В сиянии лунного света

II Утром Гакт отправился на почту отослать письмо сестре, а по возвращении хозяин вручил ему пакет. Это был белый конверт, на котором небрежным почерком значилось слово «пианист». Развернув его, Гакт обнаружил внутри билет в театр и короткую записку: «Приходи и увидишь. М». — Эм? — пробормотал Гакт. — Мана, — пояснил хозяин. — Его так зовут. Не удивляйся! Из его дома служанка принесла, трудно было не догадаться. Гакту вдруг стало неловко. Ему не хотелось почему-то, чтобы кто-то знал об этом странном послании. Выдумав какой-то предлог, он снова вышел на улицу. До вечера он был предоставлен самому себе. Как и накануне, он прошелся по городу. В этот раз, правда, он внимательнее глядел по сторонам — и разглядел в окне большого дома знакомую фигуру в кимоно. Мана узнал его и кивнул с высоты, тут же скрывшись в глубине комнаты. Новому таперу и в голову не могло прийти, какую бурю произвело его появление в спокойной, как озеро, душе оннагаты. Мана вырос в семье актеров, судьба его была определена с детства. Едва он стал осознавать себя, понял, что заниматься ему придется всю жизнь тем же, чем занимались отец и дед, и многие поколения до них. И едва ли кто-нибудь смог бы отыскать хотя бы тень сожаления в его душе. Сколько он себя помнил, ему нравилось нравиться другим, ловить восхищенные взгляды, возбуждать шепот за спиной. Он был красив — и знал это. Часами он смотрел на свое отражение в зеркале и любовался им. Наряд и прически занимали его досуг едва ли не в большей степени, чем у знаменитых красавиц прошлого. Мана блистал на сцене с четырнадцати лет, и желал только одного: чтобы сцена не заканчивалась для него. Он играл, играл роль томной красавицы в кругу поклонников. Ему нравилось, как затихают речи, едва он входит в комнату. Нравилась тяжесть женского кимоно. Он знал, что все взгляды устремлены на него, что город полон иностранцев из-за его красоты и таланта. Легко покоряя, очаровывая, внушая восхищение, он сам не питал к окружающим никаких чувств. Мужчины и женщины были одинаково безразличны ему; прикосновений он не любил и не желал. Если кто-то пытался добиться от него не показной, а настоящей взаимности, Мана с негодованием отвергал его предложения и только смеялся. Четыре года он жил своей «театральной» жизнью. Он получал внимание, восхищение и подарки и беззаботно предавался своей игре. Возбуждая нешуточные страсти в других, сам он оставался холоден и спокоен. И вдруг явился он, этот тапер в дрянном костюме, посмевший не только не пасть сразу и без боя к прекрасным ногам Маны, но и спорить с ним. Это бы, впрочем, Мана еще воспринял спокойно, но вот интересная деталь: Мана впервые увидел человека, равного себе по силе. Тапер посмел дать ему отпор и был, пожалуй, в своем деле не меньшим мастером, чем Мана — в своем. Это смущало. Он привык считать, что все в этом городе, кроме разве что его отца, когда тот был молод, не годятся ему и в подметки. И вдруг… «Судя по выговору и лицу, — думал Мана, лежа вечером в своей постели, — он рюкю. И что привело его сюда?..» Он очень плохо спал той ночью, а утром велел передать таперу послание. С неохотой Мана признался себе, что интересуется этим человеком, хочет привлечь его внимание и заинтересовать, что ему хотелось бы свести с ним знакомство и разговаривать без обиняков, а не так, как он всегда разговаривал с посторонними. Увидев бредущего по улице музыканта, Мана смутился и предпочел скрыться. Что-то такое было в темных окинавских глазах, что заставляло отводить взгляд, и вместе с тем — притягивало его. — Будет ли он в театре? — пробормотал Мана. Гакт же уже через десяток шагов прогнал из головы видение в окне и направился к набережной. День выдался спокойный, и океан не бился бешено о берег, а спокойно и плавно перекатывался внизу; чайки носились над заливом, почти невидимые в прозрачном майском небе. Набережная была отстроена недавно, специально для прогулок. Гакт увидел нескольких прохожих, которые, как и он сам, праздно проводили свое время. Он обводил прохожих взглядом, будто бы ища знакомое лицо, и наконец увидел у перил девушку в платье с матросским воротником. Почувствовав его взгляд, она обернулась. Гакт узнал девушку, которую видел на платформе и потом, в окне одного из домов. Он подошел к ней. — Доброе утро, Наоко-сан! Девушка вздрогнула и посмотрела на него. Улыбнулась. — Вы слышали, как меня зовет мама, — ответила она. — Поэтому вы меня знаете. Но вы до сих пор не представились. Гакт рассмеялся и назвал себя. Наоко говорила и держалась легко и просто. Она была очень хорошенькая, и улыбка вкупе с приятным голосом усиливала ее красоту. К тому же, она явно давала понять собеседнику, что он нравится ей. Это льстило самолюбию Гакта, и он старался не разочаровать ее. Наоко рассказала, что живет в Коками всю жизнь и уезжает только навещать родственников матери, которые живут в Киото. Гакт, в свою очередь, блеснул романтической версией своего побега из отчего дома. Наоко не поверила ни единому его слову и этим понравилась ему еще больше. — По субботам бывают танцы, — сказала она. — Вы придете? — Если смогу, — заверил ее Гакт. — Я играю в кафе, и если хозяин меня отпустит… — Конечно, отпустит! Все будут на танцах! Кого вы будете развлекать в кафе? — А если все-таки не пустит, — перешел в наступление Гакт, — вы придете меня послушать? Наоко смутилась, опустила голову и ничего не ответила. «Хорошенькая, — думал Гакт, глядя на едва видневшиеся из-под шляпки коротко стриженые волосы. — Хорошенькая и неглупая. Танцы в субботу. Хорошенькая». — Вы будете со мной танцевать? — А вы со мной? — она подняла на него большие смеющиеся глаза. — Вы тут недавно и не знаете, сколько у нас красивых девушек. Вы меня среди них и не заметите! — Замечу! — пообещал Гакт. — Чтоб мне провалиться. Она притворилась сомневающейся и с минуту молча глядела на него. Потом рассмеялась. Они поболтали еще немного и расстались друзьями. Гакт влюблялся в каждом городе, где бывал — часто не по одному разу, и был не прочь влюбиться и здесь. Он был рад такому счастливому и приятному знакомству. Вечером он был в театре. Гакт никогда не интересовался театром и поначалу усмехался про себя, не сомневаясь, что победа в этом маленьком споре останется за ним. Его самолюбие было больно задето замечанием Маны. Гакт с детства учился играть на фортепиано и меньше всего ему хотелось быть посредственностью — даже полное отсутствие способностей не угнетало бы его больше. Мана же, как всегда бывало перед выступлением, уже и думать забыл о Гакте и обо всем остальном. Он любил играть на сцене, и это не было следствием одного только самолюбия. Рожденный в семье актера, с ранних лет знавший свое будущее, он поклонялся Игре, и играть самому было для него делом не менее важным и значимым, чем для жреца — молиться своим богам. Он входил в роль, как входят в воду, и погружался в нее, полностью отгораживаясь от мира. Он не играл, а был. Сквозь слои грима и кимоно проступало живое и настоящее. Ни у одного зрителя никогда не могло возникнуть и тени сомнения в искренности героини. Каждый взгляд, каждое слово, каждый поворот головы и каждый взмах рукава — все было совершенным, отточенным и выверенным, и в то же время — подлинным. Как только Мана появился на сцене, Гакт не сводил с него взгляда. Он искал хотя бы тень того, что могло бы вызвать у него неудовольствие и отторжение, — но не находил ничего. Он был зачарован. Долго еще потом он, лежа в своей каморке, не мог заснуть и то и дело вновь и вновь замирал — от воспоминаний. Особенно врезался ему в память взгляд Маны, когда он почти в самом конце представления вдруг повернулся к залу и из всех лиц вперился именно в лицо Гакта, пронзив его этим взглядом насквозь. Долго потом Гакт не мог забыть тот взмах ресниц и тот блеск темно-карих глаз.