Объятия

Хеймитч заметил, что Эффи любит обниматься. Не заметить этого было бы трудно, поскольку делала Бряк это ну уж слишком часто. Она могла вешаться на шею бедного Эбернети по поводу и без повода, от счастья или от горя – горя в её понимании, разумеется. Иногда Хеймитчу казалось, что она делает это специально – однажды, Играх на шестидесят седьмых, трибута из Десятого жестоко убили, настолько жестоко, что Хеймитчу стало дурно. Он, зажмурившись, опрокинул в себя стакан водки, хотя прекрасно понимал, что ему это мало поможет. Он был почти уверен – мальчик с отрубленной топором головой придёт к нему во сне этой ночью. Однако Бряк не находила это столь ужасающим. – Что случилось? – как обычно звонким голосом поинтересовалась она, впрочем, интереса в её голосе было не так уж и много. – Не видишь что ли? – буркнул Хеймитч, – Трибута убили. Возможно, это было странным поведением для самого Хеймитча, ведь обычно его не так заботили судьбы игроков на Арене – по крайней мере, внешне. Поэтому Эффи с секунду посмотрела на ментора, пытаясь найти в его поплывшем взгляде ответ на свой так и не озвученный вопрос, и не найдя его, легко пожала плечами: – Не наш ведь. Но потом умер и их. Почти так же трагично, и теперь уже Хеймитч старался вести себя как можно хладнокровнее, чтобы не было так больно, чтобы не сводило под лопаткой от затравленных взглядов родителей погибших детей, когда он повезёт обратно один гроб. А Эффи вдруг решила сыграть из себя сочувствующую деву. Обняла его своими покрытыми розовыми липкими блестяшками ручонками в кружевных перчатках, уткнулась пластиковым париком в грудь и начала ныть. Жаловаться невесть на что, изредка всхлипывая и говоря, как же ей жаль трибутов и прочее, прочее. Вымазала всю рубашку. Играла безупречно, но Хеймитча ведь не проведешь. Он знал, он прекрасно знал, что Эффи всё равно. Всё-ра-вно, до лампочки, что случилось с этими "несчастными детками", и он знал это даже не из предубеждения – он видел это в её глазах. Это безразличие, готовое превратиться всё-таки в жалость, но разве что к самой себе. И поэтому всего лишь через полчаса безутешных рыданий Эффи страдала уже не по бедным детям, а по тому, как мало денег ей начислят в этом году. И так случалось ещё подозрительно большое количество раз – с каждым погибшим трибутом капитолийка с поросячьим визгом бросалась к Эбернети, притворно сморкалась в розовый платочек и подтирала макияж на уголках глаз. Да кому она, чёрт возьми, что пыталась доказать? Она была такой же, как и все разодетые дамы вокруг неё, для неё вид сражающихся на Арене маленьких детей был комичен, она с восторгом обсуждала ловушки Распорядителей с такими же куклами, как и она сама, так кому она что доказывала? Хотела показать ему, что в ней осталась хоть капелька настоящих, непластиковых чувств? Зачем? Как занятно, думалось ментору. Он притворяется статуей, чтобы избавиться от боли, она изображает мучения, чтобы перестать быть манекеном. На её проявления фальшивых чувств Эбернети, конечно, не отвечал. От её действий было противно и тошно. Тошно, потому что что-то в глубине души ему подсказывало, что Бряк может быть другой, что может сопереживать по-настоящему, плакать искренне, а не для того, чтобы скрыть огромную дырку на месте, где по идее должно быть сердце. Хотя иногда приходилось признавать, что эта сложная для Капитолия вещь, как сердце у Бряк все же имеется. И иногда даже отвечает за её действия. Эффи старалась, как могла, завоёвывая для трибутов спонсоров, и Эбернети буквально по глазам мог увидеть, когда она делала это, просто исполняя свои обязанности, а когда вкладывала в это нечто большее. На Семьдесят Четвёртых Эффи вкладывала ну просто всё, что могла. Включала все свои умения, использовала все свои навыки – кажется, даже в первый год своей работы так не выпендривалась, зато от души. Как бабочка, порхала по залу от одного усатого джентльмена к другому и ненавязчиво, каким-то странным образом уговаривая их подписать эти чертовы чеки. Изредка, когда у Хеймитча появлялось свободное время (ведь Бряк заставила и его шататься по спонсорам – даже уговорила его надеть костюм и пригладить волосы), он смотрел, как она это делала. И ведь чёрт, умеет же Бряк быть привлекательной, когда хочет! В конце вечера они встретились, чтобы обсудить дела. Эффи светилась от счастья – один спонсор уже подписал все документы, двое были уже «в нужной кондиции» – и на её лице играла настоящая улыбка, почти искренняя. Хеймитчу пришлось признать, что ей идёт. А потом он сказал, что назначил встречу в одним толстосумом через час, и вот тогда-то Эффи сделала это опять. Взвизгнула, полезла с объятиями. И теперь даже в этом что-то поменялось. То ли притянула она его к себе крепче, чем раньше, то ли просто искрилась восторгом более реальным, но что-то было точно не так, как раньше. Хеймитч не хотел заострять на этом внимание, не подал виду, что заметил что-то неладное, но все равно думал об этом. И где-то в глубине души боялся, что такого больше не случится. А потом они выиграли. Оба. Вместе. Это было так нереально, невозможно, что он первые несколько минут – да что там, часов – не верил, что такое действительно могло случиться. Что такое оставят безнаказанным. Эффи же в эти секунды полного замешательства Эбернети успела взять инициативу в свои руки. Объятия были стремительными, резкими, в рот лезли перья из парика, который чуть не свалился, не говоря уже о том, что они сами чуть не упали, и она постоянно визжала, хохотала и радовалась. Кажется, искренне. – Ты молодец! Мы молодцы! Ты можешь быть отличным парнем, когда захочешь! – кричала она, и, боже, ей даже не понадобился тоник, чтобы начать нести такое. И она снова рассмеялась и притянула его ближе к себе (она точно не пьяна?), пока они чуть но столкнулись носами – мешал каркас платья. Хеймитч смотрел на её светящееся восторгом и ликованием разукрашенное личико, с удивлением, даже с ужасом ловил себя на мысли, что ему нравится эта улыбка на этих ядовито-малиновых губах. Они обнялись ещё раз, когда Победители и уже вроде как бывший ментор отправлялись в Двенадцатый на псевдо-покой перед Туром Победителей, и Эффи снова назвала его молодцом, уже спокойнее, а потом Бряк вдруг растрогалась и опять обняла его под несерьезные сопротивления первого. В этот раз, в отличие от любых других, не было такого пафоса, пусть даже напускного, в их объятиях. Просто дружеские объятия. Разве что он держал её чуть ниже талии. А потом они не обнимались. Долгое время. Сначала потому что их постоянно снимали камеры, буквально со всех сторон, с любых возможных ракурсов, желая оставить на плёнке хоть кусочек победителей, а так как Эффи и Хеймитч постоянно находились непосредственно рядом с ними, то и они попадали под объективы. Приходилось держаться осторожнее в любых проявлениях чувств, тем более в таких излишествах, как объятия. Не то чтобы Хеймитч страдал от этого. Просто было немного непривычно. А потом было уже совсем не до телячьих нежностей. Эффи звонила ему на наконец-то починенный телефон трижды за вечер после объявления правил Третьей Квартальной Бойни, но Эбернети так и не взял трубку, и она перестала. Ему было её не жаль, ведь, как бы грустно ей ни было, слышать от неё жалостливые слова, пусть даже и правдивые, было бы тошно. И они так и не видели и не слышали друг друга вплоть до Жатвы. Хеймитч шагал по мощёной площади к сцене, даже не пытаясь выглядеть уверенно – ему было плевать. Он смотрел себе под ноги, а когда поднял голову, встретился с её взглядом. Она была далеко, но ему все равно удалось разглядеть выражение полнейшей грусти на её лице. Не грусти даже, а печали, что заполняет пустоту внутри, всепоглощающей скорби по своим детям. Она же к ним так же привязалась – очень вовремя дошло до Хеймитча – они ей тоже как дети. И ей наверняка немыслимо тяжело их терять. Или его. Он ведь тоже может выпасть. Точнее, должен выпасть. Таков план, и никакие чувства, пусть даже и настоящие, чистые чувства не при чем. И она должна это знать, она ведь не глупая, хотя он великое множество раз говорил ей обратное. Они встретились глазами. Эффи нахмурилась, часто-часто заморгала длиннющими ресницами. Ей было больно. Конечно, ей было больно. Стоять перед сотнями людей, прожигающих тебя взглядами с беспечной улыбкой, зная, что двое из близких тебе людей отправятся на кровавую резню – не лучшее ощущение. Он понимал. По крайней мере, пытался понять. Они ведь не чужие друг другу, всё-таки. И среди нескончаемых, пожирающих душу мыслей о Китнисс, о Пите, о Бойне и о Революции Хеймитчу впервые захотелось обнять Эффи. Хотя бы как-нибудь ненавязчиво, похлопать по плечу или просто взять в охапку, встряхнуть её и рявкнуть: "Кончай разводить сопли!". Она ведь поняла бы, что это он не со зла. Жатва закончилась, и их затолкали в Дом Правосудия. Хеймитч хотел к Эффи, у Эффи чуть не случилась истерика прямо на сцене, он видел, но её увели миротворцы, приставляя пистолеты к спине, не желая терпеть её слабые сопротивления. Его же потащили в другую сторону, и на этом все закончилось, и небольшая хронология их обжиманий прервалась еще на несколько дней. – Хеймитч... Она потянулась к нему, и ему ничего не осталось, кроме как дать ей себя обнять. За окном чернело ночное небо, и на этаже не было никого – только эти двое и большой экран на стене, показывавший засыпавших после тяжелейшего дня трибутов. Полчаса назад там прогремела молния над огромным голым деревом, и на Арене было тихо. Можно было перевести дух – и трибутам, и той части команды, что была по ту сторону купола. Она крепко обхватила его руками и замолчала, уткнувшись ему в грудь. Занятно, но чем молчаливее проходили их объятия, тем больше они значили для них обоих. Хеймитч старался не перебарщивать – не дай бог она привыкнет, да и не дай бог заметят, поэтому просто крепко держал её за плечи, раздумывая, стоит ли попытаться снять с неё парик. Объятия стали спасением от всего того ужаса, что происходил на Арене и за её пределами. Распорядители не скупились на редкостных тварей, что по часам появлялись и исчезали на территории огромных часов, и от вида каждого из них Хеймитча мутило. К тому же, власти столицы находили обязательным повторять во время реклам и просто в течение дня все те моменты, на которых кровь стыла, а ужас сдавливал горло. Они ничего не могли сделать для своих ребят, и это было "так ужасно, так несправедливо, так жестоко и бесчеловечно", как шептала Эффи, пока он держал её рядом с собой. Он обнял её в последний раз, совсем легко, будто и не прощался вовсе, а потом предложил ей немного выпить, "совсем немного, чёрт возьми, Бряк, один несчастный стаканчик". Дал ей бокал на высокой ножке, и Бряк с кислой улыбкой опустошила его, и уже через пару минут заснула чуть ли не мертвым сном – Хеймитч почему-то боялся, что переборщил со снотворным. Они улетели, можно сказать сбежали в Тринадцатый. Виды там были ну просто никакие – серые стены, серые потолки, серые полы – серая мебель, серая одежда, серые люди. Но всяко лучше тюрьмы, в которую они могли попасть. Здесь постоянно было холодно и невыносимо тоскливо, и если жители Подземного уже привыкли к такому ходу дел и даже не пытались что-то изменить, то Хеймитчу, несмотря на то, что он полжизни провёл в такой же нескончаемой тоске, было не по себе. Когда у него не было дел, и когда ему показалось, что просох достаточно, чтобы выйти из своего отсека, он прогуливался по этим пустым коридорам, даже не надеясь встретить кого-нибудь родного. Он раздумывал иногда, где Эффи. До последнего надеялся, что на неё не обратят внимания, посчитают неважной, пустой, тринкетом, как он сам считал долгое время, и не возьмут под стражу, а если и возьмут, то не причинят особого вреда. Что она может значить для Революции? Ровным счётом ничего. Грубо говоря, она её противник, она ведь капитолийка, самая настоящая капитолийка. У неё чуть ли не надпись «Хвала Капитолию» прямо на лбу, чтобы все видели. Ей нечего делать на стороне мятежников даже под прикрытием. Она ничего не знает ни о повстанцах, ни о Тринадцатом, так что и выпытывать из неё нечего. А без неё было как-то скучно. То есть, поначалу скучно, а потом уже это «скучно» превратилось в самое настоящее «плохо». Без постоянного цоканья каблуков за спиной и визга. Без громогласных замечаний, начинающихся с «Мистер Эбернети!!». Без этих глупых обниманий, в конце концов. Здесь бы ей, конечно, тоже не поздоровилось, здесь ведь капитолийцев никто не жаловал, но она была бы неподалёку, а не чертовски далеко совершенно одна или, ещё хуже, в подвале какого-нибудь капитолийского здания, под иглами и щипцами двинутых людей. Не дай бог она там. А ещё она могла быть мертва. Всю комнаду подготовки мальчишки пристрелили в первый же день – Плутарх со странным выражением лица сообщил это пару дней назад. Но Хеймитч не хотел даже рассматривать этот вариант. Хотя, возможно, было бы даже лучше, если бы её убили. Её освободили через месяц, и ей было откровенно хреново. И хотя по сравнению с победителями ей не так досталось – всего ли пара сломанных рёбер, рана от скальпеля на руке и множество шрамов от плети вдоль спины, Хеймитч не мог простить себе всего того, что с ней случилось. Он не мог спокойно смотреть на женщину без убийственного ощущения собственной вины. Эффи же его простила – сказала ему об этом сразу же, как только об этом зашла тема. Как-то пресно звучали её слова поначалу, но Эбернети не надо было больше. Главное, что она не горела желанием размазать его по стенке при первой встрече. Только не после того, как она кидалась к нему на шею при любом удобного случае. Он бы и сейчас её обнял, если бы не все эти иголки и трубочки, тянущиеся от её рук. Когда через пару дней он тихо озвучил ей эту свою мысль, она хрипло хохотнула и так же тихо ответила, что поймала его на слове. И она не забыла о его случайно оброненном признании – с тихим хихиканьем бросилась на него в первый день выхода из госпиталя. А когда приезжала в Двенадцатый на выходные или на недельку после войны, крепко-крепко хваталась за него на вокзале. Когда среди ночи он просыпался и вскакивал с кровати от очередного ужасающего кошмара, она была рядом – пока его руки не прекращали дрожать, она обнимала его. Эбернети этих лёгких прикосновений этого достаточно. А когда женщина уезжала обратно в «опять ты о своём Капитолии, неужели нельзя остаться ещё на денек?», он иногда не сдерживался и обнимал её первым, заставляя тут счастливо улыбаться. Уже, правда, без яросто-малиновой помады. Зато абсолютно искренне.