В сиянии лунного света

XVI Мана проснулся от кошмара. Один и тот же сон преследовал его с того вечера, когда Толстяк пытался его убить. Ему снилось, что он задыхается, горло сжималось от боли, он хотел закричать, но не мог и просыпался, когда уже казалось, что жизнь покидает его тело. Разнились только детали: один раз ему снилось, что они с Торой купаются, поднимается волна… В другой раз он видел себя в саду среди цветущих деревьев. Шарф зацепился за ветку и стал душить его. Иногда он не мог вспомнить, что именно видел, но просыпался в слезах. В этот раз он видел себя за обеденным столом, рядом сидела женщина, лицо которой будто бы расплывалось. Она наливала ему саке и подавала фрукты. Кажется, она его отравила. Он схватился за горло, захлебываясь кровью и задыхаясь. Слабым шепотом он звал Гакта, но тот был слишком далеко. Несколько минут Мана лежал без движения, вспоминая подробности сна. Потом он вспомнил вчерашний день и невольно улыбнулся. Он поднялся и стал одеваться. Время перевалило за полдень. Когда он уже собирался выйти, в дверь постучала Огава и торопливо сообщила, что его зовет отец. Господина Сато едва ли можно было бы назвать человеком строгих взглядов, но он не любил сплетен и не хотел, чтобы о его сыне болтали всякое. А город болтал! Он готов был смотреть на это сквозь пальцы — мало ли, что болтают про актеров — но и его терпение не безгранично. Примерно это он сказал сыну, завершив речь такими словами: — Я мог бы многое тебе спустить, но всему есть предел! Что ты шляешься по ночам, это еще простительно, но приводить его в мой дом! Что, ты думал я не замечу следы гостей и не догадаюсь, кто это был? Или что соседи не могли видеть, как он уходил? Хватит! Пора тебе взяться за ум! — Кто это мог видеть? — невозмутимо сказал Мана. — И что плохого в том, чтобы пригласить друга в гости? — Хватит! Ты знаешь, о чем я говорю. Мне надоело терпеть твои выходки и делать вид, что я ничего не замечаю. — Он помолчал немного и сказал: — Я говорил с госпожой Оно. Он замолчал и посмотрел на сына. Тот сжался в кресле, и глаза его были полны ужаса. — Вы не посмеете, — глухо сказал Мана, чувствуя, что горло сжалось, будто его душат. — Я не хочу. Я этого не сделаю. — Сделаешь. Впрочем, у тебя есть выбор. Или ты прощаешься с холостой жизнью, или со сценой. Мана вскочил и с яростью выкрикнул: — Вы не посмеете! Вы не решитесь на это! Вы… — Я сделаю так, что что ты вообще не войдешь в мой театр. В труппе есть и другие актеры. Ты талантлив, не спорю, но свет на тебе клином не сошелся. Или мы сыграем свадьбу и оставим твою карьеру в покое. Мане казалось, что его ударили ножом в живот. Он слишком хорошо знал отца, чтобы сомневаться в его серьезности. — Это не выбор, — все так же глухо сказал Мана. — Это ультиматум. — Он постоял, закрыв глаза и размышляя, потом тихо сказал: — И я принимаю его. Мана вышел из кабинета отца на ватных ногах. Он только что подписал себе приговор. С раннего детства зная, что у него уже есть невеста, сначала он не задумывался об этом, а потом надеялся, что ему удастся избежать навязанной женитьбы… И уж точно он не ожидал, что это случится сейчас! Отец дал ему понять смысл этой женитьбы весьма однозначно: жена должна будет удерживать его от недостойных поступков. «Фарс, — думал Мана, бессознательно бродя по саду, — глупый и нелепый фарс. Отец же не думает, что женщина и правда удержит меня дома?» Он шел без всякой цели. Его не покидала мысль, что он сам себя загнал в ловушку. Отец пригрозил ему тем, что было для Маны страшнее всего, и у него не хватило сил и мужества противостоять шантажу. Угроза отца могла быть блефом… Или нет? Что, если бы Мана проявил твердость и поплатился бы за это… Театр появился перед ним так неожиданно, что Мана удивился. Он хорошо знал эту тропинку, ведущую к театру, но так был погружен в свои мысли, что забыл об этом. Здание театра помнило самураев. Дерево кое-где требовало замены. С фасада оно выглядело почти новым, но здесь, где его могли видеть только актеры и рабочие, было заметно, что здание стоит слишком долго. Многие удивлялись, как оно еще не сгорело, такое хрупкое и старое! Мана никогда прежде не задумывался об этом, а теперь эта мысль пронзила его мозг. Несколько минут он просто стоял и смотрел на театр. Постепенно он успокоился и смог взглянуть на случившееся спокойным взором. Идея о женитьбе все еще не нравилась ему, но он уже не чувствовал себя, будто его пырнули ножом. Странная усмешка прорезала его лицо. Он постоял еще немного и вернулся домой. Мана почти смирился со своим положением, но вечером в кафе увидел Гакта и снова почувствовал удар ножа в живот. Он ничего не говорил ему и сделался молчаливым и скрытным, сведя их свидания на нет. Гакт не знал, что и думать. После того дня такой холод? Он пытался понять, что случилось, но на его записки Мана больше не отвечал. В конце концов Гакт решил, что между ними больше ничего нет. Он стал много пить и вести с себя с посетителями вызывающе и грубо, принялся с особым рвением ухаживать за Наоко, надеясь, что слухи дойдут до Маны… Мана смотрел на бывшего любовника тем же спокойным и равнодушным взглядом, что и на прочих. Они вернулись к тому, с чего начали: Гакт пребывал в отчаянии, Мана равнодушно взирал на это. Гакт устал страдать от неизвестности и написал Мане длинное и несколько истеричное письмо, в котором без всяких обиняков упрекал Ману в измене и двуличности. Мана прочел послание и чуть не разрыдался. Он исписал стопку бумаги, надеясь найти подходящие слова, но так ничего толком и не написал. Он и сам не знал, почему так страшился откровенного разговора, но было что-то такое, что заставляло его молчать. Зато он решился сделать кое-что другое. Была суббота, молодежь наполнила дансинг. Гакт танцевал с Наоко и несколькими ее подругами. Ему было весело. Вдруг оркестр смолк на середине фразы, толпа расступилась. По танцполу шествовал Мана. За ним, держась на почтительном расстоянии, следовала «свита» — несколько завсегдатаев кафе и кое-кто из молодых актеров. По шепоту, пробежавшему по толпе, можно было подумать, что в дансинг явился демон. Мана и был похож на демона или приведение. Из-под опущенных век он разглядывал толпу и остановил взор на Гакте. «Что-то сейчас будет», — пронеслось по толпе. Мана время от времени заявлялся в дансинг, устраивая из своего появления целое представление, и каждый раз его встречали испуганным шепотом. Теперь же все почувствовали, что «что-то будет». Мана медленно подошел к Гакту и так же медленно протянул руку. Гакт, как под гипнозом, взял его руку, и в этот момент его оглушила музыка. Толпа отступила еще дальше, давая им место. Гакт вел Ману, неуверенно поддерживая его под спину. Узел оби мешал ему, и от этого его движения становились несколько угловатыми. Кто-то в толпе хихикнул, но его смех оборвался. Пара выглядела нелепо. Кавалер в сильно поношенном костюме, неуверенный и угловатый; «дама» в тяжелом кимоно, не созданном для современных танцев. Но единственный смешок оборвался, и больше не смеялся никто. У Гакта так стучало сердце, что он не слышал ни музыки, ни собственных мыслей. Он двигался по памяти, он ни о чем не мог думать. Рука, сжимавшая ладонь Маны, вспотела. Когда мелодия закончилась, его оглушила тишина. Перед глазами запрыгали черные точки, в ушах звенело. Мана исчез, как и появился. Толпа заговорила сразу, вся. Гакт, все еще будто под гипнозом, отыскал Наоко и выказал желание проводить ее, она согласилась. Они дошли до набережной и сели на скамейку. Наоко сидела, глядя прямо перед собой, Гакт сидел боком и не мог видеть ее лица. Он порылся в карманах, нашел папиросы и закурил. Они молчали всю дорогу, но только теперь это молчание стало тяготить их. — Так это правда, что болтают? — спросила вдруг Наоко так, будто скорее отвечала собственным мыслям, чем обращалась к Гакту. — Так это правда? Гакт вздрогнул. Он все еще сидел к ней боком, но знал, что она смотрит на него. — Я не хотела верить, — продолжала она. — Я думала, что это просто сплетни. Вы… Вы… Вы же целовали меня! Я думала, я надеялась, что… Гакт повернулся к ней. О, он знал этот женский взгляд. Знал слишком хорошо, чтобы не понять, что эта сбивчивая тирада — не просто слова, а признание. Он снова повернул голову и тихо сказал: — Мне очень жаль, Наоко-сан, что я не могу ответить на ваши чувства. Ему правда было жаль. Он не думал, что она так серьезна… Наоко рассмеялась. Ее смех звучал не радостно и звонко, как смех молодой девушки, а глухо и болезненно, как смех женщины, которая познала и потеряла — все. Она поднялась. Отсмеявшись, она спросила: — Вы знаете, что я выхожу замуж? За него.