахом мела и чего-то очень «школьного», что вызывало у Стеллы ностальгию, нельзя было толком различить выражение лица маньяка. Глаза он по-прежнему прикрывал, а губы были искривлены все в той же непонятной эмоции — боли от смущения или раздражении от возмущения ее приходом к нему на работу. Стелла хотела улыбнуться и спросить: «Забавно я теперь стала за тобой маньячить, а?» Но почти воочию представляла себе, как он отнимет от лица руку и пошлет ее вон такими словами, что это пробьет ей не то что сердце, а грудную клетку, как из пушки. Здоровое ядро прошибет ей торс, а потом она уйдет, истекая разочарованием, хотя никто не заметит. И не факт, что это будет менее отвратительно, чем то, что она испытала, вернувшись из плена к себе домой. Щелкнуло. Скорее всего, это было раздражение от ее появления здесь. Пора было прекратить верить в то, что люди были лучше, чем казались на первый взгляд. — Я просто хотела спросить кое-что. Просто не… — Я не хочу ничего объяснять, — прошелестел он, поднимая и вторую руку к лицу, чуть наклоняясь, вздохнув, как будто она ужасно его утомила. Эйдену хотелось выброситься в окно от ужаса, и он не хотел даже думать о том, что ему делать, если вдруг она решит подойти к нему ближе. А что делать, если она прикоснется?.. Она была как грифон, сошедший со страниц книги с мифами, его существование и присутствие было настолько непостижимым и невероятным, что сознание отказывалось это воспринимать. И он просто не успевал, потеряв контроль над происходящим, осознать всю ее, все, что успел о ней узнать, все, что она представляла собой, находясь в его кабинете. Там, где он ничего такого точно никогда не ожидал увидеть. Стелла захлебнулась словами, которые не успела произнести, а потом сглотнула и решила шагнуть вперед все же. Показывая таким образом, должно быть, что уходить не собиралась точно и логичнее было перестать пытаться ее выгнать словами. Если он хотел выставить ее за дверь, он мог сделать это собственными руками или позвонить охране школы. — Я просто хотела узнать, в чем было дело. Это твоя вина. Я не могу из-за тебя ни с кем толком общаться. В плане… Встречаться. Я все время думаю, что со мной что-то не так. Что со мной не так? Правда, я не обижусь, не стану спорить или орать тут. Просто скажи, я узнаю и пойду себе. Я никому не рассказала же, сам видишь. За тобой никто не приехал, никто не допрашивал. Я просто хочу узнать. Эйден отнял руки от лица резким движением, обе сразу, и Стелла резко узнала его, как будто снова оказалась в подвале. Даже полумрак вернул ту атмосферу на мгновение. Волосы выбились, и пряди упали ему на лицо, он прищурился, как все время щурился раньше. — Что «не так»?.. Что?.. О чем ты, твою мать, вообще?.. Стелла опешила, грудь сама по себе стала подниматься сильнее и опускаться с болью от участившегося дыхания. Возмущение накатило горячей волной, так что по телу промчались мурашки. — О том, что со мной нет так! Что со мной такого, что ты просто похитил меня? Ты просто, мать твою, — она передразнила его голос, — похитил меня и держал столько времени в своем долбанном подвале, и спрашивал, и спрашивал, и говорил со мной, и даже ни разу… Эйден на нее смотрел, оскалившись. Губы не смыкались, а зубы он стиснул, глядя в ужасе, не представляя, каким невменяемым выглядел. Так выглядели загнанные в угол звери любого вида, размера. Растерянные и незнающие, стоит ли все же кинуться или можно попробовать обойтись без этого, просто сбежать. В какой-то момент поверх ее головы он бросил взгляд на дверь. «Нет, вот это точно будет очень тупо», — подумал он с сожалением, а потом снова уткнул взгляд в ее глаза, такие же лихорадочно застывшие и блестящие. Она не намерена была выслушивать оскорбления и терпеть боль от них, как собиралась пару мгновений назад. Она хотела напасть, получить то, что ее интересовало, и уйти, хлопнув дверью, взметнув свободной белой юбкой ее платья с красными цветами. Проблема была в том, что она никогда в жизни не нападала до этого и понятия не имела, как это делается. Эйдена разрывало, как если бы через его грудь были продеты два стальных троса и один тянул назад, а второй замер и не подавал признаков работы вообще. Но он знал, что в любой момент, стоит только первому чуть замедлиться, второй может дернуть с такой силой вперед, что он не сможет остановиться, и первый потеряет всякий смысл. Оба причиняли боль, как если бы были настоящими, и раны от них пекло, и от этого трудно было дышать. Никто не представлял, каково это. Все, кого он когда-либо знал, даже Стелла, не представляли себе, как тяжело ему было с самим собой договориться. Особенно когда ему хотелось совершенно противоположных вещей. Особенно если это не было клише, в котором разум хотел одного, а сердце — другого. Он хотел две вещи сразу разумом, который рвался на две части и воевал с самим собой против себя же. Он хотел броситься вперед, забыть про все причины, которые сам себе называл все это время, по которым не мог этого сделать, не имел права, не должен был. И хотел ни за что не позволить себе броситься вперед по всем этим причинам как раз. Он хотел было сказать ей то, что мог позволить себе сказать, задыхаясь и думая, что рухнет перед ней на колени, если отойдет от шкафа, к которому прижимался спиной, постепенно сгибаясь и чуть не сползая по его краю вниз. Рухнет на колени и попросит избавить его от необходимости так мучиться из-за нее одной. Сразу сказать не получилось, слова застряли в сжавшемся горле, и он зажмурился и чуть не затопал ногами от злости. Стелла, остановившись у парты перед учительским столом, ближе не подходила. Обойти край стола, ближний к окну, и оказаться совсем рядом со своим бывшим маньяком, ей не представлялось реальным вообще. На самом деле, хотелось развернуться и выбежать за дверь, даже если она не откроется от себя, потому что Стелла забыла, в какую сторону она открывалась. Но как бы ее ни толкало от него непонятно что, упрямство и принципы брали свое. Она и так больше месяца боролась со своими принципами, бездействуя по отношению к этому всему. Нашла новую работу, решила, что жизнь не кончена, это просто странный больной эпизод в ней, и его лучше забыть… Время показало, что забыть не получалось, и если это обещало мучить ее вечность так же, как мучило пять недель, она предпочитала наплевать на свои принципы и рациональный взгляд. Она уже наплевала, и это вынуждало ее сопротивляться инстинктивному порыву сбежать к черту из кабинета, школы, города. — Просто скажи, что не так. Я на самом деле монстр для тебя? Мутант? Ты все узнал, что хотел, все понял, но тебе не перестало быть противно?.. Я пойму, если так, я ничего не могу с этим сделать, мне тоже некоторые вещи противны, хотя я понимаю, что это несправедливо, некрасиво, неправильно, но я ничего не могу с этим сделать, они мне все равно противны. Если я для тебя — такая вещь, то это же все объяснит. Но если нет, то я не понимаю, что не так-то со мной, что ты даже… Даже вообще ни разу… Я бы, наверное, на твоем месте… Или это говорит о том, что я извращенка?.. — она вдруг округлила глаза, и углы ее рта здорово опустились в гримасе ужаса от самой себя. Она отвела от Эйдена взгляд, и его на пару секунд отпустило, как будто кто-то снова дал доступ к кислороду. «Я не могу. Если я… Она узнает. Она увидит, поймет, подумает, поймет и не сможет сказать… И не сможет… И будет скрывать. И будет молчать, будет делать вид, будет смотреть, будет слушать, отвечать, будет слышать, а я… Я не могу. Я не хочу, чтобы это было с ней, я не смогу, я не переживу, я… Я убью ее тогда. Я ничего не смогу сделать, я не смогу жить, когда это случится. Это случится. Не «если», а случится. Когда это случится, я не смогу жить. Мне будет так больно, все будет таким… Жалким. Мерзким, грязным, убогим… И мне будет так стыдно, так больно, так обидно… И я не смогу. И я буду вспоминать этот момент, я буду ненавидеть себя, ее, но себя больше, я возненавижу себя до такой степени, что… Я должен сейчас это закончить. Я же знаю. Да это должно было закончиться еще тогда, я же сделал все, чтобы… Я так терпел, что… Никто на свете не смог бы, а я… Какого черта?! Почему?! Потому что я похитил ее?! Я не сделал ей ничего плохого, я ничем не заслужил… Или вселенная хочет сказать мне, что я должен, наоборот, рискнуть?..» Щелкнуло. В этот раз у Эйдена, и он увидел вместо невероятной, мифической русалки перед собой Стеллу, которая предложила ему «заняться этим» в подвале, которой он отказал. Она просто ждала ответа. Он просто мог объяснить ей все то, что металось у него в голове, как одержимый сатаной католик, вызывая те же симптомы у него самого. — Ты не представляешь, о чем спрашиваешь. Я не могу тебе ничего объяснить, я не просто не хочу… Я не могу объяснить, потому что это — именно то, почему я не могу тебе ничего объяснить, — он выпрямился и вздохнул, делая шаг из-за стола к Стелле. — Что?.. Я не поняла второе. Я верю, что там что-то такое сложное, но я не поняла, — она очнулась от размышлений о том, чем все это было для нее, и уставилась на него, вцепившись в край парты руками, почти на нее сев в попытке отойти подальше машинально. Каким незначительным было личное пространство маньяка в подвале, когда она нависала над ним в кресле, но каким нерушимым. И каким хрупким, но огромным казалось сейчас. — Если я начну объяснять, почему не могу объяснить, то я объясню то, что не могу объяснить. Если я объясню, то случится… Кое-что, что я уже не смогу исправить. — Ладно… — Стелла протянула, глядя на него и не моргая, и Эйден тоже не мог моргнуть, не отрывая взгляда от ее глаз и не разрывая неловкое ощущение интимного прикосновения. Хоть и не прикасался к ней ничем, даже не подходил слишком близко, остановился напротив, касаясь края своего стола. — Ты можешь задать мне более… Конкретный вопрос, и я на него отвечу, если смогу. — Ладно, — повторила она, опуская взгляд в пол у его ног и сдвигая брови в задумчивости, — дело не в том, что я тебе противна? — Ты мне не противна, — Эйден, подняв брови, скрестив руки на груди, покачал головой. — Дело в том, что у тебя кто-то есть? — У меня никого нет, — Эйден пожал плечами, и в этот раз брови удивленно подняла Стелла. Моргнула быстро, но решила не уточнять. — Если я тебе не противна, и у тебя никого нет, почему ты не можешь… Попробовать… Ну… Ты сказал, что ты занимаешься любовью или трахаешься. А с теми, кого считаешь личностью, трахаться не можешь. А меня считаешь личностью, так что, по логике, можешь заниматься со мной только любовью, но дело в том, что ты меня не любишь… — Все так, — Эйден кивнул, удивленный в глубине души тем, что она вообще это запомнила. — …почему тогда ты не можешь попробовать полюбить меня? — выдала она неожиданно резко, без заминок, запинок и не проглотив ни звука, очень четко и довольно громко. Эйден смотрел на нее в ответ так же открыто, как она на него. Она смотрела требовательно, он — непоколебимо. Оба не моргали. Стелла вздернула подбородок и дожидалась ответа, если он вообще собирался его дать, Эйден чуть склонил голову в итоге, опустив взгляд и отведя его к подоконнику единственного открытого окна. — А ты меня ни о чем не хочешь спросить? — спросила Стелла, поняв, что ответа на предыдущий вопрос не получит. Эйден, не сводя взгляда с подоконника, изогнул брови, одну подняв, вторую опустив, пожал плечами неопределенно. — Хотя да. Я понимаю. Все, что ты хотел узнать, ты уже узнал, и даже больше, так ты сказал вроде. Так что я понимаю, что больше тебе ничто не интересно, не о чем и спрашивать. Но все же это последний шанс спросить меня о чем-нибудь. Правда не хочется? Просто мне бы хотелось, поэтому я предлагаю… Такую возможность, что ли. — Потому что тебе хочется, чтобы я у тебя что-нибудь спросил, и это последняя возможность узнать о том, что мне хочется узнать о тебе? — Эйден хмыкнул, не удержавшись. — Может быть, — Стелла безмятежно дернула плечами в грубой куртке. Возражать вполне резонным и проницательным догадкам она смысла не видела. Маньяку они отчего-то очень хорошо удавались. — У тебя больше нет вопросов? Скоро будет звонок, у меня урок, так что… — Есть еще один, — подумав, тоже не глядя на него, оттопырив на секунду щеку изнутри языком, Стелла определилась, — но не совсем вопрос. Точнее… Я хочу спросить тебя, что бы ты сделал, если бы у тебя была возможность сделать что угодно. Со мной, я имею в виду. И сказать, что эта возможность у тебя есть сейчас. Но она последняя, ее больше не будет. Ты ответишь на вопрос, если захочешь, конечно, и я уйду. Я больше не заявлюсь сюда вот так. И вообще не заявлюсь, ты меня больше не увидишь, ну, или это будет случайно, но не по моей вине. Просто знай, что она у тебя есть сейчас и такой больше не будет никогда. Я не буду объяснять ничего, раз ты не объясняешь, но ты можешь сделать что угодно, и это никак не изменит… В общем, не повлияет на то, на что ты боишься, что может повлиять твое объяснение. Эйден не поверил своим ушам и не смог не оторваться от созерцания подоконника, чтобы уставиться на нее. Стелла таращилась в ответ, сама не веря, что ей хватило смелости. Или наглости. Или безрассудства. «Ну, вряд ли у него с собой нож или пистолет…» — подумала она мимоходом, соображая поневоле уже трезво, менее романтично, чем мыслила, когда предлагала. Мысли стерло как ластиком, как только Эйден молча от края своего стола оторвался, шагнув к ней очень медленно и плавно, вроде бы даже задержав дыхание. Стелла выпрямилась, тоже отцепляясь от парты, но не убирая от нее рук. Руки она держала вообще вне зоны его видимости, чтобы он не решил, что она может попытаться помешать ему сделать «что угодно». Ведь она предложила что угодно. Он мог это воплотить, отвечая на ее вопрос. И она не собиралась ему объяснять почему, раз он не хотел ничего объяснить ей. Между телами остался в лучшем случае сантиметр дистанции, и Эйден смотрел на нее сверху вниз — на веснушки, на сжатые губы, неуверенно расслабляющиеся через каждую секунду, а потом снова сжимающиеся плотнее, будто она себя одергивала и напоминала себе о чем-то. Быть серьезнее, циничнее, например, смотреть на мир трезвее. Стелла почувствовала себя как тогда, в подвале, в последний день своего плена, когда не он был выше, а она нависала над ним, стоя на сиденье кресла. Дистанция была крошечной, но нерушимой. И хотя ситуация была недвусмысленной, и по ней все можно было понять, руки были фигурально связаны, и сделать на самом деле ничего было нельзя. Но только ей. Ему она разрешила в последний раз что угодно, пообещав, что это никак не испортит ему то, что он так охранял. — Ты потрясающий человек, — Эйден, двинув бровями, не в силах выразить ни словами, ни голосом то, что видел, когда смотрел ей в глаза, когда видел, как дрожали радужки, когда следили за его собственным взглядом, не отрываясь. Стелла не успела спросить, было ли это «признание» тем, что он хотел сделать на прощание, только приоткрыла рот, чтобы вдохнуть, как он закрыл ладонью ей глаза. И не успела она опешить, как к шее, под челюстью, прижались губы, и сердце, казалось, замерло, настолько зашумело в ушах. В глазах потемнело, и даже убери Эйден ладонь, даже раскрой она их широко, в них все равно не было бы ничего, кроме черных пятен, которые заслоняли внутренний взор. Каким чудом она смогла устоять на месте, не схватившись ни за что позади себя и не вцепившись в него, что вообще казалось неприемлемым, даже случись у нее инфаркт, она не представляла. Не представляла и ничего другого, забыв все, вплоть до собственного имени и помешавшись на одном только ощущении, которое длилось, и длилось, и длилось, не меняясь. Он просто прижался к ее шее губами и не делал больше ничего, не в силах оторваться, как будто пытался отпечатать момент в памяти, включая физическую, чтобы не забыть никогда. И пока Стелла ожидала каждую сотую долю секунды, когда это прекратится, готовясь, чтобы это не стало таким обидным и ужасающим своей неотвратимостью, это прекратилось. И нельзя было попросить повторить, так что она осталась стоять на месте молча, и когда он убрал ладонь от ее лица, отступив и отведя взгляд, только отдышалась. Поймала себя на том, что забыла дышать все это время вообще, а затем подавила желание попрощаться, чтобы сказать хоть что-нибудь еще, чтобы остались еще какие-то слова на память, и вышла за дверь, не оглядываясь, но и не убегая. Выйти хотелось спокойно, хоть ноги и не слушались почти, как ватные, и ей казалось, что если он посмотрит ей вслед, он поймет, что она еле их переставляет. Пустой коридор стал совсем темным, не верилось, что в школе еще остались ученики, которые собирались явиться на французский. Это был последний урок, судя по часам, а так как следующая неделя готова была оборваться каникулами, пятница никого не обязывала ни к чему вообще. Никто из учителей не ожидал на своем уроке более пяти человек, и те были максимумом. «А может, они все в кафетерии или библиотеке», — отстраненно подумала Стелла, хотя сама себе не верила. Она не могла думать отстраненно, не могла просто принять решение жить дальше, потому что, видите ли, этот эпизод в ее жизни закончился и закончился достойно, а его финал был жирной точкой. На широком крыльце с почти плоскими ступенями, выйдя за двойные двери, она остановилась, глядя на сизые почти до черноты тучи, перевернутым морем нависшие над городом и будто почти цеплявшиеся за двускатные крыши домов. Она шагнула на одну ступеньку ниже, надув губы недовольно и философски подняв брови. Крыша крыльца ее все еще закрывала, когда дождь сначала упал парой капель, а потом рухнул ледяным потоком с неба, согнав кого-то, судя по визгу, со стены под кронами деревьев. «Замечательно. Куда замечательнее-то уже», — подумала она, закатывая глаза и вдыхая с усилием через нос, глубже, чем необходимо было, чтобы немного закружилась голова и мысли рассеялись. Отступив назад, она дернулась, шарахнувшись от испуга, не ожидав, что дверь окажется так близко, но увидела за собой, оглянувшись, не ее. Эйден стоял, не поднимая взгляда, с мрачным выражением лица, явно покусывая щеки изнутри, в руке держа черный, с блестящим наконечником зонт-трость. Держа его за середину, рукоятью он задевал локоть Стеллы, а потом все же, не дождавшись от нее ни слова, не догадавшись от собственного волнения, что она просто потеряла дар речи, пояснил: — У меня были варианты, как узнать о тебе то, что мне было нужно. Был вариант с зонтом, но я выбрал другой. Он закончился так, как должен был закончиться, я думаю… Но обещали дождь, так что я подумал, что теперь у меня есть возможность выбрать еще раз. И если ты хочешь… Ты можешь тоже выбрать его и узнать меня. Тогда я, может быть, смогу объяснить тебе то, что не мог тогда.