Игрушка

Меня потряхивало. Кожа пошла бледными пупырышками, хотя в комнате было тепло. Собачий коврик валялся серым трупиком у самой двери, куда его зашвырнула горничная-оборотень. Пробовать дотянуться бесполезно. «Блин, что же я наделал?! Что со мной теперь будет?» Как я ни сглатывал, мерзкий вкус резины и синтетической клубники приклеился к языку, вызывая тошноту. Казалось, вся комната провоняла навязчивым парфюмом Мишеля. Внезапно меня поразила страшная мысль: «А что, если сюда прямо сейчас войдет Великий? Что, если он вот-вот вернется?» Я заметался на цепи, пробуя изогнуться так, чтобы достать до оконной ручки – хоть проветрить тут. Но как я ни дергался, длины стального «поводка» не хватало. «Ладно, - пытался я унять начинающуюся истерику. – Если унюхает, скажу, горничная ужин приносила. Приносила же?» «А что, если он еще кое-что унюхает – на тебе? – пищал где-то в области затылка мерзкий ехидный голосок – наверное, его в книгах величаво называют «гласом рассудка». – Ты же не знаешь, насколько у него развито обоняние. Может он и пот чужой чует, и слюни. Что теперь, вылизывать себя будешь, как котяра, сожравший хозяйскую сметану? Жопу себе тоже сможешь полизать?» На сем «глас» разразился сатанинским гоготом – пришлось как следует треснуться затылком о стену, чтобы его заткнуть. Блин, Комната... Неужели она взаправду есть? А я-то думал, что школьный подвал был худшим, что мне пришлось пережить. Там я впервые попробовал стек, хлыст и плетку – настоящую, а не те кисточки, которыми баловался дядя. Но и там били так, чтобы не навредить. Да, до красных полос и синяков, но это же пройдет. Еще несколько дней – и следа не останется. А у Мишеля на груди следы на всю жизнь. Они говорят о совсем другой боли, такой, которую мне абсолютно не хотелось узнать. Что там может быть, в этой Комнате? Я вспомнил свой ужас в тот момент, когда меня, связанного, начали подтягивать в воздух. То ощущение полной беспомощности и потерянного контроля. Я не собирался испытывать это снова. Но воображение уже неслось вскач, рисуя палачей в масках, огромные деревянные кресты и пыточные машины – антураж фильма ужасов. Эх, зря я их в детстве пересмотрел! Не, если Комната Боли и вправду существует, надо бежать из этого дома впереди собственного визга. «Ага, как же ты, Пупсик, интересно это сделаешь? – снова пробудился голос, сочащийся сарказмом, как змеиные зубы – ядом. – Ты же только что избил единственного человека, который проявил желание тебе помочь. Молодец, ничего не скажешь! Кто только тебя не ебал, ты всем давал, да еще подмахивал. Тебя имели, а ты ничего не поимел, все дядюшке дорогому досталось. А тут всего-то и надо было, отсосать да жопу подставить – за свободу, между прочим. И что ты сделал, уебище?! Укусил кормящую тебя руку? Кем ты вообще себя вообразил – честью и совестью партии? Клеймо на тебе ставить негде, а все туда же... Вот и догнивай теперь тут на цепи, пока с голодухи не сдохнешь, мухаха!» Я снова тюкнулся затылком в стену, так что башка заболела. Воображение услужливо раскатало сценарий, в котором Великий уходит в загул, позабыв обо мне, и через недельку-другую в его комнате находят мой иссохший труп. «Домашняя прислуга обнаружила сегодня мумию мальчика в одной из элитных квартир Петербурга, - сообщала в вечерних новостях дикторша с ничего не выражающим, но много повидавшим лицом. - Совершенно голый юноша, усохший до состояния скелета, имел на себе ошейник с цепью, прикованной к стене. Полиция выясняет обстоятельства страшной находки, а мы задаемся вопросом, кто же виновен в гибели несчастного. Владелец квартиры, известный бизнесмен, отрицает всякую причастность к произошедшему». И на заднем плане подъезд, из которого выносят скрюченный трупик – из-под собачьего коврика торчат задранные кверху косточки-лапки... Да, блин, а кушать-то уже хочется! И пить, между прочим, тоже. Я вспомнил кувшин с ананасовым соком, как хрустальную мечту. Интересно, а как Мишель объяснит прокушенную руку и фингал, который точно украсит его челюсть? Ведь есть же где-то отец Великого, как его, Арсений Иванович? Я имя запомнил, необычное. И еще «старший хозяин». Или они – одно лицо? Наверное, есть еще и повар – не сам же Мишель готовит всякие там фенхели или как там их... Хотя фиг его знает, может под платьем горничной прячется не только член, но и еще куча талантов? Кстати, о фингалах. Трансвестит и мне нехило заехал. Я развернулся так, чтобы видеть себя в зеркало. Ну так и есть! На морде красное пятно, прямо на скуле. Скоро оно превратится в красивый фонарь. Такой и в темноте светить будет. И что я Великому на это скажу? «Пупсик чавкал за едой, и горничная огрела его черпаком?» Ага, так мой изверг домашний и поверил. Я тяжело вздохнул и приложил к пострадавшей морде цепь – может, холодненькое поможет? Так, продолжим самокопание. Все-таки с какой радости я учинил рукоприкладство? Ведь никогда в драки не лез, даже в школе. Вкус резинки во рту не понравился? Ну простите, туда дырки немытые совали. То, что Мишель до меня кого-то ебал? А какое мое вообще игрушечное дело? Чот меня раньше не заботило, в кого чьи хуи совались до того, как сунулись в меня. Тогда от чего меня переклинило? Оттого, что он шлюхой и соской меня обозвал? Ну так такие и есть. И не он один называл-то. Так какая муха меня укусила? Цепь зазвенела, когда я подтянул ее, чтобы заменить нагревшийся участок холодным. Я вздрогнул от прикосновения. Вспомнился лед на губах. Жидкий огонь на коже. Светящаяся вода, разбивающаяся радугой на его плечах. Не, не может такого быть! Что он сделал-то?! Ну, поигрался немного. Помыться нормально дал. Приласкал. Чего-то там про зной втюхивал – так на то он и поэт, Великий-то. Ему словами пожонглировать, небось, как мне жопу почесать. Сказал – и тут же забыл. Я же для него только игрушка, Пупсик. С таким, как со щенком: нагадил – отшлепать, на задние лапки встал – погладить и похвалить. Я же прекрасно понимаю все. «Ха! Понимает он! – как будто мерзкий голос кто-то просил высказываться! – Ему за ушком почесали, красивых слов нашептали, и все, он готов – хлоп пузом кверху и лапки врастопырку. Трахай меня, хозяин. Бей меня, хозяин, а я тебе руку полижу, если ты об меня ударишься. Тьфу ты, хосспади, аж противно. А кто к нему с добром – он кусаться, потому что рука чужая. Хорошего пса хозяин себе завел. Ничего не скажешь!» Я зажал уши ладонями и сжался в комок – как будто так я мог заглушить слова, образующиеся в голове. Нет. Это же совершенно неправильно! Как может Великий для меня что-то значить? Он же меня купил! На цепь посадил, бил и мучил. Я его ненавижу! Убить гада хочу! Ментам сдать. И еще я его хочу... трахнуть! Так, чтоб только мой был. Чтоб подо мной стонал и метался. Чтобы просил... прекрасное чудовище! Вспомнилось вдруг, как мой возбужденный член покачивался возле его лица, пока он невозмутимо проверял домашку. И он его как бы не замечал, но на самом деле рассмотрел весь – ведь иначе не сказал бы, что он красивый? Значит, ему нравится мой член? Может, ему не только смотреть бы понравилось, но и кое-что еще? Я представил себе, как хватаю Великого за волосы, вздергиваю лицо вверх и толкаю член ему прямо в удивленно приоткрывшиеся губы. Решебник падает с колен, тетрадь летит на пол. Он пытается оттолкнуть меня, упирается руками в бедра, но я сильнее дергаю за волосы, заставляя глаза заблестеть серебром слез. Натягиваю его на себя, пока член не погружается полностью во влажное тепло. Он тяжело дышит мне в лобок, на лбу выступает пот, но я не отпускаю – наслаждаюсь своей властью над ним. Держу, пока его руки не расслабляются и не обхватывают мои бедра. «Теперь сам, хозяин», - шепчу я и глажу его по густым темным прядям. Он отстраняется, но только затем, чтобы заглотить член снова. Начинает скользить по нему взад-вперед, аккуратно обхватывая своими упругими губами, обводя ствол языком, сжимая горло, чтобы поласкать головку. Я задаю ритм, чуть надавливая на коротко стриженый затылок. Потом вытаскиваю лоснящийся член из его рта, провожу головкой по припухшим губам. Он пытается лизнуть ее, но я не даю, я играю с ним, пошлепывая по острому язычку. Прижимаю член к животу и подставляю ему яйца – те самые, что так удобно ложатся в ладонь. На язык они тоже ложатся не плохо. И в рот прекрасно помещаются. Даю ему пососать одно, потом другое. Наверное ему больно сидеть с такой выпуклостью в тесных штанах, но я не разрешаю ему раздеться. Ставлю одну босую ногу на край кровати и начинаю играть пальчиками со вздувшейся ширинкой. Великий стонет, длинные темные ресницы дрожат. Я не выдерживаю и засаживаю ему до самых гланд. Он давится, но послушно сосет, шумно дыша через нос. Снова хватаю его за волосы, останавливая, и начинаю трахать сам. Хочу спустить ему рот, как он спускал мне. Хочу наполнить его собой, пометить своим запахом. Он дюны, а я море, которое захлестывает их, затопляет, уносит за собой... С тихим стоном кончаю себе в руку. Блин, что делает со мной этот парень?! Я только что дрочил, несмотря на запрет, причем дрочил... на Великого?! Смотрю на свое встрепанное отражение в зеркале. Обкончавшийся извращенец в цепях – картина маслом. Вспоминаю предупреждение «хозяина» и, не долго думая, принимаюсь вылизывать липкие пальцы. А что еще остается делать? Так-то он сперму точно не унюхает. Рот бы еще прополоскать потом – да нечем. Я как раз обсасывал большой палец, сунув его в рот, когда дверь внезапно распахнулась. - А-а-а! – завопило жуткое черное существо, застывшее на пороге. - А-а-а! – заорал я, подтягивая ноги к груди и заслоняясь цепью. Дверь с треском захлопнулась. Со стены упала фотка в стеклянной рамке, дзынькнув веером осколков. И тишина. Вот что это сейчас было?