В сиянии лунного света

XXII Госпожа Сато наблюдала за сыном и не узнавала его. Он осунулся, сделался мрачным, никуда больше не выходил по вечерам. Она не могла не понять, что его добровольное затворничество началось после исчезновения Гакта. Тапер однажды исчез, и никто не знал, куда он уехал, да и не видел никто, как он уезжал. Это было похоже на бегство. Болтали, правда, разное, и кое-какие слухи долетали и до ушей госпожи Сато. Говорили, в числе прочего, что Гакт — и вовсе не человек, потому и пришел, и ушел так, что никто не знает, куда и откуда он идет. В это госпожа Сато не верила. Она видела только, что сын ее тоскует, и мысленно то и дело обращалась к его неверному другу: «Я приняла тебя в своем доме, а ты разбил моему мальчику сердце». Ох, молодость, молодость! Все еще сотрется и забудется, говорила она себе. Родится ее внук, и жизнь пойдет своим чередом. Время все сотрет. К жене Мана относился с нежностью и заботой, о которой сама госпожа Сато не могла и мечтать. Когда Наоко стала жаловаться, что ей неудобно спать в одной кровати с мужем, он велел Огаве привести в порядок одну из пустующих комнат, и Наоко поселилась там. Беременность она переносила тяжело. Ей было тяжело двигаться, она стала капризной и постоянно жаловалась. Муж ее раздражал, свекра она опасалась, к свекрови стала холодна. Ребенок, по ее словам, был слишком большим для нее, и ей тяжело бывало даже выйти из комнаты. Мана взирал на это со спокойствием и невозмутимостью. Он исполнял ее капризы, целовал ей руки и говорил нежности. Госпожа Сато даже не подозревала, что он может быть таким чутким и терпеливым по отношению к женщине. Со стороны казалось, что они счастливая и любящая пара. Только госпожа Сато видела, что за явной нежностью скрывается взаимная холодность. Они научились уважать друг друга, их отношения больше теперь походили на отношения супругов, но они никогда друг друга не любили. После исчезновения Гакта Мана ощутил, будто бы застыл внутри стеклянного шара или в куске льда. Мир вокруг все еще существовал. У него все еще была сцена и поклонники, была семья, его жена ждала ребенка. Поначалу он еще посещал кафе, но быстро понял, что ему там стало скучно. Это была не ленивая скука, к которой он уже привык и которую легко разгонял вином и своей маленькой игрой в королеву и свиту, а глубокая, черная скука, обволакивающая все тело и разум, не позволяющая даже во сне забыть о себе. Он бросил кафе, оставил женские кимоно только для сцены. Он брал с полок книги, прочитывал несколько срок и откладывал их. Скука. Он все еще жил театром, но стоило ему сойти со сцены и смыть грим, скука возвращалась. Что-то важное сломалось глубоко внутри, и без этого важного жизнь не могла быть прежней — такой, какой была до появления Гакта. Узнав о бегстве Гакта, Мана еще надеялся, что ему осталось хотя бы прощальное письмо или подарок, хоть несколько строк, хоть одно слово, но ничего не было, и Мана чувствовал, что это самое жестокое, что Гакт мог сделать с ним. Может, верно болтают, что он не человек, а пришелец из мира духов и оборотней? В это время, когда он все больше погружался в тоску и скуку, Наоко стала центром его мира. Он видел, что ее бегство их общего друга тоже подкосило. Она старалась скрыть свои чувства, но Мана слишком хорошо мог представить себе их, чтобы не видеть. «Она тоже была в него влюблена», — думал он про себя. Однажды, когда они остались в доме вдвоем, они сидели в комнате Наоко и слушали музыку. Мана принес в ее комнату граммофон, когда она пожаловалась, что ей скучно одной, а от чтения она быстро устает. В тот день Мана поднялся к ней, так как тоже маялся от скуки. Они наугад поставили пластинку. Это оказались «Цыганские напевы» Сарасате. От тоскливой мелодии обоим сделалось еще скучнее, но они дослушали ее до конца, не проронив ни слова. Когда пластинка доиграла, Наоко выбрала другую — модную джазовую песенку, под которую она еще так недавно танцевала по субботам. Воспоминания нахлынули на нее, и она вымученно улыбнулась. Ей не хотелось думать о прошлом. Она заговорила о чем-то, чтобы прервать молчание. Постепенно они разговорились. Пластинки сменяли одна другую, они ставили их, не читая названий. И вдруг Мана услышал мелодию, от которой у него сжалось сердце. Это была та самая мелодия, которую Гакт играл в день их знакомства. Наверное, он изменился в лице, потому что Наоко странно посмотрела на него и вдруг сказала: — Вы не рассердитесь, если я назову сына Гакуто? Мана понял, что краснеет. Он быстро справился с эмоциями и спокойно улыбнулся. Поцеловав жене руку, он сказал, что ничуть не возражает против ее решения. Она спокойно и серьезно смотрела на него, как не смотрела уже очень давно. Она сильно подурнела из-за беременности, но глаза ее оставались такими же ясными, как и прежде. «Все-таки она потрясающая женщина, — подумал вдруг Мана, — другая на ее месте возненавидела бы нас обоих и никогда бы не простила, а Наоко… Как жаль, что я не могу ее любить». А Наоко смотрела на мужа и не видела его. Она думала о том, в честь кого хотела назвать сына. Сначала она думала, что будет девочка. Все приметы говорили об этом, даже во сне она видела дочь. Потом она решила, что будет сын, непременно сын. Она и не знала сама, почему так решила. Ей было все равно. Когда она поняла, что ждет ребенка, вздохнула с облегчением. Конец ночам, конец ее двусмысленному положению! Муж, как ей казалось, испытывал схожие чувства. Она понимала, что им нужен наследник, но ей было все равно. Дочь? Пусть будет дочь. На все воля богов! Сын? Тем лучше. Пол будущего ребенка волновал ее только с той точки зрения, что потом придется опять проходить через всю неловкость и тоску совместных ночей, но это было где-то далеко, будто бы касалось уже не ее саму, а кого-то другого. По большому счету, ей было решительно все равно. Кто ни вертись у нее в животе, мальчик или девочка, она будет рада его рождению — и отдохнет, наконец-то отдохнет от всего. Если скука стала постоянным спутником Маны, то Наоко преследовало чувство усталости. Ей казалось иногда, что она живет уже очень долго. Она устала, она так устала… Ей хотелось только отдыхать. Она была признательна мужу за то, что он потакал ее капризам и никому не позволял ее упрекать в безделье. Она отдыхала, но этого было недостаточно. Ах, скорее бы родить, и все, все. Почему-то ей казалось, что стоит разрешиться от бремени, и все закончится, уйдет все то, что так гнетет ее душу. Она тряхнула головой, снова взглянула на мужа. На этот раз она смотрела именно на него. Она будто бы давно его не видела. В его глазах залегла серая тень, он выглядел уставшим. Ей вдруг стало даже жаль его, и она осторожно протянула к нему руку и приобняла его. Это был минутный порыв, но она заметила, что прижалась к нему с удовольствием и внутренним покоем. Эти редкие для них объятия звучали для нее словами поддержки, которых она не видела ни от кого больше. «Вы ведь тоже скучаете по нему?» — хотела сказать она, но не смогла. Она тихо заплакала на плече у мужа, и он осторожно держал ее за плечи, давая ей выплакать всю тоску по несбывшейся любви, по беззаботной незамужней жизни, по прежней Наоко, которая после всего уже никогда не вернется. Когда она узнала, что Гакт уехал из Коками, в сердце ее что-то умерло. Она не виделась с ним, она не могла ни на что надеяться, она не питала никаких иллюзий насчет Гакта и Маны, она все знала и все видела, она их обоих готова была возненавидеть, но стоило Гакту уехать — навсегда, конечно, навсегда, — как она ощутила могильный холод. Пока он был рядом, пусть она и не могла с ним видеться, ей было тепло, а теперь стало холодно. Шло время, срок родов приближался, и Мана все больше беспокоился за здоровье жены. Он предлагал ей лечь в больницу, опасаясь, что что-то может случиться, но она наотрез отказалась. Ближайшая больница — в Вакаяме, а это далеко. Наоко не хотела никуда ехать, ей и по дому было тяжело передвигаться, а уж ехать в такую даль… Мана вызвал врача, надеясь, что тот поможет ему переубедить жену, но тот встал на сторону Наоко: он уверил обеспокоенного мужа, что состояние его жены совершенно нормально и бояться нечего. Мать вторила врачу и невестке, отец не вникал в эти дела и удивлялся, что сыну охота возиться с женскими проблемами, и Мана сдался. Он злился на себя за эту слабость, но ничего не мог поделать, спорить было бесполезно. Он, однако, потребовал от врача дать слово, что тот явится по первому зову в любое время. Врач слово дал, и на том порешили. Наоко была на восьмом месяце. Через две недели после визита врача у Наоко начались схватки. Это случилось вечером, незадолго до ужина. Явился, как и обещал, врач. Мана не мог войти к жене. Он сидел внизу и прислушивался к звукам наверху. Он слышал голоса матери и Огавы, уверенный голос врача и сдавленные вздохи Наоко. Мана сидел, стараясь не упустить ни звука. Его сковало странное чувство. Скука покинула его, но на ее место пришло что-то другое, чего он никогда не испытывал. Ему казалось, что в доме очень тихо, как никогда не бывает в жилых домах, и только там, наверху, в маленькой комнате есть жизнь. Там происходило что-то настолько важное и страшное, что перед этим отступало все другое, все, что прежде беспокоило его. Внешне он был спокоен, лицо его ничего не выражало. Отец даже похвалил его за выдержку и признался, что сам в свое время так беспокоился, что чуть не ворвался к роженице. Мана вяло улыбнулся в ответ на его историю. Они так и не примирились после того разговора в кабинете, но теперь было не до ссор. Мана ждал. Несколько часов он сидел, не шевелясь, без еды и питья и только вслушивался в голоса и звуки наверху. Внутри он был напряжен, как пружина, готовая вот-вот разогнуться и ударить того, кто сжимал ее. Ему хотелось что-то делать, как-то помочь жене, хотя бы заняться чем-нибудь, но он не мог пошевелиться. Он не знал, что происходит наверху, но не чувствовал ни страха, ни беспокойства — только необходимость быть здесь и быть готовым ко всему. Вдруг голоса наверху стали беспокойнее. Мана вздрогнул и встал. Он стоял у лестницы, ожидая, что будет дальше. Он услышал легкий вскрик, врач что-то говорил. И вдруг наступила тишина. Мана будто бы оглох на несколько мгновений. Вокруг не было ни звука. Будто бы время остановилось, и все замерли. Эта тишина показалась Мане страшной, будто он оказался ночью на болоте. У него голова закружилась от волнения, и он вцепился в перила, чтобы не упасть. «Она умерла», — вдруг понял он. И в этот момент он услышал раздирающий тишину крик — крик младенца. Не в силах больше ждать, он бегом поднялся по лестнице и ворвался в комнату жены. Наоко лежала на кровати, до подбородка укрытая простыней. К бледному лбу прилипли волосы, на лице застыло выражение, которого Мана не мог потом забыть много лет: на лице ее было написано облегчение, будто бы она была рада покинуть этот мир, который дал ей так мало радости. «Что мы сделали с тобой, Наоко!» — пробормотал он. Он наклонился к ее лицу и поцеловал холодные губы. Врач что-то объяснял ему, но он не слушал. Он обернулся и наткнулся взглядом на Огаву. Она держала в руках сверток, и сверток этот кряхтел и шевелился, Мана не сразу понял, что именно он видит, кого он видит. — Молодой господин, — со слезами в голосе проговорила Огава, — это ваш сын, посмотрите на него! Не до конца понимая, что происходит, оглушенный горем, он взял у Огавы младенца. Ребенок казался ему невесомым, такой он был маленький и легкий. — Вы уже выбрали имя? — донесся до него вопрос. Он не смог понять, кто это говорит: мать или Огава. — Нужно дать ему имя. Мана облизал пересохшие губы. В горле было сухо, будто песка насыпали. Он все-таки совладал с голосом и спокойно сказал: — Она хотела назвать его Гакуто. Пусть так и будет. Мать хотела что-то сказать ему и протянул к нему руки, но он не мог больше находиться здесь. Он отдал сына Огаве и вышел из комнаты. Пошатываясь, он спустился по лестнице и вышел на веранду. Потом спустился в сад. В доме занялись необходимым: нужно было присмотреть за ребенком, убрать тело матери. Слишком много было дел в доме, куда в одну ночь явились смерть и новая жизнь, чтобы заметить, что кто-то ушел на улицу и пропал на несколько часов. Когда Мана вернулся, дома все более или менее успокоилось. Если бы Мана не знал о случившемся здесь, он бы и не заметил ничего. Мать, однако, сама налила ему коньяку из отцовских запасов, и Мана послушно выпил его. Она налила ему вторую рюмку, и тут за дверью послышались голоса и крики. Не успели все опомниться, как в дом вошли несколько актеров и обратились к хозяину дома. Они говорили быстро, громко, перебивая друг друга, и не сразу можно было понять, что случилось. В конце концов господин Сато разобрал: театр горит. Они кинулись к месту пожара. Здание театра пылало, как гигантский факел. Старое дерево быстро занялось, и потушить его было невозможно. Справиться с пламенем было выше человеческих сил. Господин Сато потерял самообладание и буквально рвал на себе волосы. Это был конец, конец всему! Дело всей его жизни уничтожали яркие языки пламени. Госпожа Сато перевела взгляд на сына. Мана стоял столбом и, не мигая, глядел на пожар. И лицо его было страшно.