***
Праздник середины весны был самым грандиозным событием, собиравшим в стенах театра Кабу несколько сотен человек. На праздник приглашались самые достопочтенные альфы, родители омег-дебютантов старались созвать на праздник всех самых завидных женихов, используя все свои связи. Кёнсу не знал, кого приглашал на праздник его отец, но его это мало заботило. Юноша знал, что не ему было суждено стать на этом празднике самым ярким цветком, поэтому как бы другие омеги ни старались привлечь к себе внимание альф, у них бы это не получилось. Театр Кабу был одним из самых красивых строений и находился на окраине города там, где за низинами поднимались высокие холмы, а за ними горы, покрытые густым лесом. Изнутри театр чем-то напоминал школу Иньсинь: широкая сцена, занимающая значительную часть площадки, уходила вглубь главного здания, окруженного двухэтажной постройкой. За представлением можно было наблюдать, устроившись как на втором этаже, так и непосредственно перед сценой, благодаря чему, можно было разглядеть во всех подробностях не только наряд омеги, его лицо, но и почувствовать прекрасный аромат тех омег, что уже пережили мезаме к моменту своего дебюта и приобрели свой собственный каори. Подготовка к празднику шла с самого раннего утра. Омеги поднимались еще до восхода солнца, чтобы успеть подготовить танцевальное платье и праздничный ханбок на смену ему. Юношам разрешалось украшать волосы, а омеги, обладавшие запахом, обычно добавляли в прическу свежие цветы, что соответствовали их каори, или заменяли их искусно сделанной заколкой, которую было практически невозможно отличить от настоящего цветка. Дорога до театра занимала достаточно времени, и омеги-дебютанты все до одного прибывали туда на повозках задолго до начала праздника. По городу передвигалось огромное количество повозок каждый день, но именно в день Праздника середины весны народ, заполняющий улицы, немедленно расступался, стоило только завидеть повозку, в которой в сопровождении слуги сидел невероятной красоты юный омега. Все без исключения провожали повозку долгим восхищенным взглядом, пока она, наконец, не скрывалась из виду. Байсянь, кажется, волновался в этот день больше самого Кёнсу, который со спокойным лицом сидел перед зеркалом, без интереса разглядывая свое отражение. На его лицо умелой рукой Па был нанесен легкий макияж: тонкий слой пудры и цветной пигмент на губы. Байсянь смотрел на него горящими глазами, а Кёнсу казалось, что его лицо совершенно не изменилось, и миловидному Байсяню намного больше бы подошел этот макияж. На праздник для Кёнсу был сшит особый ханбок темно-вишневого цвета с вышитыми по подолу юбки и на рукавах белоснежного жакета цветами сакуры. Юноша выглядел в нем просто очаровательно, и Байсянь не мог оторвать от него взгляда так, что в какой-то момент казалось, будто слуга готов был заплакать от волнения. Кёнсу же умело скрывал внутри все свои переживания по поводу предстоящей церемонии, но ему порой было трудно унять дрожь в руках или взволнованное дыхание. От Чонина до сих пор не было вестей, но Кёнсу до последнего момента надеялся, что альфа сдержит свое обещание и будет присутствовать на празднике. Садясь вместе с Байсянем в повозку, Кёнсу чувствовал, словно больше никогда не вернется домой прежним. Дорога, что приведет его в Кабу, уже никогда не позволит ему вернуться обратно. Когда все необходимые вещи были упакованы, несколько раз перепроверенные Байсянем, и Кёнсу уселся в повозку рядом с ним, Па вышел попрощаться, и, взяв дрожащие ладошки юноши в свои руки, тихо сказал: — Я буду рядом, — Па тепло улыбнулся, и его глаза увлажнились. Он протянул руку, дотрагиваясь до волос омеги. — Мой мальчик, ты такой красивый. Подбородок Кёнсу задрожал, и ему вдруг захотелось спрыгнуть с повозки и броситься в объятия старшего омеги, крепко прижимаясь, и, вдыхая родной запах, забыться. Вернуться обратно в детство, туда, откуда все волнения перед предстоящим дебютом казались так далеки, словно окутанные туманом вершины высоких гор. — Не вздумай плакать, — нахмурившись, сказал Па, доставая из рукава шелковый платок. — Испортишь макияж. Не заставляй Байсяня волноваться, иначе его бедные губы станут такого же оттенка, как и твои. Па засмеялся, и Кёнсу улыбнулся сквозь слезы, шмыгая носом. Байсянь нахмурился и, наконец, перестал терзать зубами нижнюю губу, принимаясь теребить подол юбки. Опаздывать было нельзя, и старший омега засуетился, подгоняя повозку. Крепко сжав ладошки Кёнсу напоследок, он отпустил юношу, глядя вслед уезжающей повозке. Кёнсу, развернувшись, долго смотрел на постепенно становящуюся совсем крошечной фигуру Па. Когда повозка завернула за угол, Кёнсу сел прямо и позволил крохотной слезинке скатиться по его щеке, незаметно смахивая ее втайне от Байсяня. Кёнсу прибыл в театр, когда большая часть омег уже была там, занятая подготовкой к выступлению. Кто-то осторожно облачался в танцевальное платье за ширмой, кто-то поправлял прическу, часть омег была занята повторением танца, а некоторые, как, например, Минки, неустанно возвращались к зеркалу, каждую минуту проверяя, не стало ли что с их нарядом, прической и всем остальным. Кёнсу же мало волновал его внешний вид, он всецело доверял в этом Байсяню, который непрерывно суетился вокруг него. Когда же в комнату вошел учитель Ато, сопровождаемый остальными преподавателями Ханами, все омеги притихли, с волнением, рвущимся из груди, прислушиваясь к его словам. Он пожелал каждому омеге показать себя с наилучшей стороны и сообщил, что театр заполняется людьми, а значит, совсем скоро состоится открытие церемонии, а затем и дебютное появление омег. До выступления оставалось чуть меньше часа, когда Байсянь вдруг обнаружил, что среди вещей Кёнсу не оказалось пары вееров для танцев. Он несколько раз перепроверил все вещи, и со слезами на глазах обратился к омеге. — Кёнсу-ши, слуга не виноват, я несколько раз все проверил, прежде чем уложить в повозку, — суетился Байсянь. — Но их нигде нет! — Успокойся, Байсянь, — Кёнсу разворошил все вещи, но, как и слуга, ничего в них не обнаружил. Ему не нравилось то, что потеря вееров доставляет неприятности и излишнее волнение прямо накануне выхода на сцену, но танец без них был бессмысленным. Байсянь утирал рукавами слезы и бесполезно перекладывал вещи с места на место, словно среди них вдруг волшебным образом могли оказаться потерянные веера. — Кёнсу-ши, — послышался кроткий голос, и Кёнсу обернулся. — Не ищите их. Слуга Минки… Юн умолк, как только заметил взгляд Минки, направленный в их сторону, но Кёнсу и не понадобилось завершения фразы, чтобы понять, куда пропали его веера и что искать их теперь бесполезно. Он поднял зареванного Байсяня с колен и встряхнул за плечи, приводя в чувства. — Байсянь! Байсянь, послушай меня, — Кёнсу наклонился к уху слуги и что-то прошептал, отчего тот отчаянно замотал головой. — Нет, нет! Это плохая идея, Кёнсу-ши! — Байсянь был готовь вновь заплакать, осознавая всю безвыходность ситуации. — Ты должен, — уверенно посмотрел на него Кёнсу. — Ты должен успеть. Слуга неуверенно кивнул, и Кёнсу подтолкнул его к выходу из комнаты, подгоняя. Байсянь оглянулся и, стирая влагу со щек, поспешил к выходу. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и пустился бежать, молясь успеть к открытию церемонии и не подвести Кёнсу. Он бежал сквозь толпу, и с каждым новым поворотом ему казалось, что дорога становится только длиннее, что успеть туда и обратно просто невозможно, и из-за него Кёнсу опозорит себя на сцене, даже не успев дебютировать. Байсянь бежал, сквозь слезы, наворачивающиеся на глаза, не замечая дороги, и, врезавшись в какого-то прохожего, только склонился в коротком поклоне, прося прощения. Но чья-то крепкая рука остановила его за запястье, а сверху послышался показавшийся знакомым голос. — Байсянь? Слуга поднял голову и не поверил своим глазам, на мгновение забывая о том, куда и за чем он бежал. — Чонин-ши? — пробормотал он, во все глаза глядя на альфу, и тот улыбнулся. Глаза Байсяня тут же наполнились слезами, и он сложил ладошки в молитвенном жесте. — Чонин-ши, пожалуйста, Вы должны нам помочь! Кёнсу в нетерпении заламывал пальцы, ожидая Байсяня. Учитель вновь появился в их комнате за несколько минут до выступления, и омега всерьез занервничал. От него не укрылся насмешливый взгляд Минки, но он предпочел проигнорировать его, до последнего надеясь, что Байсянь вот-вот появится. Когда же слуга, наконец, запыхавшись, влетел в комнату, Кёнсу подбежал к нему, обеспокоенно глядя, уже готовый потерять всякую надежду. — Ну? — он нетерпеливо схватил Байсяня за плечи, и слуга улыбнулся. — Он здесь, — прошептал Байсянь, пока Кёнсу, улыбаясь, поспешно поправлял наряд. На мгновение юноша замер, подняв на слугу неверящий взгляд, и уже через несколько минут он, со спокойной улыбкой на лице, вместе с остальными омегами выходил на сцену под нежные звуки флейты и притихшую в предвкушении представления публику. Оказавшись на сцене, Кёнсу тут же принялся блуждать взглядом по лицам, заполнявшим театр, пытаясь выхватить из них только одно. Движения сменяли друг друга одно за другим, и в какой-то момент он просто забыл о том, что находится на сцене, всецело отдаваясь музыке. Когда омеги одним изящным движением руки вытащили из свободных рукавов веера, одновременно подбрасывая их вверх, Кёнсу лишь взмахнул рукой, сдержанно улыбаясь на удивленные взгляды омег, танцующих рядом. В зале этого, кажется, никто даже не заметил, завороженный искусным исполнением танца. Омеги двигались в унисон с музыкой, и в своих светло-голубых нарядах были похожи на волнующееся море, готовое вот-вот накрыть публику всплеском волны. Со временем некоторые гости стали удивленно перешептываться, замечая единственного омегу, танцующего без вееров, к тому же в самом первом ряду, но вскоре все об этом забыли, когда в центр сцены вышел Минки и, изящно взмахнув веером, принялся танцевать, пока остальные омеги на заднем ряду служили лишь отголоском его прекрасного танца. Минки был ослепительно красив в этот день. Облаченный в одинаковый с другими омегами наряд, он совершенно отличался ото всех. Несмотря на то, что он был самым старшим, его лицо блистало свежестью, тело было удивительно гибким, а его запах очаровывал всех, кому только посчастливилось его ощутить. Омега четко выполнял каждое движение, но оно давалось ему настолько легко, словно танцевать было для него так же просто, как и дышать. Он высоко подкидывал раскрытые веера, успевая подхватить их другой рукой, кружился вокруг себя, игриво обмахиваясь и ловя на себе прикованные только к нему одному взгляды. Кёнсу в точности знал всю последовательность его движений, и когда Минки, оказавшись на одном конце сцены, выбросил веер высоко вверх и принялся вращаться вокруг своей оси, продвигаясь к середине, Кёнсу сделал несколько шагов вперед и взмахнул рукой. В воздухе сверкнула сталь клинка, и Кёнсу, поймав меч, выскользнувший из рукава, за рукоять, одним резким движением разрубил веер Минки на две части прежде, чем он оказался в его руках. Казалось, будто музыка замерла на мгновение, и даже в самом дальнем уголке театра можно было услышать тихий шорох, с которым опустился на землю рассеченный на две половины катаной веер. Омега растерянно обернулся, и Кёнсу лишь улыбнулся в ответ, опуская меч под затихающие звуки музыки. Зрители замерли, пораженные таким потрясающим завершением танца, как и остальные омеги, стоящие позади. Глаза Минки вспыхнули гневом, но, как только послышались первые аплодисменты, он удивленно обернулся, глядя на явно удовлетворенную представлением публику. Омеги низко поклонились и удалились со сцены, скрываясь за кулисами. — Какого черта, ты!.. — вспылил Минки, только оказавшись в комнате вслед за Кёнсу. Но договорить ему не дал приставленный к горлу острый клинок. Омеги ахнули. Кёнсу смотрел на него темными глазами так, что казалось, будто ему ничего не стоит прямо сейчас перерезать омеге изящную шейку. — Сумасшедший! — испуганно пискнул Минки, и Кёнсу ухмыльнулся, опуская меч. Юноши с опаской поглядывали в сторону Кёнсу, перешептываясь между собой и бросая обеспокоенные взгляды на Минки. — Чего уставились? — фыркнул Минки, и испуганные юноши тут же разбежались готовиться ко второй части церемонии. Даже Байсянь, который всегда был против увлечений Кёнсу оружием, считая такие занятия неподобающими юному омеге, был счастлив, помогая юноше с праздничным платьем. — Вы отлично справились, Кёнсу-ши, — суетился слуга, расправляя складки на юбке омеги. — Кажется, господин Минки, сам того не понимая, помог нам. Байсянь захихикал, и Кёнсу с улыбкой одернул его, поправляя прическу. Опустив небольшое зеркало в резной оправе, он перевел взгляд на меч, лежащий поверх его танцевального костюма. — Байсянь, где ты достал этот меч? — склонив голову на бок, спросил Кёнсу. — Он вовсе не похож на тот, что дарил мне Чонин. На что слуга только усмехнулся, пряча лукавую улыбку, и принялся укладывать волосы Кёнсу, украшая их драгоценными заколками. — Но он все так же принадлежит ему, — нараспев протянул Байсянь, доставая из шкатулки розовый цветок, намереваясь заколоть им волосы омеги, но тот остановил его, схватив за запястья. — Не шевелитесь, Кёнсу-ши, дайте мне закончить вашу прическу. Кёнсу отпустил руки слуги и улыбнулся, закусив нижнюю губу, стоило ему только подумать о Чонине. Байсянь, заметив смущение юноши, едва сдержал смешок и, завершив прическу, вручил юноше зеркало, отступая назад и любуясь красотой омеги. Кёнсу, взглянув на себя, улыбнулся и потянулся рукой к волосам, доставая самую красивую заколку. — Что Вы делаете? — растерялся слуга, когда Кёнсу подозвал его к себе. — Это ты должен был стоять рядом со мной на сцене, — улыбнулся Кёнсу, оставляя заколку в волосах Байсяня. — Спасибо тебе, Байсянь. Спасибо, хён. Глаза слуги наполнились слезами. Кёнсу всегда хорошо к нему относился, пусть часто не слушался в детстве, доставлял много неприятностей, но никогда не унижал его, не наказывал, ставя на место, и всегда считал его настоящим другом. И сейчас, когда он назвал его братом, Байсянь расплакался, бросаясь в объятия Кёнсу, забыв, что слуги не имеют права себе такого позволять. — Ну, хватит, — усмехнулся Кёнсу, приобняв Байсяня за плечи и похлопывая ладошкой по спине. — Тебе не кажется, что из нас двоих плакать сейчас должен именно я? — Вы что! Нельзя испортить макияж! — встрепенулся слуга, и от слез вмиг не осталось и следа. Кёнсу засмеялся, и, взяв с собой все необходимое, они направились к гостям, присоединяясь к другим омегам, чтобы иметь возможность раздать приглашения в чайный дом на этот вечер. Приглашения представляли собой небольшую щепотку чайных листьев, завернутых в бумажный конверт. И каждый альфа, получивший его, сам решал, хочет ли он, чтобы омега превратил сухие листья в ароматный напиток и напоил им альфу. Сам того не зная, Кёнсу произвел необычайный фурор среди гостей. Все вокруг говорили только о нем, и, несмотря на прекрасный танец, исполненный Минки, каждый разговор о представлении заканчивался одной и той же фразой: — Где же тот прекрасный юноша, что сумел покорить нас одним взмахом меча? И Кёнсу только опускал смущенный взгляд, уверяя, что первый раз в жизни держал его в руках и не имеет совершенно никакого понятия о том, как он оказался у него в рукаве. — Я не раз наблюдал за сверкающей сталью клинка в сражениях, но еще ни разу — на этой сцене, — послышалось из-за спины, и Кёнсу обернулся. Сехун за прошедшую зиму совершенно не изменился. Его внимательный взгляд был таким же теплым, как и его улыбка, разве что одежда его теперь мало походила на наряд простого воина. Кёнсу низко поклонился, протягивая альфе конверт с чайными листьями, а Байсянь, стоящий за его спиной, никак не мог сдержать улыбку, пряча смущенный взгляд. Краем глаза Кёнсу заметил, как в это время к ним подошел еще один альфа, и, подняв голову, он встретился взглядом с тем, кого его глаза так отчаянно искали весь день в толпе гостей. От былой ребячливости в Чонине словно не осталось и следа. Прошло не так много времени, но в его лице уже едва угадывались черты того мальчишки, что когда-то повстречал Кёнсу на центральной улице. Его взгляд стал серьезнее, и только где-то в самой глубине его глаз еще можно было разглядеть тот вечный огонек надежды, что хранили они в себе в их последнюю встречу. Альфа смотрел на него, не отрываясь, и словно хотел сказать что-то, но не мог, потому что сказать хотелось так много. Кёнсу чувствовал, как в уголках глаз скапливалась влага, а сердце гулко стучало в груди, не давая сделать вдох. И на какое-то мгновение ему показалось, будто и не было вовсе ни грандиозного выступления, ни мучительного расставания, ни праздника, что творился вокруг них. Чонин улыбнулся, и Кёнсу кротко улыбнулся в ответ, забирая из рук Байсяня конверт, чтобы передать в руки альфы. — Сакура цветет зимой лишь однажды, и оттого созерцание ее еще более приятно, — улыбнувшись, сказал Сехун, глядя на Кёнсу. Щеки юноши тут же вспыхнули румянцем, когда его пальцы коснулись руки Чонина, и он с особой осторожностью вложил конверт в его ладонь. — Но, кажется, в этот день даже полевые цветы особенно прекрасны, — Сехун взглянул на Байсяня, стоявшего за спиной Кёнсу, и слуга, услышав это, покраснел, кажется, до самых кончиков ушей. Низко поклонившись, омеги покинули общество альф, чтобы отдать последние приглашения. Уходя, Кёнсу обернулся, чтобы убедиться в том, что Чонин все еще смотрит ему вслед, и улыбнуться, видя, как он незаметно прячет в рукав крохотный клочок бумаги.***
В самом большом и самом известном чайном доме в округе в этот вечер было много гостей. Нескончаемый поток сменял одних альф на других, и к юным омегам-дебютантам порой выстраивалась целая очередь из желающих попробовать чай, приготовленный умелыми руками, а самим омегам иногда не удавалось сделать и глотка приготовленного ими же напитка. Юношам было запрещено поить альфу чаем, подносить чашку к его губам. Ведь первым альфой, которого суждено напоить юному омеге чаем, должен стать его будущий муж. И альфы, которым хотелось испробовать напиток из чьих-то особенных рук, дожидались, пока омега приобретал свой собственный запах, и только тогда могли надеяться на согласие. Потому, несмотря на яркое впечатление, произведенное Кёнсу на празднике утром, больше всех гостей принимали у своего стола омеги, в обществе которых можно было насладиться не только великолепным чаем, но и приятнейшим каори. И когда гости, вспомнив прекрасный танец Минки на церемонии утром, попросили повторить его хоть малую часть, Кёнсу уличил минутку и под шум гостей покинул чайный дом, накинув на плечи плащ, а на голову — глубокий капюшон. Омега быстрым шагом миновал улицы, и, спускаясь к реке, замедлился, осторожно ступая вдоль берега. Завидев темный силуэт, он остановился и, затаив дыхание, наблюдал, как высокая мужская фигура обернулась и направилась к нему навстречу, осторожно поднимая тонкие ветки ивы, разделяющие их, и пригибаясь, чтобы пройти под ними. Оказавшись друг напротив друга, они еще несколько секунд стояли в тишине, а затем руки альфы коснулись плеч омеги и стянули с его головы капюшон. Кёнсу улыбнулся, встретившись с Чонином взглядами. Теперь ему ничто не мешало рассматривать его с ног до головы сколько угодно, не боясь, что на это кто-то может обратить внимание. С их последней встречи до Праздника середины весны альфа заметно вытянулся так, что Кёнсу теперь едва доставал ему макушкой до подбородка. От детских пухлых щек, что были у Чонина, когда он был еще совсем юным мальчишкой, не осталось и следа. Высокие скулы и ровная линия челюсти, совсем не похожая на ту, что была у его брата, придавала его лицу особую мужественность и красоту. Его улыбка, в которой раньше не доставало пары молочных зубов, сейчас могла разбить любому юному омежке сердце. Но сердце Кёнсу стучало все так же сильно, как и на церемонии утром. Чонин протянул руку, касаясь кончиками пальцев щеки омеги. И как он раньше не замечал, как он очаровательно красив? И красил его не наряд, не драгоценные украшения в волосах. Его глаза, в которых хотелось, затаив дыхание, утонуть, его нежные черты лица и светлая улыбка, которая заставляла альфу улыбаться так, как раньше. И за то время, что они не видели друг друга, изменилось намного больше, чем им казалось тогда. Кёнсу, увернувшись от прикосновения, рассмеялся, толкая Чонина в плечо, и бодро зашагал вдоль берега. Улыбнувшись самому себе, альфа догнал омегу и поравнялся с ним, идя рядом, словно они оба вышли на вечернюю прогулку. — Отец уже разрешил тебе выбрать омегу? — поинтересовался Кёнсу, вглядываясь в постепенно опускающуюся на землю ночную тень. — Он еще не говорил об этом со мной, — скупо ответил Чонин. На самом деле он вовсе не хотел жениться именно сейчас, и, возможно, даже если бы отец решил, что ему следует завести семью, он бы, как и его старший брат несколько лет назад, отказался. И у Кёнсу, судя по всему, до сих пор еще не появился его собственный запах, а значит ему, как и Чонину, было еще рано связывать себя узами брака. — А Сехун-ши? Разве он не приходил на праздник ради того, чтобы выбрать омегу? — Не думаю, — загадочно улыбнулся Чонин. — Почему? — спросил Кёнсу, но альфа ему не ответил, и тогда он подергал юношу за рукав, вставая на его пути, желая, чтобы он удовлетворил, наконец, его любопытство. — Когда-то, много лет назад, когда Сехун-хён был примерно того же возраста, что и мы с тобой, омега, которого он любил, не принял его чувств, подарив свой каори другому, более взрослому и серьезному альфе. Конечно, наш отец был против того, чтобы хён заводил семью в таком раннем возрасте, но когда он решил, что брат уже достаточно взрослый, чтобы выбрать себе омегу, душа и тело его любимого уже принадлежали другому альфе, — рассказывал Чонин. — С тех пор он не принимал ни одного каори ни от одного омеги. — Так вот почему… — задумчиво протянул Кёнсу, наконец, понимая, что Сехун-ши до сих пор не выбрал себе омегу вовсе не потому, что его прельщало военное дело, в котором он успел добиться немалых успехов. — Но прошло уже так много времени, почему он до сих пор не смог забыть? — Когда Сехун-хён повзрослел, он понял, что его чувства на самом деле были взаимны, — грустно вздохнул Чонин. — Омега отдал свой каори другому альфе вовсе не потому, что сам того хотел. Их союзу помешали родители омеги и наш отец. Но Сехун-хён до сих пор помнит, а его любимый навсегда повязал себя и свою жизнь с его запахом. Настолько, насколько смог. Кёнсу остановился, нахмурившись, о чем-то напряженно думая. Оказавшись однажды в доме Чонина, он почувствовал себя так, словно находится в чайном доме: повсюду, во всех уголках дома пахло самыми разными сортами чая. А от Сехуна-ши всегда исходил приятный запах зеленого чая, свежий, насыщенный. За один такой аромат свежеприготовленного чая омега мог удостоиться высшей похвалы от учителя Исина… Плеча Кёнсу коснулись пальцы Чонина, возвращая его из раздумий, и омега вздохнул, оборачиваясь. — Спасибо, что помог мне сегодня, — Кёнсу широко улыбнулся. Чонин вдруг наклонился к его лицу и, напустив устрашающий вид, заговорщически прошептал: — Ты даже не представляешь, сколько альф было повержено мною этим мечом. — Тобой? — Кёнсу вдруг заливисто рассмеялся, оттолкнув от себя альфу. — Да ты даже бамбуковый ствол с первого раза не разрубишь. Чонин сузил глаза, но в душе ему нестерпимо хотелось обнять Кёнсу и прижать его к себе как можно крепче, потому что именно этого ему не хватало все это время. Он скучал по его лукавым взглядам и заливистому смеху, по несерьезным насмешкам и безмолвному вызову в глазах. — Я докажу тебе! — крикнул Чонин вслед убегающему Кёнсу. — Я рад, что ты вернулся, — сложив ладошки у рта, прокричал в ответ омега, радостно махая издалека. Чонин улыбнулся.