В сиянии лунного света

XV В день спектакля Мана пришел на кладбище навестить могилу Торы. Яркое солнце заливало все вокруг, было жарко, но Мане казалось, что вокруг все серое и будто бы ненастоящее. Он скучал по Торе. В его жизни теперь будто бы не хватало чего-то важного и привычного, без чего можно было бы обойтись, но что ничем нельзя было заменить. — Мы даем сегодня твою любимую пьесу, — тихо сказал Мана. — Помнится, ты как-то в шутку говорил, что отберешь у меня роль… Я тебе, конечно, этого никогда бы не позволил, но мне жаль, что мне уже не увидеть, как бы ты это провернул. Он вздохнул и покачал головой, переводя дух. Этот монолог ему показался странным и чужим. Совсем не об этом он думал, идя сюда, не об этом хотел говорить. Он вспоминал их последний разговор наедине — тогда, в чайном доме в Вакаяме. — Ты угадал, — сказал Мана. — Он… Я не хотел говорить об этом. О таких вещах легко говорить со сцены, когда все слова придуманы и собраны в стройный текст за тебя, когда не нужно подбирать их заново. К тому же, для меня эти чувства внове, и мне казалось, что я не должен подпускать к ним других людей. Теперь я чувствую, что тебе-то я мог все рассказать… Он снова вздохнул. Какая глупость! Это все не имеет значения. Тора тогда дал ему понять, что тайные свидания не являются секретом… В его словах таилось не только понимание, но и насмешка, и предупреждение. Тора должен был понимать, что Мана не захотел бы вести подобные разговоры ни с кем. Так к чему объяснять ему это сейчас? — Я никогда не привыкну к тому, что тебя больше нет в этом мире, — прошептал Мана. — Я не ребенок и знаю, что значит: смерть, но я никогда прежде не думал, не понимал и не видел, что она не приходит одна. Потеря, одиночество, пустота — более подходящие слова. На этот раз он вздохнул с облегчением: это было именно то, что он хотел выразить словами. Возвращаясь обратно, он думал уже только о вечернем представлении. Для него самого не осталось места: всю его душу, весь его ум поглотила роль. Впервые после смерти Торы он не отвлекался на собственные переживания. Да, для зрителей и даже для отца он все еще был хорошим актером, но мысленно он то и дело оказывался вне пространства пьесы, и это очень мешало ему. Ему нравилось проживать свою роль, полностью погружаясь в нее; лишившись этого на время, он чувствовал себя неуютно, как человек, который знает, что забыл о чем-то важном, но никак не может вспомнить — о чем. С севера шла осень. Облетели лепестки с растущих вдоль дороги деревьев; жара, хоть и не спадала, то и дело давала прорваться прохладному ветру. Осень просачивалась в Коками, местные готовились к осеннему празднику. На улицах и в лавках стало будто оживленнее, даже в кафе днем посетителей стало едва ли не больше, чем вечером — у Гакта прибавилось работы. По субботам загорались огни дансинга, и молодежь отплясывала под новые и старые мелодии, осваивала чарльстон и тайком целовалась. Почему-то, как заметил Гакт, город будто ожил и веселился от души. Когда он приехал сюда, настроение в городе было совсем другим. Он вдруг подумал: прошло полгода! Полгода! Он даже не успел заметить, как пробежали эти месяцы. Раньше он нигде так надолго не оставался. Он вспомнил, как впервые встретил Наоко и как она понравилась ему тогда, как потом он увидел Ману… Им овладела мечтательность. Хотелось задумчиво бродить среди криптомерий и писать стихи. Когда удавалось вырваться из кафе, он бродил по городу и окрестностям. Рано утром он оказался около дома, где жил Мана. Гакт гулял с самого рассвета и не разбирал дороги. Он даже удивился, что оказался именно здесь. К дому он подошел не со стороны улицы, а по ведущей мимо театра тропинке, через сад. Окна в сад были открыты, и из глубин дома слышалась музыка, уверенный баритон пропел: Пусть рухнет мир — я жажду Турандот. Гакт поднялся на веранду и вошел в дом. Как он и думал, Мана был один. Он раскинулся на диване и водил по воздуху руками в так музыке. Рукава юкаты сползли, обнажив жилистые белые руки. Заметив присутствие Гакта, Мана вскочил и остановил пластинку. Откинул назад длинные волосы и, будто оправдываясь за свой неподобающий вид, пробормотал: «Все уехали…» Гакт улыбнулся. Мана поправил сползшую с плеча юкату, кое-как собрал волосы на затылке и изобразил светское выражение лица. — Кофе? Саке? — спросил он, томно прикрыв глаза. — Пожалуй, кофе… Да… Спасибо. Хозяин кивнул гостю и удалился на кухню. Гакта всегда обескураживало то, как легко Мана принимал светский и равнодушный вид в его присутствии. Одни они были или нет, он всегда играл роль просто знакомого. Иногда сквозь холодную маску проступали искренние чувства, но это лишь мгновение. Гакт прекрасно понимал их положение, но все же ему бы хотелось встречать больше чувства в ответ на собственное. Мана вернулся с подносом. Кофе оказался сносным. Разговор шел о музыке. Мана рассказал между прочим, что когда-то в детстве учился петь и играть на фортепьяно, но бросил, когда понял, что его путь связан с миром театра Кабуки, а не с миром Баха. Гакт подошел к граммофону и стал разглядывать пластинки. Обложки пестрели японскими, европейскими и русскими надписями. — Это коллекция твоей матери? — Да. Часть — ее приданное, что-то дарил ей отец… Многое она купила сама или получила в подарок. Книги и музыка… Я рос среди них, и она делала все, чтобы я полюбил читать и слушать. — Ты очень похож на нее, — сказал Гакт, коснувшись его руки. — Я знаю. — Мана улыбнулся. — Думаю, она тоже. Гакт осторожно сжал его руку и притянул его к себе, обхватил за пояс и зашептал прямо в лицо: — Так мы здесь совсем одни? — Да. Они вернутся только утром, с поездом, — таким же шепотом ответил Мана. Гакт рассмеялся, поцеловал его и увлек наверх, в его комнату. Мана лежал головой на животе Гакта. Он не спал, но находился в том блаженном состоянии между сном и явью, когда перед глазами проплывают бессвязные видения, а прикосновения к телу отдаются в мозгу ощущением тепла и ласки. В комнате было светло и душно. Двигаться или просто разговаривать не хотелось. Если бы не чувство голода, Мана бы даже глаз не открыл. Гакт осторожно гладил его волосы и лоб; Мана поймал его руку и поднес к губам. — Ты не голоден? — спросил он, садясь на постели. — Теперь, когда ты об этом упомянул, я думаю, что позавтракать бы не помешало. Гакт притянул его к себе, но Мана вывернулся и стал одеваться. Гакт наблюдал за ним. — Если подумать, — проговорил он, — я первый раз вижу тебя при свете, а ты и в этот раз куда-то торопишься, будто стыдишься или… — Он хотел сказать «не любишь», но осекся и быстро сказал: — Нас здесь никто не увидит. Мана слегка покраснел и неловко улыбнулся. — Пойдем вниз, я приготовлю что-нибудь поесть, — пробормотал он. — Не знал, что ты умеешь готовить, — усмехнулся Гакт. — Но мы же потом вернемся сюда, да? За все время их любви это был самый счастливый день. У обоих губы болели от поцелуев, но каждому было мало, мало другого, мало поцелуев, мало ласк. Один день — это так мало, почти ничего, когда ты молод и влюблен. Гакт мечтал, чтобы солнце не садилось никогда. Они никуда не пошли вечером, и расстались только перед самым рассветом. В перерывах между ласками они жарко шептали друг другу что-то очень важное для них двоих, но скучное и банальное для постороннего. Гакт разглядывал фотокарточки на стенах: Мана на коленях у матери, Мана на сцене в образе куртизанки (копия висит в кафе Танаки), Мана с одноклассниками, среди которых Гакт узнал Тору, семейный портрет с отцом и матерью, совсем крошечный Мана со старшим братом. Он листал его книги: русские пьесы, японские и французские стихи, книги о театре, моде и истории, романы со всех концов света. На первый взгляд, в комнате был беспорядок: все вещи хозяина лежали вперемешку, на столе рядом с кистями для грима лежали книги и какие-то бумаги, из-под которых торчал кусок ткани; но очень быстро становилось ясно, что все в комнате — и в жизни ее хозяина — подчинено строгому порядку, и хаос — лишь видимость. Гакт вспомнил свою комнату в родительском доме, и подумал, что в этом они с Маной похожи. Когда стемнело, они устроились на веранде. Мана достал саке и закуски, предложил Гакту сигарету. От любопытных глаз их скрывал сад. Небо было ясное, и лунный свет заливал все пространство вокруг. Что-то сказочное виделось в этом пейзаже, и несколько минут они просто любовались видом, не в силах нарушить словом или движением прекрасную картину. Мана придвинулся к Гакту и положил голову ему на плечо. Гакт обнял его и услышал, как сильно стучит сердце Маны. — Я думал, так бывает только в пьесах… — тихо произнес Мана. — Еще в кинофильмах, — отозвался Гакт. — Ты сочтешь это смешным, но я не видел ни одного кинофильма. Я бывал в дансингах, я видел русский балет и иностранный театр, но я никогда не был в синематографе. — Правда? — удивился Гакт. — Но ведь ты бывал в Вакаяме, а там… — Но я ни разу туда не заходил. — Мана посмотрел на него. — Пока ты не сказал, что так бывает в кинофильмах, мне не было до них дела. Гакт посмотрел ему в глаза. Мана смотрел на него спокойно и серьезно. — Давай сбежим в Токио, и я проведу тебя по всем кинотеатрам… Мана в ответ засмеялся и потянулся к нему губами. — А Наоко ты тоже даешь такие обещания? — спросил вдруг Мана. — Наоко? Нет, что ты! Она милая, и мне с ней весело, но я ничего ей не обещал. — Вот как? Что ж, я рад это слышать. — Ты ревнуешь? — Ты знаешь, что она помолвлена? Не удивляйся так. В нашей стране браки, которые заключают для детей родители, еще не отошли в прошлое. Многие девушки в Коками уже обещаны кому-то. — Так значит, у тебя тоже есть невеста? Мана ничего не ответил. Он снова поцеловал Гакта, и тот забыл обо всем. Перед рассветом они распрощались. Мана не хотел, чтобы Гакт уходил, и долго целовал его… Один день — это так мало…