В сиянии лунного света

XII Весть о болезни Маны разнеслась по городку, как пожар. Танака даже говорил, будто болезнь оказалась настолько серьезной, что старик раскошелился на врача. Многие жители опасались, что вернулась «испанка». В эти дни Гакт вдруг ясно понял, что Ману в городе не любят и относятся к нему с опаской. Когда Танака рассказывал ему, что Мана «продал душу за талант», Гакт не придал этому значения: досужие вымыслы скучающих провинциалов, обыкновенное мещанство. Теперь же он видел, что за досужими вымыслами скрывалась в лучшем случае неприязнь. В кафе днем было малолюдно, но редкие посетители приносили новости и сплетни и охотно делились ими с Танакой — тапера никто не замечал. Разговоры гудели над Гактом, и очень быстро он убедился, что кое-кто в городе был бы рад, если бы болезнь доконала Ману, кто-то просто злорадствовал, и сочувствие Мана мог получить разве что от друзей-актеров и иностранцев. «Почему его так не любят?» — гадал Гакт и невольно вспоминал свою родину. Сам он тоже не пользовался большим пиететом в родных краях, но у его соседей были причины его недолюбливать — а что мог натворить Мана? Гакт улучил момент и спросил об этом Танаку. Тот, насколько Гакт мог судить, относился к Мане скорее равнодушно, чем с неприязнью, хоть Мана и говорил, что Танка его ненавидел. Еще одно подметил Гакт: Танака считался с Маной, понимая, что именно его визиты приносят кафе значительную часть выручки. — Кто их разберет, — буркнул Танака. — Он и сам относится к ним не лучше, так чему ты удивляешься? В кафе они были вдвоем. До открытия оставался еще час с лишним, Гакт помогал Танаке привести зал в порядок: накануне толстый американец подрался с тощим русским поэтом, и нужно было убрать следы случившегося. — Я был трудным ребенком, — сказал Гакт, — и многие меня не любят в родных краях — и есть за что. Но я ума не приложу что бы такого мог натворить он, что его так невзлюбили, что даже желают ему смерти? Танака посмотрел на него и задумчиво покачал головой. Потом отвернулся и произнес: «Смерть». Гакт не понял его и переспросил. Танака снова вздохнул и стал объяснять: — Смерть преследует этого человека. Когда госпожа Сато была еще на сносях, умер его дед, тоже оннагата. И знаешь, не все в этой смерти чисто. Его укусила змея, заползшая в комод с одеждой. Как она туда забралась? Да и видел я ее потом. Отродясь у нас таких не водилось! Дело нечисто, решили тогда мы… — И свалили вину за это на неродившегося младенца? — Нет, конечно. То есть — не сразу. У него был старший брат… — Я знаю, он умер от чахотки, когда Мана был маленьким… — Как же! Чахотка! Доктора тоже говорили: чахотка! Это он его убил. — Да что за чушь? — воскликнул Гакт. — Чахоткой долго болеют и долго умирают, а Таро угас так быстро… Больше похоже на проклятье. — Танака помолчал. — Сам я, конечно, знаю, что это чушь, как ты говоришь. Я был дружен с его отцом и знал, что болезнь мальчика долго скрывали от чужих, надеясь, что все образуется… Но люди в городе болтали всякое. Тогда болтали и потом, когда он занял место своего отца на сцене, стали болтать еще больше. — Отец-то жив, — улыбнулся Гакт. — Да, но на сцену больше не выходит. И никогда не выйдет. Упал и расшибся так, что потом с трудом говорил… Что-то там в голове повредилось. Танцевать он тоже больше не может. А кому он передал все свои роли и потом отдаст театр? То-то. Люди покумекали и решили, что это все Мана — так он пробивался к сцене. Ну, а еще, странный он, будто не от мира сего. И всегда такой был. И богатство у их семьи неизвестно как нажито. На театре денег не заработаешь, особенно в такой глуши. — Я понял, — кивнул Гакт. — Зависть и непонимание, вот и все колдовство. — Ну, знаешь… Я и сам, честно говоря, не особо его люблю. Знаю я его немного получше, чем прочие, а все-таки есть в нем что-то такое… Колдовство или нет, а поищи-ка другой городок, где толпятся иностранцы. Что? Нет? А у нас — вот они, два стула вчера сломали. Что им тут делать? Океаном любоваться? Он их тут держит. Невольно задумаешься… — Он вдруг отвлекся и стал рыться в бумагах у кассового аппарата. — Совсем забыл! Еще вчера утром принесли… Он вручил Гакту письмо. Писала сестра. Она сообщала в нескольких словах, что выходит замуж и уезжает с мужем в Токио. В конце письма она недвусмысленно намекала брату, что, если он приедет в Токио, она сможет помочь ему — пусть только обратится к ней. «У моего мужа обширные связи, — писала она, — он знаком и с музыкантами, и с актерами, и с банкирами…» Гакту этот список показался слишком обширным для одного человека, но мысль рвануться в Токио, пусть и под покровительство зятя… Сейчас, конечно, ему не стоит нарушать покой молодоженов, но через полгода или год… И вот бы — увезти Ману отсюда. Прежде эта мысль почему-то никогда не приходила ему в голову. Сейчас она сверкнула молнией в его мозгу, и он всерьез задумался: не стоит ли попытаться?.. Мана говорил, что мечтает играть в современном театре — в Токио такой найти легче, чем в провинции. Гакт написал Мане письмо — гостей тот не принимал — и изложил в нем свои мысли. Он передал письмо через Огаву, и утром через нее же получил ответ — буквально в четырех словах: «Ты с ума сошел». Мана, прочитав письмо Гакта, был крайне удивлен. Он сам не мог не думать, хотя бы вскользь, о том, что ждет их дальше. Внутренне он смирился с тем, что их пути рано или поздно разойдутся, и хотя он и не был этому рад, принимал такой финал как неизбежность и не позволял себе переживать неотвратимое раньше времени. План Гакта показался ему нелепостью. И все же было в этом письме столько чувства, что он не мог не растрогаться при мысли о том, что было бы, сбудься эта нелепость… Уехать из Коками он никогда не хотел. Наверное, ему бы хотелось побывать в Европе и в России, может, и в Соединенных Штатах, но жить и умереть он собирался только здесь. Теперь же мысль об отъезде закралась и ему в голову, и он никак не мог перестать об этом думать. «Уехать, — думал он, кутаясь от озноба в одеяло, — никогда больше не видеть этого дома, отца, не слышать шепота за спиной! Быть где-то, где меня никто не знает! Это было бы так сладко, так прекрасно — с ним или без него… Но как оставить мать здесь?» Врач сказал, что его болезнь вызвана нервным перенапряжением. Мана всегда считал себя крайне спокойным человеком и в другое время стал бы спорить, но теперь он точно знал, что врач прав, и знал причину своего «нервного перенапряжения». Он старался не думать об этом, забыться в книгах или во сне, но неприятные мысли просачивались в его голову и копошились, словно черви. Он гнал их от себя, и ему удавалось от них избавиться, и тогда его колотил озноб и по всему телу разливалась неприятная слабость. Он почти не выходил из комнаты, но знал, что его навещали приятели — он никого не принимал. Его томила скука, но он не хотел видеть никого рядом с собой. Он брал со стола книгу и рассеянно прочитывал несколько страниц, потом засыпал. «Я имел подлость убить сегодня эту чайку. Кладу у ваших ног, — прочитал он, открыв том на случайной странице. Пролистал дальше: — Любить безнадежно, целые годы все ждать чего-то… А как выйду замуж, будет уже не до любви, новые заботы заглушат все старое. И все-таки, знаете ли, перемена». Он слышал и знал эти слова с детства, когда мать читала иногда вслух — была у нее такая привычка и сохранилась до сих пор, читать понравившиеся фразы вслух, на весь дом — и каждый раз он знал до боли в груди, что чайка погибла зря, а Маша лжет и сама знает, что лжет, и все это так нравилось ему. И тот момент, когда Заречная говорит, что хочет славы! О, как бы он это сказал! Какой бы правдой это было для него! Он даже однажды набрался смелости и предложил отцу переделать пьесу под Кабуки, но отец только рассмеялся. Мане тогда было пятнадцать, и этот смех нанес неизлечимую рану его самолюбию. Иногда он спрашивал себя: любит ли он отца? — и не находил ответа. Он, разумеется, уважал и почитал его, но любил ли… Мать он обожал. Ее он не смел обидеть, к ней прислушивался, жалел ее. Она вышла замуж за человека вдвое старше себя, вышла — Мана знал это — по любви и вопреки родительской воле и очень скоро пожалела об этом, но она ждала ребенка, Таро, и утешалась мыслью о детях. А потом Таро умер… Мана знал все это. Отчасти он слышал кое-что в разговорах, отчасти догадывался, а самую доподлинную правду знал из дневника матери, который как-то случайно нашел. Он никогда не давал ей понять, что знает ее тайные мысли, но про себя жалел ее и как мог заботился о ней. Отец был совсем другим, и Мана не понимал его временами. Иногда ему казалось, что он для отца существует только как актер, один из многих в театре. Он отдавал ему главные роли в обход других — но потому ли, что Мана — его сын или он просто полагал, что тот справится лучше? Мана много думал об этом, особенно в то время, когда его стремительная карьера только началась, и признавал справедливость обоих предположений. Однажды он спросил об этом отца прямо, но тот ничего не ответил, только пожал плечами. Мана отложил книгу и откинулся на подушки. Он пробыл в постели так долго, что уже устал болеть. Ему хотелось вернуться к своей привычной жизни. Во время болезни он почти не выходил из комнаты, и чаще всего даже обед и ужин ему приносила Огава. Сегодня он решил спуститься вниз. О дальних прогулках или о кафе не могло пока идти и речи, но спуститься в столовую — это первый шаг к возвращению. Он поднялся. Вынул из-под подушки письмо от Гакта и кинулся к комоду, где хранил подаренное Гактом утикакэ, письма и записки от Гакта. Иногда он думал, что лучше бы сжечь их, но не мог себя заставить. Ни мать, ни Огава, ни тем более отец не полезли бы туда, и Мана был спокоен за безопасность своих секретов. Домашние не прикасались к его вещам и тем более к костюмам. Разве что кто-нибудь посторонний… Он спустился вниз. Мать заводила граммофон. Она всегда слушала музыку, когда отец уезжал по делам. У нее с девичества сохранилась скромная коллекция пластинок, которую она изредка пополняла. Она слушала все: от Моцарта до джаза. Иногда она подпевала пластинке, и голос ее звучал слабо и нелепо, но Мане нравилось ее слушать. — Отец уехал? — спросил Мана, подойдя к ней. — Да. А тебе уже лучше? — Немного. Она коснулась рукой его лба и улыбнулась. — Ты всегда был на редкость крепким и здоровым. А отчего твой приятель, ну тот, приезжий, не заходит к нам больше? Он даже не навещал тебя ни разу. Ему неловко, быть может, но ты скажи ему, что мы ему рады. Если он твой друг… — Хватит, — оборвал ее Мана, стараясь преодолеть смущение. — Он очень горд, знаете? А живет бедно, так что ему правда неловко, и я не хочу его смущать. Да и не люблю я принимать гостей. — Мне казалось, что ты как будто ставишь его выше других. Ну, да это твое дело. Она часто заводила этот разговор с самого первого визита Гакта в их дом. Чем-то он нравился ей и вызывал в ней добрые чувства. Мана же и сам думал о том, чтобы приглашать его — но после всего что происходило между ними по ночам днем привести его в дом, посадить за один стол с матерью? Мана считал себя превосходным актером, но сыграть равнодушие в такой ситуации было бы ему не под силу. Он сам над собой смеялся из-за этих мыслей, но ничего не мог с ними поделать. Из граммофона лился Шопен, и из-за этого Мана не мог не думать о Гакте. «Какого черта? — подумал он. — Я так давно его не видел, и мать не возражает…» — Отец вернется завтра? — Да. Утром. Мана невольно поморщился, но ничего не сказал. — Вам скучно без него? — спросил он, улыбнувшись. — Быть может, правда позвать кого-нибудь на ужин? Это развлечет вас. Она благодарно взглянула на него и кивнула. Подруг у нее почти не было. Она приехала в провинцию из Киото и так и не смогла прижиться среди местных. Ее уважали в городе, Мана знал это, но дружбы, задушевных разговоров — этого она была лишена. У нее никто не бывал, а в гости она ходила очень редко. После обеда Мана передал записку для Гакта: «Приходи к нам ужинать. Отец уехал, и нам тут скучно вдвоем. Заразиться не бойся: доктор сказал, что моя болезнь от нервного напряжения». Он подумал приписать еще что-нибудь забавное, но ничего не придумал. Когда Гакт пришел, Мана успел шепнуть ему: «Займи ее беседой. Отец уехал ни с того ни с сего, и она скучает, а я слишком слаб еще для светских бесед». Гакт охотно выполнил его просьбу. Он оказался блестящим собеседником, говорил умно, выказывал отличный вкус, остроумно шутил. Мана даже гордился им про себя и рад был, что изменил своей привычке и решился позвать его в гости.