В сиянии лунного света

Кто воспылал любовью неземною, Тот редко прав, а счастлив еще реже. М. Щербаков

I По весне холм покрывается цветами, трава становится ярко-зеленой, и почти не видно в тени деревьев старого заброшенного храма, что почти на самой вершине. Вниз с холма идет едва заметная тропинка — до самой набережной, от которой уже ответвляется главная улица города. Если смотреть на город сверху, то можно увидеть его весь целиком: всего несколько улочек (одна шире других — это главная улица), кафе, площадка дансинга, здание театра, дома и домики, лавчонки, крошечное здание вокзала, храм, кладбище и набережная. О камни набережной бьются океанские волны, слышны крики чаек. Газовые фонари на набережной зажигаются, едва стемнеет. На скамейках под фонарями сидят люди — парочками и поодиночке. Весенними вечерами никто не остается дома. Городок назывался Коками, «маленький бог». Затерявшийся где-то на южной оконечности Хонсю, он обозначался на картах, самых подробных, крошечной точкой, и до наступления годов Тайсё не представлял ни для кого интереса. Однако с недавних пор сюда стали заглядывать туристы — все больше иностранцы, ищущие романтики и экзотики представители европейской богемы. Среди приезжих, однако, были и японцы. Поезд прибывал в Коками два раза в сутки — рано утром, когда в воздухе еще слышен запах росы и утренняя прохлада разгоняет сонливость, и поздно вечером, почти ночью. Однажды весной, ранним утром, сошел с поезда человек лет двадцати, в европейском костюме с чужого плеча, с тощей сумкой в руке. Он был довольно высок, смазлив; его большая голова на тонкой шее делала его похожим на птицу — сходства добавляли взъерошенные волосы. Очутившись на платформе, он огляделся. Вид у него при этом был как у даймё, оглядывающего свои новые владения. Это выражение на его лице не вязалось с его потрепанным, узким ему в плечах костюмом и тощей сумкой. И казалось, что он сам прекрасно знает об этом несоответствии, и оно ужасно тяготит его. Он был не единственным, кто сошел на станции. Две дамы, мать и дочь, как он догадался, сошли на платформу вслед за ним. Дочь была прехорошенькая девушка, совсем еще юная, с круглым чистым лицом, в модной шляпке, из-под которой выбивались стриженые волосы, в европейском платье с плиссированной юбкой. Она быстро взглянула на случайного попутчика, когда он подал ей руку, чтобы помочь спуститься на платформу. По едва заметной улыбке на губах он смог заключить, что понравился ей. Знакомство, однако, не состоялось. Едва оказавшись, не без помощи того же молодого человека, на платформе, мать обратилась к дочери: — Пойдем, Наоко. Нас ждет автомобиль. Наоко бросила еще один взгляд на незнакомца, и дамы ушли. Молодой человек продолжал оглядывать свои новые владения. Несколько минут он простоял так. Только когда работник станции поинтересовался, не нужна ли ему помощь, молодой человек очнулся от своих мыслей и пошел по дороге в центр города. Мимо него проехал автомобиль, и на мгновение он снова увидел шляпку Наоко. Улица была пуста. Молодой человек прошел мимо здания театра и большого богатого дома рядом с ним, загляделся на театральную афишу, обещавшую «лучшее в Японии» представление театра Кабуки, и нырнул в небольшое кафе. Хозяин кафе равнодушно скользнул глазами по раннему визитеру. Визитер спросил кофе, отказался от предложенного завтрака и оглядел помещение. Это был небольшой, но вполне приличный зал с пятью или шестью столиками, большими окнами и местом для танцев. У стены, на небольшом возвышении, стояло пианино. На стенах висели рекламные плакаты: белозубые девушки предлагали сигареты, пиво и мороженое. Среди плакатов, на почетном месте, висела фотокарточка: оннагата в образе куртизанки. Фотографию по диагонали пересекал автограф. — Скажите, вам не нужны работники? — спросил молодой человек у хозяина. Хозяин снова скользнул по незнакомцу взглядом. — Что ты умеешь делать? — спросил он. — Я пианист. Но я могу и… Хозяин перебил его: — Если ты умеешь играть на этой дьявольской штуковине, то я готов нанять тебя. — Я могу сыграть… Хозяин молча кивнул. Молодой человек сел за пианино. Инструмент оказался не самым лучшим, но вполне приличным — для такого-то места. Шопен не произвел на хозяина должного впечатления. — Нет, так не пойдет. Это очень мило, и играешь ты хорошо, но мои гости любят потанцевать и повеселиться. Молодой человек молча кивнул и исполнил модную песенку. Это пришлось хозяину по душе, и он объявил, что берет пианиста на работу, а жить пианист может прямо здесь — в пристройке есть комната. Хозяин показал новому таперу комнату: тесное и неуютное помещение, построенное явно наспех, с единственным крошечным окном. Там не было ни стола, ни стула — только футон лежал в углу; но молодому человеку, казалось, было все равно. Он спросил только, запирается ли дверь и есть ли, где помыться, — получив на оба вопроса утвердительный ответ, он поинтересовался размером жалованья, немного поторговался, услышав сумму, и на этом официальная часть знакомства закончилась. Хозяин предложил ему позавтракать (в счет жалованья), и за завтраком расспросил его обо всем, что нужно было знать. Молодой человек сообщил, что его зовут Камуи Гакт (произносится на западный манер), что его семья живет недалеко от Киото. Он получил приличное образование и с самого детства учился музыке, но семья слишком бедна, и ему пришлось отправиться на юг в поисках пропитания. Все это, кроме музыки, было ложью от первого до последнего слова — хозяин понял это сразу, но не стал расспрашивать дальше и ловить собеседника на лжи. — Если хочешь стать музыкантом, тут тебе самое место. Последние несколько лет тут живут поэты, художники, музыканты. Правда, сплошь иностранные, но оно и понятно: приехали за экзотикой. Богема, черт бы ее побрал. — Хозяин был весьма словоохотлив и, видя, что его не перебивают, продолжал: — Видишь, — указал он на фотокарточку на стене, — этого актеришку? Местная знаменитость. Думает, что весь город принадлежит ему. Его отец занимался тем же ремеслом, и дед, и прадед — все! Но этот — первый, кто взял такую силу. — И в чем же эта сила? — спросил Гакт из вежливости и подавил зевок. — Кто его знает. — Хозяин посмеялся. — Кое-кто поговаривает, что он продал за талант душу. Другие говорят, ее у него никогда и не было. Просто приехал сюда несколько лет назад какой-то не то писатель, не то просто бездельник, увидел его на сцене в роли известной красавицы и — влюбился. Говорят, даже пытался… Но ему, конечно, отказали. Он уехал, а потом стали приезжать всякие… Стихи ему сочиняют, волочатся за ним. Он только смеется. Нравится ему, что его так обожают. С самого детства такой был. Смотри, не схлестнись с ним: одного тапера он мне уже выжил отсюда. Хозяин говорил еще что-то, но Гакт слушал вполуха. Он не собирался задерживаться в Коками, и его не волновали местные страсти и обиды. Это была уже не первая остановка на его пути. Он мечтал перебраться в Токио и там стать профессиональным пианистом, а потом — знаменитым и лучшим в Японии, а то и в мире. Сбежав из дома полтора года назад, он сунулся первым делом в Токио, но жить там оказалось не так сладко и просто, как он надеялся. Тогда он решил, что начинать следует с провинции. Он перебирался из одного городка в другой, играл в кафе, на дансингах, давал уроки, хватался за любую работу, которую ему предлагали, не брезгуя ни мытьем тарелок в тех же кафе, ни работой грузчика или продавца в лавчонке. Он копил деньги и экономил на всем, но скопить удалось только совсем ничтожную мелочь, которой не хватило бы даже на покупку приличного костюма. Он не отчаивался. Он готов был сидеть на рисе и воде и ходить в обносках, чтобы добиться своего. В том, что уже лет через пять, если не раньше, он будет не играть в задрипанных кафешках, а давать сольные концерты по всей стране, сомнений у него не было. После завтрака Гакт отправился гулять. Ему до тошноты хотелось спать, но он решил, что сон подождет, а город, в котором ему предстоит провести какое-то время, осмотреть стоит. Городок ему понравился. Шум океана, тишина и покой улочек, размеренная спокойная жизнь рядом с бушующей стихией напоминали ему его родные места — далекую Окинаву, где он родился больше семнадцати лет назад. Когда Гакту было лет восемь, семья перебралась на Хонсю и часто переезжала из одного города в другой. Домой Гакт писал редко и только сестре. Стоя на набережной и глядя на волны, он мысленно сочинял ей очередное письмо: «Дорогая сестренка, — говорил он про себя, — я оказался на краю света. Конечно, это не тот край, что мы видели от самого порога нашего дома в далеком детстве, но очень похоже на него. Это самый южный край Хонсю, и кажется, будто дальше нет уже ничего. Из всех людей здесь я пока встретился только с господином Танакой, владельцем кафе, где я буду каждый вечер, начиная с сегодня, играть на пианино для местной публики. Тут есть театр Кабуки, дансинг и несколько мелких лавочек. Думаю, мне тут понравится, но надолго я все равно не планирую оставаться. Ты же знаешь, что… И так далее, и так далее». Он всегда мысленно сочинял для нее письма, но то, что он писал потом, было коротким, сдержанным и сухим — краткое сообщение о том, что он жив и пока здоров. Он мог бы написать все то, что действительно хотел рассказать, но опасался, что письмо попадет в руки родителям или бабушке, а с ними делиться всем этим ему не хотелось. Прохожие на улицах, уже появившиеся, бросали на нового в городе человека любопытные взгляды. Девушки особенно интересовались симпатичным молодым человеком. Из-за высокого роста Гакт казался гораздо старше своих лет, а костюм с чужого плеча усиливал это впечатление. Он знал, что его считают красивым, хотя отражение в зеркале и убеждало его в обратном. Уже возвращаясь в свою каморку, он вдруг увидел в окне большого нового дома Наоко, девушку, с которой они приехали сюда. Он помахал ей рукой и улыбнулся. Она смущенно хихикнула и тоже помахала ему. Гакт усмехнулся про себя: пребывание его в Коками будет скрашено обществом хорошенькой девушки. После обеда в кафе начинала собираться публика. Полуголодная местная богема вкушала кофе и пирожные, делилась новостями и хвасталась успехами. Гакт наигрывал, сочиняя на ходу, что-то легкое, располагающее к беседе и отдыху, и исподволь разглядывал публику. Его ухо уловило несколько европейских языков. Общим в этой разноголосице, насколько Гакт мог понять, был французский. Как говорил Танака, в кафе собрались писатели и поэты, художники и музыканты. Один тип, тощий и длинный, с безумными голубыми глазами, что-то писал и тут же показывал сидевшему рядом грузному господину. Другой субъект, выглядевший едва ли не моложе самого Гакта, пил прямо из бутылки и громко рассказывал всем присутствующим что-то неприличное. Его никто не слушал, но он будто не замечал этого. Сюда, видимо, приходили рассказать о себе, а не слушать других: все говорили одновременно, громко смеялись или жаловались, брали друг у друга в долг и громко, с театральным пафосом и такими же гримасами, восторгались Японией. Гакту надоело созерцать эту компанию, и он сосредоточился на игре. Он пытался повторить услышанную недавно джазовую мелодию, но то и дело спотыкался — и начинал заново. Когда музыкальный Эверест был покорен, Гакт вдруг с удивлением обнаружил, что в кафе тихо. Публика не разошлась, но молчала. В молчании этом слышалось столько же театральщины, сколько и в недавних восторгах. Причиной этого молчания было новое лицо, появившиеся в кафе. В двух шагах от Гакта стоял, чуть запрокинув голову и опустив ресницы, тот самый оннагата, о котором утром рассказывал Танака и чья фотография украшала стену. Его набеленное лицо казалось кукольным. Во всей его позе, выражении лица и даже трепете ресниц сквозило что-то невыносимо прекрасное, что-то такое, что никак не подходило дешевому кафе и кучке нищих артистов. Яркое кимоно, казалось, было естественным продолжением его тела, будто бы он родился вместе с ним. Он молча смотрел на Гакта из-под опущенных ресниц, и капризный красивый рот кривился едва заметно — не то улыбка, не то гримаса презрения. Только потом, много времени спустя, когда Гакту удалось хорошо разглядеть этого человека, он заметил, что рукава кимоно несколько обносились, что выцвели узоры, но даже после того он думал, что не видел человека красивее, теперь же — просто замер, не смея ни пошевелиться, ни дышать. Оннагата тоже разглядывал его. С минуту они молча созерцали друг друга. — Почему нет музыки?! — крикнул вдруг кто-то. Оннагата медленно повернулся и прошествовал к своему месту. Свита окружила его. Гакт скрипнул зубами и заиграл. Он знал одну пошлую песенку весьма фривольного свойства — услышал от одной приятельницы с дурной репутацией еще до побега из отчего дома. Он заиграл и запел вполголоса. Краем глаза он заметил, как вскинул на него взгляд оннагата, как заходило от негодования его кимоно. Иностранцы не могли понять, что случилось. Но он-то мог! На мгновение он вышел из образа надменной красавицы и оказался рядом с пианистом. Гакт едва успел убрать руки — крышка пианино захлопнулась с громким стуком. Гакт поднял на оннагату взгляд, и на несколько мгновений их глаза встретились. Темные глаза актера были столь же непроницаемы, как и его набеленное лицо. Только на самом дне черных зрачков блестело что-то — зарница запрятанных глубоко в душе бурь и гроз. — Много ли нужно умения и таланта, — прозвучал тихий голос, — чтобы играть в дешевом кафе пошлые песенки? Гакт почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Что этот актеришка возомнил? Дрожащими руками Гакт поднял крышку. Несколько мгновений он медлил, борясь с желанием дать наглецу оплеуху. Овладев собой, он заиграл снова. Старое пианино помнило лучших музыкантов, но будто бы вздрогнуло от удовольствия всем корпусом, когда полилась мрачная, торжественная мелодия. Гакт едва не сорвался после одного сложного пассажа, но преодолел трудное место, и дальше музыка полилась, как горный поток. Доиграв, Гакт поднялся, повернулся к своему оскорбителю и, придав своему лицу насмешливое выражение, бросил: — Много ли нужно умения и таланта, чтобы носить женские тряпки и играть шлюх? Гакт ожидал взрыва, негодования, новой вспышки, но встретил только спокойный взгляд равнодушных глаз. — Приходи в театр, — был ему ответ. — Сам увидишь. Сказано это было спокойно, без улыбки и насмешки. Длинные ресницы опустились, спрятав глаза, и Гакт вдруг понял: его больше не видят. Он вернулся на свое место и заиграл что-то легкое, танцевальное. На него обращали теперь внимания не больше, чем на патефон.