Любовь, комсомол и весна

— Пахлава медовая! Кукур-руза солененькая, горячая! Кр-реветочки! Город утопал в жаре, и люди, отчаявшиеся в поисках благословенной прохлады, стянулись к морю и покрыли собой пляж, как домино. Любое пространство, по недоразумению освободившееся, занималось менее чем за десять минут. — Эй, подвиньтесь. Эрик послушно подвинул полотенце немного ближе к Чарльзу. Пятачок справа по формам и размеру напоминал площадь основания гроба, но крупный усатый чечен умудрился втиснуться в него, устроился и зачем-то втянул живот. — Жарко. Рука Чарльза, скользнув под полотенцу, погладила Эриков локоть. — Пахлава медовая! Кукур-руза! Кр-реветочки! — раздалось прямо над ними. Эрик приставил руку козырьком ко лбу, потому что радужный зонт, взятый Чарльзом в лагере на правах директора, закрывал, собственно, только Чарльза. Внезапно на них обоих упала тень, и Чарльз испуганно приоткрыл один глаз. Внушительная и смуглая женская фигура закрывала солнце. — Милая, а у вас есть содовая? — Чарльз приподнялся на локтях. Эрик смотрел, как песок сыплется с его живота на мокрые плавки. — Только кукур-руза и креветки, — рявкнула зычно, по привычке, женщина и уставилась сурово почему-то на Эрика. — Будете брать? — Нет, спасибо. Женщина отошла, а Чарльз повернулся и мечтательно облизнул сухие губы.  — Водички бы. — А пойдем в парк? Я еще свою палатку проверю. Над пляжем витало душное марево вперемешку с запахом шашлыка. У воды кричали и смеялись дети, один из них фотографировался с обезьянкой на плече. Чарльз сосредоточенно собирал неуступчивый зонт и возился долго, пока Эрик не отобрал и сложил его одним опытным движением. — Это потому что я уже начал, — не пожелал сдаться Чарльз. — Подготовил тебе почву, понимаешь? Поднял целину. Эрик молча стряхнул песок с его спины. Движения получились подозрительно ласковыми. Потом они гуськом продвигались к выходу, балансируя между плотно прилегающими друг к другу людьми. Эрик, идущий последним, против воли вспомнил прошлую зиму и Новый год, в который Чарльзу удалось выбраться к нему в Челябинск, и Чарльз точно так же нес ель, как теперь зонт, и так же вынимал ноги из сугробов. От палаток и киосков доносилась громкая и ритмичная музыка — когда они обмывались пресной водой под одним из ржавых душей, Чарльз дрыгал ногой в такт, держась руками за плечи Эрика. К тканевому боку одной из палаток парой кнопок была пришпилена бумажка с надписью «Вернусь через 20 мин». Рядом топтались огненноволосая девочка со своим дедушкой. У обоих были веснушчатые доверчивые лица, и только подойдя поближе, Эрик разобрал, что у деда это были старческие пигментные пятна. — А вот и он! Явился не запылился! — на Эрика указал шампуром Логан, по старой дружбе присматривающий за его имуществом. Эрик в два прыжка оказался внутри, сорвав цепочку, бумажку и скатерть, прикрывающую ровно разложенные ряды магнитов. Бизнес шел из рук вон плохо, и каждым редким клиентом очень дорожили. Девочка наклонилась и оценивающе осмотрела магниты, изображающие местные достопримечательности и предметы курортного быта вроде мячей и непарных шлепанцев. — Дедуля, давай с дельфином, — девочка ткнула пальцем в один из магнитов. — Это акула, — терпеливо объяснил Эрик. — Не пугайте ребенка, — дедушка, кряхтя, уселся на корточки и обнял внучку за плечи. — Давай лучше вот этот, с корабликом? Чарльз вернулся откуда-то (без зонта), держа в руках кокон розовой сладкой ваты, и заинтересованно подошел поближе. Он узнал деда — тот был старым морским волком, плавал в молодости на корабле «Ейская коса» и был изображен на заднем форзаце учебника «Истории родного края». — Я хочу этот: «Приезжайте в красавец Ейск». — Но, внученька, мы же живем в Ейске. Эрик нетерпеливо скрипнул зубами. За спиной деда с внучкой маячил Чарльз в одних цветастых пляжных шортах, улыбался и слизывал с лица сладкую розовую паутину. Девочка все-таки выбрала «дельфина», дедушка заплатил и они удалились, а Эрик снова покрыл свой товар скатертью и повесил цепочку. — Логан, будь другом, присмотри еще часок, — попросил Эрик, созерцая склонившуюся над мангалом массу тела в майке со значком яхт-клуба. — Мы с Чарльзом идем в парк аттракционов. — Да вы все ездите на мне, — ворчливо откликнулся Логан и перевернул мясо на другой бок. — Пользуетесь тем, что я добрый. «Логан, прикрой», «Логан, посмотри» — и так с самого детства. Ладно уж, идите. Чарльз заливисто рассмеялся и хлопнул Логана по плечу. Эрик подозревал, что, хотя просил всегда он, люди не могли устоять перед обаянием Чарльза. Все трое родились в одном городе и учились в одной школе, только потом уже жизнь разбросала кого куда — Чарльза в институт и обратно в родную школу в качестве психолога, Эрика — в Челябинск на сталелитейный, а Логан приезжал каждый год из столицы. Они прошли мимо Рейвен — вожатой в лагере Чарльза, и тот сердечно поздоровался, погладив ее усыпанную косичками голову и оставив на ее щеке комок сладкой ваты по форме губ. В свободное время Рейвен рисовала всем желающим на щеках и ногах татуировки хной. Парк культуры и отдыха ощерился зубчатыми воротами, на которых покоились привычные и знакомые буквы. Парк назывался «Церебро», вот только первая половина слова была сдана на металлолом еще в беспокойном Эриковом детстве. Меланхолично посмотрев на знакомое таинственное «Ебро», Эрик вспомнил, как сам отнес в пункт приема внушительный по весу хвостик от «Ц». Эрик взял два билета на «Колесо обзора». Народа на нем почти не было, дети со взрослыми толпились у более модных «Виражных самолетов», а толпа школьников окружила стоящий в отдалении совсем новый «Ейский флот». Колесо скрипело и медленно кружилось, как часть поставленного на попа огромного велосипеда. Чарльз задумчиво подождал приближения фиолетовой кабинки и втолкнул Эрика в нее. Они начали медленно подниматься. — Эрик, — многозначительно сказал Чарльз. Они оба знали этот тон. — Эрик, — повторил Чарльз. — Эрик, давай быстрее. Эрик полез целоваться, облапив Чарльза и устроив ладони у него на лопатках. — Давай без этого, а то не успеем. Колесо поднималось. Чарльз уселся на металлический руль, предназначенный для вращения кабины. Эрик облизал взглядом покрасневшее от загара по форме майки-алкоголички тело, погладил обгоревшие плечи и заткнул шипевшего Чарльза своим ртом. — У меня смена… завтра…начинается, — ритмично прерываясь, шептал Чарльз ему в ухо. — …последний день. — Ничего, ничего, — шептал в ответ Эрик. Кабина крутилась вокруг своей оси на максимально возможной скорости. В самой высокой точке Эрик потерял шлепанец — они вдвоем замерли и проследили его полет и исчезновение в траве за будкой оператора. — Вот и не стало нашего друга, — Чарльз рыгнул прямо в ухо Эрика. — Прости, проклятая содовая. Эрик обнял его за плечи. Они приближались к земле. — Если что — на второй круг. — Это сейчас был эвфемизм? — Для фрезеровщика ты знаешь слишком много умных слов. — Ты забыл, что у меня есть бабушка. — Эрик, чтоб тебя, кончай трепаться и вообще…это… — Чарльз вздрогнул и прижался к Эрику, — кончай. — Так я уже. Они вывалились из кабинки в последний момент и спустились, пошатываясь, на землю. — Завтра первый день, — Чарльз обернулся, облизывая яркие губы. Шел он все еще неровно. — Собрание будет, дежурства. Распределения обязанностей: кто стенгазету рисует, кто за радио отвечает, кто в музыкальном кружке участвует. А потом в поход. И ты приходи, если хочешь. Приходи, Эрик. Они прошли мимо столовой. Чарльз постучался в закрытую дверь. — Простите, товарищи, — крикнул он доброжелательным голосом, сопровождая каждый слог новым ударом. — Но у вас тут в расписании стоит, что вы еще работаете. Навстречу им вышла уборщица в туго завязанной, скрывающей волосы косынке в горошек. — Ишь, развелось тут, — она стряхнула тряпку прямо под носом у Чарльза, окатив того брызгами. — Подите отсюдова, в пляжной одежде не пускаем. Чарльз поблагодарил и улыбнулся ей перед тем, как они спустились с крыльца. Они долго гуляли по набережной. Вечерело, в небе купалось красное, как яблоко, готовое закатиться солнце. Пляжи опустели, море было недвижимо, как шелковая ткань. На одной из скамеек сидел парень с печальным и недоуменным лицом, и растерянно крутил в руках свой фотоаппарат. Рядом с ним лежала плюшевая голова какого-то животного, а вот тела-комбинезона нигде не было видно. — Это же Петя! — радостно воскликнул Чарльз в сторону Эрика. — Работал у нас в лагере вожатым в прошлом сезоне. Петенька, что случилось? — Умудрился животину потерять. А потом меня уволили. Петя выглядел убито, и Эрик с опаской отошел в сторону, но выдвинул вперед челюсть, сделав серьезное и мужественное лицо. Чарльз все-таки присел рядом и положил ладонь на Петину ссутулившуюся спину. — Ну же. Все хорошо будет, найдется твоя зверюга. Что за она хоть? — Мартышка. Чертова мартышка, убежала из рук. Я бы поймал, но не по головам же бегать. — Ну, значит, найдется мартышка. Куда ей тут деться? Город маленький. Петя нервно рассмеялся. — А хочешь, Петя, приходи ко мне, — нашел выход Чарльз. — Оформим тебя куда-нибудь. Будешь молодежь тренировать. Прыжки в длину, в высоту, бег по пересеченной местности. Эрик слушал тихий мурлычущий Чарльзов говор, смотрел на огоньки вдалеке и думал, что скоро пора домой, а то бабушка будет волноваться. Несмотря на свой возраст, Эрик побаивался ее и зря старался не спорить, и конфликты не вызывать. После смерти родителей бабушка воспитала Эрика с тщанием и рвением истинной матери, описанной в тематических книгах по уходу за детьми. Эрик с умилением вспоминал домашний творожок и яблочное пюре, тем более что с годами традиция не была прервана (этот факт Эрик не любил упоминать при посторонних и рассказал о нем только Чарльзу). Каждую осень бабушка со слезами провожала Эрика обратно в Челябинск, а потом около месяца регулярно названивала директору завода, лучшему другу Эрикова покойного отца, и уточняла условия труда в цехах и столовское меню. Бабушка гладила Эрику майки и халат и была поклонницей известного одной ей определенного порядка, который сама и установила. Каждый вечер в 23.10 она стучалась в комнату Эрика и задавала один и тот же традиционный вопрос: «Эричка, ты спишь?» Интонации за три десятилетия тоже не изменились. Однажды это услышал Чарльз, по воле случая оказавшийся в той же комнате и вынужденный спрятаться под кровать. Бабушка не любила нарушение порядка. Что бабушка любила: внучкА, друзей внучка, аккуратность и Родиона Федоровича. Эрик имел смутное представление об этой персоне, но видел его фотографии на всех стенах и слушал о нем обязательную ежедневную историю на десерт после ужина. «Свадьба Родиона», «Родион и его первый внук», «Родион и его любимая «Волга». Первое, что сделал Эрик, когда ему исполнилось восемнадцать — снял со стены в своей комнате висящего напротив его кровати «Родиона Федоровича во время отдыха на водах». Чарльз нагнал Эрика, в задумчивости дошедшего до санаторской лестницы, у самых ступенек. Хлопнул его по спине, осмотрелся вокруг и оставил руку там, куда положил. Молодежь стеклась на территорию санатория и маленькими порциями просачивалась на круглую, исходящую громкими ритмами танцевальную площадку. Набережная была пуста — народ переговаривался, собравшись в уютных, натыканных там и сям кафешках, и их совместный разговор превращался в ровный, убаюкивающий гул. Практически как море. — Эрик, — многозначительно сказал Чарльз. - Что? — Эрик вылизывал сладко-соленую (море и сладкая вата) шею Чарльза, поэтому «что» получилось нечеткое, больше похожее на шепелявое «пшчху». — Эрик. — Чарльз, ты же знаешь, — Эрик даже оторвался от вылизывания шеи, желая донести мысль. — У меня бабушка. Сто раз обсуждали, еще со школы. — А у меня народ в лагере, ко мне тоже нельзя, — таинственным полушепотом сообщил Чарльз в теплое Эриково ухо. — В моей палатке спит Хэнк, и если вернусь сейчас — к костру усадят и гитару в руки. Эрик. — Ну что ты заладил, — у Чарльза спина покрылась мурашками, и Эрик обнял его — к себе поближе, от железного ограждения подальше. — Ну ты же знаешь, ну. — Что ты там рассказывал про встречу ветеранов? Сегодня вечером. — Она не пойдет туда. Трамвай ночью не ходит, как ей возвращаться? Да и не хочет она. — А мы посмотрим. Через полчаса Эрик уже сидел пред лицом бабушки и нервно сжимал беспричинно вспотевшие руки под столом. Он рассматривал медвежат на скатерти (такой же, какой он укрывал свои магниты), как в детстве, и почему-то боялся посмотреть во всевидящие бабушкины глаза. Но бабушке было не до него. Она стояла, повернув голову к открытому окну, и втягивала свежий ночной запах, спряденный из трав, хвои и розовых кустов в их саду. Глаза бабушки затуманились слезами. — Ты сказал, там будет Родион Федорович? Эричка, солнышко, ты уверен? Под окном, приткнувшись между розовыми кустами, подслушивал Чарльз. Эрику какое-то время не хватало духу предать никого из них, и он тянул театральную паузу. Снаружи крякнула утка, и Эрик решился. — Абсолютно. Бабушка была так погружена в нахлынувшие воспоминания, что даже не удивилась наличию утки в саду, где не было водоема. — Но, Эричка, как же я поеду? Хотя я придумала: у тебя же, кажется, есть тот самый друг с Жигулем? «Логан» — мелькнула в голове Эрика светящаяся вывеска. Когда-нибудь Логан убьет их обоих. — Чарльз… — Эрик, — в тон ему ответил Чарльз и похлопал по плечу, направляя в сторону набережной. — Вперед, мужчина. Будь смелым. — Чарльз… — Скажешь ему, что я заплачу за бензин. — Заплатим. Чарльз и Эрик уживались исключительно мирно. Даже ссориться не получалось — они тут же начинали друг другу уступать. Все: парту у окна и право первого укуса булочки с повидлом; позже – душ, первый ход в шахматах, зимние кальсоны и очередь быть снизу. Но Эрик все-таки уступал Чарльзу немного чаще. Как-то вдвоем упали с крыши гаража и сломали себе по мизинцу — Чарльз на правой руке, а Эрик на левой. — Симметрия, — радовался тогда Эрик, всегда тяготевший к точным наукам. Он прошел по траектории налево, чтобы вложить здоровую конечность в такую же Чарльзову, и с тех пор там и оставался. В детстве Эрику казалось, что легкая невнимательность с его стороны может разрушить их дружбу. Чарльз сиял на всю школу: все любили его и хотели с ним дружить. — Капитан Зоркий Глаз и Железные Руки, — смеялся Чарльз, поглаживая Эрикову ладошку. — Ослабьте ваш захват. Бабушка считала Чарльза украинским евреем и потому относилась к нему с особой нежностью. А уж бабушка-то абы кого не привечала. — Чарленька пришел, — эта фраза тоже не менялась от десятилетия к десятилетию. Вот только на Чарльза, как и на всех остальных, действовало общее правило — ему нельзя было появляться в доме до полудня, в отсутствие бабушки и после пяти вечера. — Вы с ума сошли, мужики, — сигарета Логана мерцала светлячком в душной темноте остывающего города. – И, Чарльз, забери отсюда свой зонт. Логан был весь в тени. Виднелась только нижняя губа и крепкая волосатая нога, облаченная в шлепанец и носок. Эрик принял правильную осанку, которой его научила бабушка, и привычно выдвинул нижнюю челюсть вперед. Бабушка так же говорила ему, что трудности надо встречать гордо, с высоко поднятым подбородком. «И выражением запора на лице», — сдерживая смех, добавлял Чарльз. Они только что хором изложили все Логану, и теперь оставалось ждать его решения. Логан пыхнул сигаретным дымом. — Вы же понимаете, — вкрадчиво спросил он, — что после всех этих усилий вы просто обязаны феерически потрахаться? Эрик думал, что интеллигентный Чарльз может возмутиться выбором слова, но тот только заново начал свои похлопывания и поглаживания, и добавил, что друзья познаются именно в таких ситуациях. Логан выгнал их из палатки, убрал шашлычный инструментарий и провернул ключ в крошечном символическом замочке. — Скажите мне, ребята, — спросил он, обернувшись и играя пальцами со связкой ключей, — а откуда такая уверенность, что Родион Федорович тоже там будет? У Эрика похолодело на сердце. Думалось о «последнем дне» и об обгорелых веснушчатых плечах, а еще о том, что сегодня он впервые в жизни обманул свою бабушку. Она стоит там, на крыльце, в бестелесном аромате роз и своем лучшем выходном платье с подкладными плечиками, во французских туфлях-лодочках, привезенных из Европы отцом Эрика — летчиком гражданской авиации, и ждет. Эрик вспомнил фотографии на стенах и свой диван: бабушка запрещала раскладывать его, потому что он поддерживал хлипкую раму фотоснимка «Родион Федорович на выпускном балу в 1928». Эрик настоял на своем и разложил диван, но теперь ему стало до боли грустно. Он протянул длинную руку и обвил ею Чарльза, сидящего справа. — Взбодрись, Эрик, — горячо зашептал Чарльз, почувствовав его настроение и прильнув ближе — бок к боку. — У кого это дома лежит значок смелого октябренка? Логан докуривал свой «Беломорканал» и молча следил за ними из темноты. — Мы уговорим Родиона Федоровича, Эрик. Чарльз усадил Эрика на стульчик в углу, а сам направился толковать с Родионом Федоровичем, ласково приобняв его за плечи. Родион был очень старый и почти слепой, со слуховым аппаратом в правом ухе, но вид имел величественный из-за огромного роста и пышных, густых («Словно с рекламы шампуня «Аралия», — подумал Эрик) седых волос. Через десяток минут они вернулись; Родион растроганно пожимал Чарльзову ладонь, называл Чарльза «мой дорогой» и клятвенно заверял, что сейчас же позвонит Сашеньке, чтобы тот подогнал «Волгу». Чарльз улыбался во все имеющиеся у него зубы и выгодно становился под свет хрустальной люстры, демонстрируя яркие глаза и румянец на щеках. Родион Федорович, опираясь на тросточку, прошаркал с ними до входной двери, чтобы проводить. — Мой друг тоже очень рад, — разливался соловьем Чарльз, и делал это совершенно искренне – то, что Эрик впитал с детских лет вместе с яблочным бабушкиным пюре, а остальные не понимали. — Милейший товарищ, — заметил Чарльз уже на улице. — Мы с ним немного поболтали. Какая духовная мощь! Человек вне времени. Возле арки затормозила «Волга». — Оказалось, его внук был в моем лагере пару лет назад. Сашка, помнишь его? Эрик не помнил. Ничего не помнил и вспоминать не хотел. Притянул убежавшего вперед Чарльза за широкую резинку пляжных шорт. — Неуправляемый совсем, вихрь какой-то. С двойкой в школе по поведению. Мы с ним немного поработали, в походы походили. Вместе ставили палатку и готовили уху. — А потом что? — Эрик осторожно тронул губами выступающий позвонок на шее Чарльза. — Не знаю. Но Родион был очень благодарен. — Пойдем домой. Эрик разложил диван, а на диване — Чарльза, и просто касался губами всего, до чего мог дотянуться. Чарльз запутал пальцы в его волосах и мечтательно смотрел в незашторенное окно. Куда-то сквозь, как статуя фараона на фотокарточке, сделанной Логаном в музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина. Легко и быстро оказались на полу Чарльзовы попугайские шорты. Эрик прильнул к коже и затянулся запахом, вспоминая море, и шашлык, и сладкую вату. Чарльз слепо зашарил руками перед собой, не отводя взгляда от окна, подцепил что-то из чужой одежды. — Погоди с инициативой. Это тебе не комсомол. А потом Эрик запутался в этих отражениях, заблудился среди звезд, спутников и комет, почувствовал инородное и болезненно разрастающееся чувство где-то за грудиной. Говорить вслух не было необходимости — они знали все друг о друге и так. Чарльз закрыл глаза и задышал чаще, прижал руку Эрика к своей щеке. Пальцами этой руки Эрик безнадежно разглаживал напряженную складку между его бровей. Упругий дрожащий воздух окутал их тяжело и интимно, и Эрик представил их в виде двух ложек, вгрызающихся в изумрудно-зеленое желе. И приказал себе не торопиться, почувствовав, что задыхается, тонет; будет еще много раз и много встреч, и летом, и зимой, и не в последний это раз, не в последний. Будут загрубевшие ладони Чарльза вокруг его шеи, свитера с оленями, возня с кальсонами по утрам, веснушки и дурацкий одеколон «Алеша». Елки и обломанные елочные верхушки, мандарины, один оренбургский (бабушкин) пуховый платок на двоих и бесконечные звонки по междугородной линии; напоминания проходить флюорографию и пить побольше молока. Все будет, а кажется, что в последний раз. Льняной костюм Чарльза в желтую и голубую полоску — мнется на коленках, зато идет к его глазам, а в штанах хорошо помещаются крупные Эриковы ладони; шум бесконечных детей («все мои, Эрик»), смех на двоих и попытки вести себя тихо; молчание или разговоры по душам всю ночь напролет. Холодная квартира в Челябинске и вечно барахлящие батареи; десятки одеял и бабушкина норковая шуба поверх, перепутавшиеся руки и ноги. Любимый Чарльзов Муслим Магомаев по радио, замерзшие куриные ножки и Чарльз, заправивший майку в кальсоны. Все будет еще, будет. — Эрик, — Чарльз лежал, раскрывшись и раскинувшись на обе половинки дивана. — Как думаешь, Бог есть? — Нет Бога, Чарльз, — сонно пробормотал Эрик — устроился на самом краю, но за долгие годы научился не падать. — Я сплю, и ты спи. — А я вот знаешь, что думаю, — Чарльз вплел ладонь в его потный затылок. — Может, нет, а может и есть. — Спи, Чарльз, спи. Эрик закрыл глаза, и снился ему почему-то Родион Федорович и бабушка, танцующие вальс на выпускном балу.