Токио, 1947 г., 10 марта
Мана! Не знаю, дойдет ли мое письмо до тебя, живешь ли ты еще в Коками, жив ли вообще и помнишь ли меня. Мы не говорили друг с другом более двадцати лет, и я ничего не знаю о тебе. В конце войны я мельком видел тебя на каком-то полустанке и сразу узнал, но не успел даже окликнуть. Мы пересаживались с одного поезда на другой, и на все у нас было только несколько минут. Согласись, тут не до старых знакомых. Эта война! Какой это был ад! Я не должен был идти из-за своего слабого здоровья, но не мог же я оставаться в стороне! Хотя происходящее и было против моих убеждений и желаний, я не мог отсиживаться в тылу. Думаю, ты понимаешь, о чем я говорю, и согласился бы со мной. Помнишь, мы наивно рассуждали, сидя в кафе, о том, что Великая война была — последней? Наивные мальчишки! Я бы рассказал тебе все, что пережил за эти шесть лет ада, но ты и сам все это знаешь. Тогда мне удалось навести кое-какие справки о тебе, и я узнал, что ты имеешь чин капитана, как и я на тот момент, и это все, что мне удалось узнать. Я вышел майором. Может, дослужился бы и до генерала, отец бы от гордости лопнул, но был тяжело ранен, и на том служба моя закончилась. Это было в конце апреля, война еще громыхала, а я зализывал раны в госпитале. Я все не решался писать тебе. Даже не знаю: помнишь ли ты меня еще? Когда мы расстались… Вернее, когда я бежал из Коками, я кинулся к сестре, как и собирался. Ее муж оказался очень неприятным человеком, однако, как она и говорила, он готов был помочь мне. Так я начал служить в небольшом оркестре. Ну, ты знаешь все это. Путь молодого дарования не усеян розами, но мне повезло. Война, конечно, подпортила мне карьеру. Я собирался впервые отправиться за границу, чтобы выступать там, но грянула война, и все грандиозные планы пришлось отложить. Я знаю, что газеты потом писали, что я собирался бежать за границу, но это, как ты понимаешь, ложь. Газеты меня не любят. Надеюсь, ты их не читаешь или хотя бы не веришь. Я работал, как вол, чтобы добиться успеха. Я писал, репетировал и снова писал. У меня не было времени даже подумать о тебе. Когда мое положение стало более или менее прочным, я хотел было снова приехать в Коками, но испугался — сам не знаю, чего. Я понял, что не готов увидеть тебя и Наоко. Ты сам знаешь, какие воспоминания связывают нас, не буду говорить здесь об этом подробно. Сколько бы я ни старался забыть прошлое, оно никогда не отпускало меня. Я все еще жил надеждой на встречу, на… Ох, я и сам не знаю, что я думал и чувствовал все эти годы! Я будто бы проживал две жизни. В одной я был успешным и известным музыкантом, композитором. У меня были деньги, комфортная сытая жизнь, женщины. В другой я тосковал и мучился по прошлому. Я часто просыпался в слезах, но даже примерно не мог вспомнить, что мне снилось. Года через три или четыре после отъезда из Коками я сошелся с одной девушкой и был вынужден жениться на ней. Ребенок родился мертвым, и мы остались с ней вдвоем. Не знаю, можно ли назвать этот брак удачным. Честно говоря, по своему и чужому опыту, могу сказать, что едва ли любой брак можно назвать счастливым. Он может быть более или менее сносным, комфортным, спокойным, но не счастливым, нет. Наш с Кику брак я бы назвал комфортным. Она была хорошей женщиной, и мне не на что жаловаться, но ни мне, ни ей этот брак не был нужен. Если бы у нас достало смелости, мы не стали бы связывать друг друга. Мужчины и женщины, мы всего-навсего заложники этой социальной условности, необходимой для выживания нашего вида. И для чего? Будто дети не могут рождаться и без того! Будто бы эти дети не будут потом уничтожены в горниле очередной войны! О, сколько я видел мальчишек на войне! Они были младше, чем мы с тобой при нашей первой встрече. Ты и сам видал таких наверняка. Щеки еще не знают бритвы, а в глазах — смесь отваги и ужаса. Мы все там были мальчишками, испуганными сопляками. Ради своей страны я бы прошел через эту мясорубку еще раз, но это ад, ад и ужас, кровь и грязь — и ничего больше. Кику погибла при бомбежке. Я узнал об этом сильно позже: известие не могло найти меня. Я остался совсем один. Сестру круговорот войны унес далеко на север, и она только недавно совсем смогла вернуться в Токио. Как и я, она овдовела, и мы живем вместе. Я забочусь о ее детях. Очень жаль, что я не могу познакомить вас. Она бы тебе понравилась, я уверен. Ты ей тоже. Сейчас, когда жизнь вернулась в прежнее русло, я снова занимаюсь музыкой, даю концерты и сочиняю. Мне бы хотелось думать, что ты слышал меня по радио или слушал мои пластинки. Мне страшно делается от мысли, что ты забыл меня, что для тебя все это было лишь сладким сном юности. Утешь меня в моей печали: ответь на это письмо. Оно получилось таким длинным. Это от того, что я так долго не решался написать тебе. Ты не можешь представить, как я тосковал по тебе все эти годы, как боролся с желанием вернуться в Коками. Если ты захочешь, а Наоко не станет возражать, я приеду навестить вас. Больше не могу писать. И так наговорил лишнего. Я был и остаюсь твоим другом и поклонником твоего таланта,Гакт
Письмо второеКоками, 1947 год, 20 марта
Камуи-сан! Вы извините мне, что я отвечаю на Ваше письмо вместо отца. Получив письмо, адресованное отцу, я так обрадовался, что сразу вскрыл его, не думая о том, что оно не мне предназначалось. Два обстоятельства извиняют меня. Первое: по рассказам отца я знал, что вы были дружны в юности. Второе: мой отец пропал без вести в самом конце войны, и никто не знает, что с ним случилось, жив ли он и где погребен, если погиб. Я разыскал кое-кого из его однополчан, и они любезно рассказали мне все, что знали. К сожалению, эти скудные сведения не удовлетворили меня. К тому же, их рассказы очень противоречивы. Судите сами. Один пишет, что отец попал в плен, другой — что он был убит шальной пулей, третий — уверен, что мой отец (мой отец!) бежал с поля боя и перешел на сторону русских. Последнее оскорбительно не только для его памяти, но и для всякого, кто обладает разумом. Уверен, что Вы, зная моего отца в юности, понимаете, что меня разозлило в этой небылице. Я, впрочем, надеюсь, что он еще жив и однажды вернется домой. Если это случится, я сразу же извещу Вас. Прочитав Ваше письмо, я не сразу решился написать ответ. Вы просите ответить отца, а не меня. Это первое. Второе. Мне неловко было бы писать такому человеку, как Вы. Однако я прочитал это письмо второй раз, потом показал его своей жене (простите, я не могу с Вами согласиться: брак может быть счастливым! Мы с Юкико очень счастливы!) и посоветовался с ней. В общем, я решил, что лучше будет, если я дам Вам те сведения, которые у меня есть. Из Вашего письма я вижу, что жизнь моей семьи Вам плохо известна. Вероятно, Коками Вы покинули, когда я еще не родился. С Вашего позволения я расскажу все по порядку. Мать моя умерла при родах, и отец сам заботился обо мне. Он не доверил меня ни бабушкам, ни нянькам. К сожалению, смерть моей матери совпала с другим печальным событием — в ту же ночь сгорел дотла театр, где играли мой отец и дед. Дед от этой потери так и не оправился. Я запомнил его тихим слабоумным стариком, который с трудом мог позаботиться о себе, но держался все-таки с достоинством. Он умер, когда мне было лет восемь или девять. Вслед за ним ушла и моя бабушка. Странно, но ее совсем плохо помню. Старая Огава была единственной женщиной в доме. Она знала моего отца с детства, даже не представляю, сколько ей лет. Как-то спросил ее, а она ответила, что неграмотная и не умеет считать. Врет, конечно, деньги она прекрасно считает. Мне кажется, она и меня переживет. (Кстати, она расплакалась, когда я показал ей Ваше письмо. Старушка, оказывается, Вас помнит и любит.) В общем, мое детство, как можно видеть, не было похоже на праздник. Я рос сиротой, угрюмым и похожим на отца. Отца я обожал. Он меня тоже. Никогда он меня не баловал, но любил, в этом могу поручиться. О матери он рассказывал только хорошее. Не знаю, как они жили, но мне кажется, она была прекрасным человеком, отец ее очень уважал. О Вас он тоже мне рассказывал. У нас в доме есть ваши пластинки. Я никогда не знал, почему вы расстались. Отец намекал на какие-то сложные обстоятельства и злую судьбу. Вы, наверное, не захотите мне рассказать. Ну, это и не мое дело. Потеряв театр, отец занялся танцами. Он стал учить девушек и женщин танцевать, носить кимоно, держать себя. Как ни странно, его «школа» оказалась востребована. У него в ученицах бывали и майко, и иностранки, и просто любопытные. Денег это приносило не так много, но мы не бедствовали. В начале войны отец отослал меня к родне моей матери в Киото. Там я познакомился с Юкико, и мы решили, что после войны поженимся. Когда подошло время, я тоже ушел в армию. Мне нечем хвастаться, но, как русские говорят, пулям не кланялся. После войны я вернулся в Коками, позвал к себе Юкико, мы поженились. Отец… Мы переписывались. Но в последний год войны я получил от него всего два или три письма, при том, что раньше получал по пять-шесть в месяц. У меня сохранились все его письма. Если Вам любопытно, я мог бы показать их Вам. Там нет ничего личного, больше рассуждений. Отец писал о войне, о будущем мира, об искусстве, о людях, которых встречал. Куда он делся? Где сгинул? Кто знает! Быть может, бродит еще где-то по Земле этот странный, непостижимый человек — мой отец.С искренним уважением, Сато Гакуто
P. S. Я чуть было не запечатал письмо, да вовремя вспомнил. Вы пишете, что приехали бы, если бы отец позвал. Как видите, он уже никого не пригласит, потому я решил взять на себя смелость и пригласить Вас к нам. Я продолжаю дело отца, работаю дома. Жена служит в местной школе учительницей. Приезжайте, если у Вас будет время. Мы живем не так богато, как мой дед, но с радостью примем гостей. Огава тоже будет рада. У меня остались кое-какие вещи отца, память о его юности. Быть может, Вам захочется что-то забрать себе.С. Г.