В дальней комнате, где никогда не включают свет

— Эй, Стив, — собственные слова петлей затягиваются на шее, но Барнс крепко зажмуривается, смаргивая слезы, и пытается говорить так, чтобы голос не дрожал. За сутки Роджерс приходит в себя только два раза на несколько минут, слишком бесценных, чтобы тратить их на тишину. — Слышишь, мелкий, пока ты тут прохлаждаешься, доктор занимается созданием сыворотки, которая тебя вылечит. Роджерс слабо фыркает, и во взгляде ни капли веры, но Барнс не сдается. — Он этим занимается всю жизнь, это экспериментальное лекарство, и мы будем первыми. Ты будешь первым. Говорят, военные США заказали его разработку, чтобы создать очень сильных солдат, — Джеймс впивается ногтями в собственные ладони, и чем больнее ногти врезаются в кожу, тем радостнее его улыбка — даже во взгляде Стива наконец проскальзывает интерес. — Будешь, как твой Капитан, ну пониже, разумеется, ростом, тот-то — гора. Горло дерет от слез, и Барнс закусывает до боли изнутри щеку, улыбаясь еще шире. — Скажешь тоже, как Капитан, — Роджерс жует губы, недоверчиво глядя на Джеймса, а после переводит взгляд на свои рисунки. — Не болеть бы — и ладно. — Ты больше никогда не будешь болеть, — голос его подводит, и Барнс резко поднимается на ноги со словами, — пойду принесу бульон, тебе нужно поесть. И прокусывает собственную ладонь, впиваясь в нее зубами, едва выходит за дверь. Дышать нечем, и Джеймс несколько раз бьет себя кулаком в грудь, пытаясь прийти в чувство. Слез столько, что возвращается он с красным, выдающим его с головой лицом, только Стив все равно этого не видит. Он спит, или, во всяком случае, Барнсу хочется в это верить. Обмороки становятся все чаще и продолжительней, и даются Роджерсу очень тяжело: ему плохо настолько, что от боли закатываются глаза. * Выданную форму он вешает в дальней комнате на втором этаже подальше от Роджерса и себя и не рассказывает Стиву о том, что собирается на войну. Только тот поднимает эту тему сам. — Как думаешь, если это лекарство мне поможет, я смогу воевать? Наверняка тебя скоро призовут, я бы хотел тоже, я не должен быть дома, пока где-то там умирают люди. — Конечно, сможешь, — улыбается Барнс, — но ты все равно будешь стрелять хуже, чем я. И бегать, и отжиматься, и вообще. — Это мы еще посмотрим, — это всего лишь тень ответной улыбки, но от нее у Джеймса сердце разрывается напополам, а пространство между половинами заливается горем, словно смолой: черным, вязким, от которого уже не избавиться, как ни пытайся. * Роджерс почти не приходит в себя, и Эрскин дежурит у его постели, то и дело проверяя слабый пульс. У него серое от усталости лицо и поджатые губы. Барнс думает, что и сам выглядит не лучше, разве что тени под глазами еще чернее от недосыпания, а руки дрожат, как у запойного пьяницы. — Джеймс, — ему не нужно говорить что-то еще, потому что Барнс знает, что доктор хочет сказать, поэтому он лишь кивает в ответ, усаживаясь рядом со Стивом на постель и касаясь его руки. Та остается неподвижной, и тогда Баки наклоняется и целует Роджерса в лоб, и плевать, что там подумает себе Эрскин. — Эй, Стив, доктор здесь, — Роджерс просыпается не сразу, а после долго фокусирует на нем взгляд, прежде чем он становится осмысленным. — Ты готов? Тот едва заметно кивает, тут же опуская ресницы: в нем так мало сил, что держать глаза открытыми Стив просто не в состоянии. Джеймс целует тонкие веки и острые скулы и понимает, что у него, черт возьми, нет слов, чтобы попрощаться. — Ты проснешься, и все будет хорошо, слышишь? — слезы заливают ему лицо, мешая видеть, и Барнс отстраняется, избегая смотреть на доктора. — Эй, Стив, посмотри на меня. Не бойся, я рядом. У Стива ручки-спички, бескровные губы и бесконечная надежда в огромных голубых глазах. — Ты не уходи, пока я буду спать, ладно? — просит он, и Джеймс кивает в ответ столько раз, что от напряжения сводит шею. — Не уйду, — обещает он и берет Роджерса за руку, понимая, что тот едва ли это чувствует, и снова склоняется, целуя бледное лицо. — Будь смелым, хорошо? Стив улыбается в ответ, утыкаясь носом в ладонь Барнса, гладящую его по лицу, и прикрывает глаза, когда доктор достает шприц. — Эй, Капитан Роджерс, — зовет Джеймс через минуту, но никто больше не отзывается. Баки орет так страшно, что надолго срывает голос. * Джеймс не возвращается с войны, и дом Роджерсов пустеет окончательно, а их вещи, рисунки Стива и его резное кресло сносят в дальнюю комнату на втором этаже, свет в которой с тех пор никогда уже не включают.