В сиянии лунного света

Мана пропадал почти неделю. Гакт два или три раза видел его на улице, но они не разговаривали. Вечером в субботу, когда обычно бывал открыт дансинг, Гакт хотел отправиться потанцевать, но вместо этого оказался участником местного праздника. Разряженная толпа, фейерверки, шум и музыка. Гакт не был любителем подобных сборищ, но просто уйти он не мог. Он увидел, как по дороге движется процессия: актеры устроили представление в честь местного божества. По местной легенде, Коками появился по воле маленького и очень веселого божка, и на праздниках в его честь разыгрывались комедии. Каждый год труппа разыгрывала новый сюжет: повториться — обидеть бога и навлечь беду на город. Гакт не интересовался сюжетом, он смотрел только на Ману. Мана изображал древнюю богиню и был одет в подобие кимоно, одежда была свободная и позволяла разглядеть и белую безволосую грудь, и сильные, с покатыми мышцами, руки, и стройные ноги. При каждом его движении один рукав его сползал, обнажая плечо, и Мана каждый раз небрежным движением возвращал его на место, будто бы и не замечал неполадок с туалетом. Длинные волосы, не сдерживаемые ни шпильками, ни лентами, разлетались по ветру, тенью повторяя рукава кимоно. Белые одежды будто бы светились под лунными лучами. Когда представление кончилось, Гакт стал искать Ману глазами в толпе. Белый рукав мелькнул несколько раз, и Гакт двинулся за ним. После получаса бессмысленных поисков его вынесло на набережную, где уже не было музыки. Люди сидели группами прямо на земле, выпивали и разговаривали, много смеялись. Гакт успел обрасти знакомствами, и почти у каждого кружка его окликали, спрашивали, почему он один и как ему праздник, и угощали саке. Отказаться он не смел и не хотел. Заодно исподволь расспрашивал об актерах. Скоро он выяснил, что компания актеров расположилась в самом конце набережной, подальше ото всех, и направился туда. Вдруг его окликнула Наоко. Из-за кимоно он не сразу узнал ее. Она была немного пьяна. Лицо ее раскраснелось, глаза горели. В руке она держала цветущую ветку и, подначиваемая подружками, вручила ее Гакту. Он поблагодарил и двинулся дальше. Актеры, человек семь — десять, сидели на пригорке под деревом и пили прямо из бутылок. Без париков, со смазанным гримом, они походили на выходцев с того света. Мана, босой, с собранными кое-как в хвост волосами, сидел среди них, отличаясь, казалось, только цветом одежд. Здесь он был среди своих и держался свободно, пил наравне со всеми, громко смеялся. Заметив Гакта, он что-то сказал сидящим рядом с ним и махнул Гакту рукой, приглашая присоединиться. Гакт подошел к дружной компании; кто-то вручил ему бутылку. Актеры глядели на него с явным любопытством и интересом. Это была театральная молодежь, самому старшему из них было не более двадцати пяти. Старшая часть труппы сидела поодаль и занималась все тем же — разве что шумела меньше. Разговоры шли бестолковые и веселые, никто никого не слушал почти. Гакт, на правах друга, сидел рядом с Маной, и постепенно завладел его вниманием. Пользуясь разноголосицей и шумом праздника, Гакт спросил: «Почему ты не появляешься? Ты злишься? Или смеешься надо мной?» Мана взглянул на него и рассмеялся. Смех этот не имел никакого отношения к Гакту: просто Мана увидел, как один из его приятелей корчил рожи, рассказывая какую-то театральную байку, — но на душе стало мерзко. Он замолчал и отвернулся. — Эй, — толкнули Гакта в плечо, — ты чего молчишь? Расскажи что-нибудь! — Я ничего не знаю, — смущенно улыбнулся Гакт. — Скажи стихи, — рассеянно проговорил Мана. — Ты говорил как-то, что любишь Бодлера. Гакт взглянул на Ману. Тот растянулся на земле, положив руку под голову и обмахиваясь оброненной Гактом веткой, прикрыл томно глаза и сквозь ресницы смотрел на Гакта. — Ну ладно, — согласился Гакт, откашлялся и стал читать: — Покрылось солнце мглой ненастья. Как оно, Луна моей души, закутайся в тени. Безмолвствуй иль грусти, предайся сна иль лени, Жестокой Скукою томимая давно; В печали глаз твоих мне счастие дано. Но если, как звезда, чье кончилось затменье, Сиять захочешь там, где страсти и томленье, То выйди из ножон, кинжал! Мне всё равно. Зажги огонь в зрачках от люстр алмазно-ярких; Зажги в глазах мужчин огонь желаний жарких; В тебе всё дивный дар, то сонный, то живой. Будь всем, чем хочешь ты, тьмой ночи иль денницей. Всё тело, задрожав от страсти роковой, Кричит: «Хвала тебе, мой Демон и Царица!» — А ты молодец! — сказал кто-то, когда последний звук повис в воздухе. — Как старик говорит: с душой! Почему-то это замечание вызвало взрыв хохота. Мана коротко взглянул на Гакта и пояснил вполголоса: — Мой отец любит рассуждать о том, что играть или просто читать надо «с душой», иначе ничего не выйдет. — Что же тут смешного? — спросил Гакт. Мана сел и зашептал Гакту на ухо: — А то, что сам старик читает любовный монолог так, будто произносит смертный приговор. Но ты не думай: мы над ним смеемся, не над тобой. Губы его почти касались кожи, дыхание скользило по уху, обдавало шею. Гакту стоило больших усилий не повернуть голову и не поцеловать Ману в губы; он только позволил себе скользнуть рукой по траве и сжать пальцы Маны. Так они просидели несколько минут, потом Мана высвободил руку и поднялся, объявив, что идет домой. Время было уже давно за полночь. Гакт хотел остаться, но уже через пять минут тоже покинул гостеприимную компанию, сославшись на усталость. Свернув с набережной, он нагнал Ману. Он стоял на обочине и смотрел в небо. Заметив Гакта, он улыбнулся. И Гакт не выдержал. Он взял его за руку, увлек в темный проулок и, убедившись, что рядом никого нет, притянул Ману к себе и поцеловал. «Не надо, не здесь», — испуганно прошептал Мана, сжимая его плечи. «Пойдем… ко мне», — ответил Гакт, целуя его губы, лоб, глаза. На улице послышались шаги и голоса, и Мана увлек Гакта еще дальше — спрятаться от чужих глаз. Они прошли задами до самого дома Маны. На прощание Гакт повторил свое предложение, но Мана только покачал головой. — Нравится меня мучить, да? — спросил Гакт. Мана поднял на него глаза, убрал с лица толстую прядь. В глазах его читалось искреннее удивление. — Ты правда не понимаешь? — усмехнулся Гакт. — Правда. — Мана облизал губы. — Я тебе ничего не обещал. — Я этого и не говорил. — Гакт придвинулся ближе, обнимая его за пояс и заставляя прижаться спиной к дереву, под которым они стояли. — Но мне хочется верить, что я тебе небезразличен. — Все может быть, — мурлыкнул Мана, выскальзывая из объятий. — Мне нужно идти… — Завтра?.. — Гакт схватил его за рукав. — А то Танака разорится. И мне придется искать другое место службы. — Все может быть, — отозвался Мана с улыбкой. — Отдай мой рукав, пожалуйста. Гакт послушно разжал пальцы. Мана сделал шаг прочь, но вдруг обернулся и порывисто схватил Гакта за руку. И так же быстро, будто бы боясь передумать, приник к его губам — и скрылся в темноте. Эти несколько дней Мана почти не выходил из дома и никого не хотел видеть. Все его мысли были заняты Гактом и недавними событиями. Вся душа его была в смятении. Он перестал сам себя понимать. Он увидел Гакта с Наоко — и почувствовал, как сердце больно заныло; а в следующую минуту он уже проклинал Гакта и искренне его ненавидел за нарушенный покой. На празднике он много выпил и, увидев Гакта, поддался минутному порыву: хотелось, чтобы Гакт оказался рядом, разделил веселье с ним. Ему нравилось, что Гакт так близко, что с ним можно говорить свободно, как и с любым другим. Конечно, он старался не выдать своей радости, но чувствовал себя спокойным и счастливым. Он обещал вернуться домой не слишком поздно и, вспомнив об этом, заторопился уйти. Почему-то он знал, что Гакт пойдет за ним… Предложение Гакта отрезвило его. Мысли, наконец, встали в ряд и приняли более или менее четкую форму. Ему нравились поцелуи и объятия, но большая близость казалась чем-то темным и страшным. Правда, уже оказавшись дома и обдумав все снова, он подумал, что, пожалуй, зря отказался. Что в этом такого, говорил он себе, все это делают. И тут же сам себе ответил: «Не в этом дело. Просто… Что — потом?» Следующим вечером он был в кафе. Играя привычную роль, он исподволь наблюдал за Гактом. Тот делал вид, что не замечает этого, но сам то и дело бросал внимательный взгляд на «королеву». Вечер прошел так же, как и всегда. Уходя, Мана чуть замешкался, и Гакт схватил его за рукав. — Не хочешь посмотреть, как я живу? Я был у тебя дважды, пора вернуть визит, — тихо спросил Гакт. Мана хотел ответить «да» и даже открыл рот, но вырвалось почему-то совсем другое: — Ты же понимаешь, что на самом деле я — мужчина, да? Гакт окинул его насмешливым взглядом. — Для девушки слишком плоский в некоторых местах. Так что? — Я никогда не был любопытен и никогда не любил визитов из вежливости. Но ты на всякий случай не запирай дверь. Сказано это было с такой явной насмешкой, что Гакт даже надеяться не смел на действенность этого совета. Ману между тем разрывало от желания кинуться Гакту в объятия и страха перед неизвестными последствиями такого поступка. По некоторым обмолвкам и рассказам Гакта Мана мог заключить, что этот человек привык к легким победам. Он часто влюблялся и всегда — или почти всегда — добивался взаимности, но — он колесил по стране, нигде не задерживался надолго. Легко же он относился к своим пассиям! И все же… Стоило вспомнить жаркие губы и сильные руки, как дрожь пробегала по телу, хотелось прижаться к Гакту, услышать над ухом его тяжелое дыхание… Гакт, хоть и не питал надежд, ложиться спать не торопился. Он сидел за низким столиком и при свете керосиновой лампы старательно переписывал ноты придуманной недавно пьески. Он работал и гнал мысль о Мане. Усилием воли заставлял себя не вздрагивать на каждый шорох. Услышав негромкий, но явный стук в дверь, он не сразу понял, что это по-настоящему. Вздрогнув всем телом, он крикнул: «Открыто!» — и снова опустил голову, сосредоточившись на нотных знаках. Мана прошуршал кимоно и опустился у столика, напротив Гакта. — Что ты делаешь? — спросил он и протянул руку к нотному листу, над которым корпел Гакт. — Не трогай! — Гакт торопливо убрал ноты. — Тебя не учили, что хватать чужие вещи невежливо? — Прости. — Мана протянул руку, и Гакт сжал его пальцы. — Я должен признаться: я никогда не был… на свидании. Гакт сел рядом с ним и обнял за плечи. Мана запрокинул голову, подставляя губы для поцелуя. Гакт наклонился к нему. «Подожди, — прошептал Мана. — Погаси лампу». Гакт протянул руку, и каморка погрузилась во тьму. В темноте поцелуи казались еще слаще. Мана запрокидывал голову, жадно ловя губы Гакта. Все его тело натянулось, как струна; он дрожал от нетерпения и боялся только одного — Гакт выпустит его из объятий, и он расколется на тысячу кусков. И он еще сильнее прижимался к нему и обнимал крепче. «Иди сюда…» — прохрипел Гакт, увлекая его к футону. «Подожди…» — так же хрипло ответил Мана. Он встал. Сбросил с себя утикакэ и стал развязывать пояс. В окно заглянула луна, и ее луч высветил набеленное лицо и шелковую вышивку на кимоно. Совладав с поясом, Мана стал развязывать шнуры. Гакт помог ему освободиться от них — сначала развязал те, что стягивали верхнее кимоно, потом — нижнее. — Как ты в этом дышишь? — спросил Гакт. — Это не так сложно, как кажется, — улыбнулся Мана, обнимая его за шею. — Поцелуй меня… Гакт смял ткань кимоно и жарко поцеловал горячий и влажный рот. Они опустились на пол. Гакт усадил Ману к себе спиной и осторожно взял его кимоно за воротник, медленно потянул вниз, обнажая плечи и спину.