В сиянии лунного света

Мана вышел на неосвещенную веранду и вдохнул тяжелый ночной воздух. Из комнаты доносились голоса и смех. Голова немного кружилась от выпитого. Мана сел, скрестив ноги, достал из внутреннего кармана пиджака портсигар и закурил. На душе у него было неспокойно и тягостно. Поездка в Вакаяму казалась ему теперь дурацкой затеей, шутки и смех утомили его. Он улучил момент и удалился, чтобы побыть немного в тишине. Однако насладиться одиночеством ему не дали: едва он закурил, ставни раздвинулись, и на веранде появился один из его приятелей. Впрочем, термин «приятель» в этом случае не совсем уместен: с этим актером Мана дружил с детства, они считались близкими друзьями. Мана поднял на друга глаза и кивнул ему, приглашая садиться. Ставни снова раздвинулись, и на веранду выглянула одна из гейш. Она хотела что-то сказать, но ее перебили: — Принеси нам саке, красавица, — промурлыкал актер. Гейша удалилась и через минуту вернулась с бутылкой и чашками для саке. — Спасибо, — сказал актер, — а теперь дай нам поговорить. Девушка снова удалилась, громко хлопнув ставнями. Мана рассмеялся. — Ты, Тора, никогда не станешь любезным кавалером. — Ты тоже, — ответил Тора. — Ушел, слова не сказав, оставил девушек без внимания… Я не мог не заметить, что ты не в духе, но уходить с вечеринки! Тора налил ему саке. Мана залпом опустошил чашку и снова закурил. — Скучаешь по любовнику? — спросил Тора, наклонившись к нему. — У меня нет любовников, — невозмутимо ответил Мана. — Брось! — усмехнулся Тора. — Я видел вас тогда на празднике, когда он читал стихи. «Зажги огонь в зрачках от люстр алмазно-ярких; зажги в глазах мужчин огонь желаний жарких; в тебе всё дивный дар, то сонный, то живой». И как ты на него смотрел. Мана ничего не ответил. — Не мне тебя судить, — сказал Тора. — Но ты, я вижу, не в настроении об этом говорить. — У меня нет настроения вести беседу, ты прав. — Что тебя так расстроило? Утром ты был весел… — Тебе не кажется, что ты бестактен? — Прости, я пьян немного. И все же я твой друг и хорошо читаю по твоему лицу. Ты хороший актер и всегда умел держать лицо при любых обстоятельствах, но теперь я вижу, что что-то гнетет тебя, а ты даже не пытаешься этого скрыть. Мана вскинул голову, одернул манжеты рубашки. На Тору он не смотрел. — Ты прав, — сказал он после минутного молчания. — Есть кое-что, что мучает меня и не дает мне веселиться вместе с вами, но я был бы признателен тебе, если бы ты больше не возвращался к этому разговору. — К чему эта высокопарность? — Тора не смог скрыть обиду. — Я и не настаиваю. — Прости… — Мана повернулся к нему, помолчал немного и спросил: — Это правда, будто в труппе болтают, что я продал душу, чтобы играть на сцене? Тора замялся. Про Ману многое болтали: ему завидовали, и кое-кто из старых актеров называл его выскочкой. Мана был слишком молод, говорили они, для главных ролей, а старик вывел его на сцену, когда сам получил травму и стало ясно, что танцевать он больше не сможет. Кое-кто намекал, что Мана как-то замешан в случившемся с его отцом — не сам, конечно, а с помощью каких-то злых сил он подстроил так, чтобы старик остался не удел. Сам Тора никогда этим сказкам не верил. Во-первых, он считал, что в эпоху Тайсё верить в такую ерунду могут или старики, или малые дети; во-вторых, он хорошо знал Ману и знал, что тот уважает отца и не стал бы идти против него, хотя и любил посмеяться над ним. Он думал, что Мана догадывается о разговорах за своей спиной, но никогда раньше ему не приходило в голову, что он может прямо спросить об этом. — Болтают, — сказал Тора, вздохнув. — Они, видно, думают, что мы живем во времена Абэ-но Сэймея. — Они считают, — перебил его Мана, — что я слишком молод и неопытен. Что ж! Они в праве думать что угодно. Я-то знаю, что заткну за пояс любого из них, включая моего отца — даже в те времена, когда он еще мог играть на сцене. — Он помолчал немного, а потом взглянул Торе прямо в лицо, и глаза его яростно сверкнули. — Когда этот театр станет моим, я выгоню всех, кто верит слухам, а потом, потом я превращу этот балаган в настоящий современный театр. Я буду играть Шекспира и Чехова. Отец на том свете с ума сойдет от злости, но я не боюсь его гнева. Раньше я никогда не задумывался об этом, но сейчас я понял, что это моя мечта. Тора налил ему саке. — Прекрати! У тебя такое лицо, что я начинаю тебя бояться. Да и болтай потише: если старику доложат о твоих словах, он сделает так, что театр тебе не достанется. — Прости, — сказал Мана. — Сам не знаю, что со мной творится сегодня. Мне важно знать только: останутся ли со мной друзья? — За себя могу ручаться, — кивнул Тора. — Пока мне этого достаточно. — Мана поднял чашку с саке. — Кампай! — Ave Ceaser! Утром они вернулись в Коками. Идя домой от вокзала, Мана встретил Гакта. — Тебя и не узнать, — присвистнул Гакт. — Никогда бы не подумал, что ты такой… dandy. — Ты же не думал, что у меня нет мужского костюма? — Я об этом не задумывался, — усмехнулся Гакт. Он наклонился к Мане и шепнул: — Я бы, честно говоря, предпочел, чтобы у тебя не было одежды вовсе. Мана вспыхнул и отшатнулся от Гакта. — Увидимся позже, — пробормотал он и двинулся к дому, не замечая Гакта.

***

В городе появилось новое лицо. Это был американец, на вид лет сорока или больше, тучный и пресыщенный. Он появился в кафе в тот же вечер, когда вернулся Мана. Мана скользнул по нему равнодушным взглядом и ничем не выразил интереса к нему. Гакту же этот тип сразу не понравился. В толстых крючковатых пальцах, в маленьких бегающих глазках («поросячьи», — пишут о таких в романах, вспомнил Гакт), в его манере постоянно оглядываться и брезгливо оттопыренной нижней губе было что-то злое, но это было не то романтическое зло, которое можно встретить у последователей Байрона, а самое обыкновенное и оттого еще более страшное. «Премерзкий тип», — подумал Гакт и тут же забыл о нем. Мана явился в кафе в первый же вечер по возвращении. На его лице отразилась легкая усталость, но он держался с достоинством и вел себя как обычно. Новый завсегдатай искоса наблюдал за ним. Толстяк много пил и заметно хмелел. Когда посиделки уже подходили к концу и все собирались расходиться, толстяк вдруг подошел к Мане и, тыча пальцем ему в лицо, на очень плохом японском спросил: — Эй, ты женщина или мужчина? Мана не потерял самообладания — только улыбнулся и прошел мимо толстяка. Гакт хмуро наблюдал за этой сценой. Мана, конечно, вызывал вопросы у тех, кто приходил в кафе впервые, но никто не позволял себе такого фамильярного с ним обращения. По наблюдениям Гакта, завсегдатаи кафе либо просто поддерживали игру Маны, либо же… Гакт понимал, что не ему их судить за это, тем более что он был единственным, кто пользовался благосклонностью «королевы»… Гакт надеялся, что ночью Мана придет к нему, но этого не случилось. Утром Гакт получил короткую записку: «Храм». Записку принесла Огава. Видимо, Мане не терпелось повидаться с Гактом, раз он решил передать записку через служанку… Он ждал Ману около получаса. На улице было жарко, трещали цикады. Гакт уже решил, что его обманули, как увидел приближающуюся к холму фигуру. Мана прятался под парасолем и выглядел очень скверно. Белила плохо скрывали синяки под глазами, в углах губ залегли складки. «Да он болен!» — подумал вдруг Гакт. Он усадил Ману на поваленное дерево и терпеливо ждал, когда тот заговорит. Мана долго молчал, когда же заговорил, голос его звучал глухо. — Мне очень хотелось тебя увидеть. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг послышались голоса: кто-то поднимался по тропинке с другой стороны холма. Мана встрепенулся и увлек Гакта в храм. Они замерли под статуей богини Каннон, и Гакт обнял любовника. Тот запрокинул голову, и Гакт приник к его губам. За стеной слышались женские голоса, Гакт узнал голос Наоко. Когда голоса стихли, Гакт оторвался от губ Маны. «Как думаешь, — прошептал Мана, — она на нас не рассердится?» — «Нет… Это добрая богиня». Гакт снова поцеловал его. Когда они возвращались, Мана глядел веселее, но вид его внушал опасения. — Ты бы отдохнул, — осторожно сказал Гакт. — Я, пожалуй, последую твоему совету, — мурлыкнул Мана, опираясь на руку Гакта, чтобы не упасть. — Думаю, на несколько дней мне придется остаться дома… — Ты позвал меня, чтобы об этом сообщить? — Нет. Я просто хотел тебя увидеть. — Скучал по мне? — Не обольщайся. Мана убрал руку и пошел вперед: он не хотел, чтобы кто-то видел, как они вместе спускаются с холма.