***
Небо, раскинувшееся над головой, горело бессчетным количеством звезд, и Чонин готов был выколоть себе глаза, только бы не видеть ни одну из них. Вино не спасало, сколько бы он ни пил, он не чувствовал себя хоть немного захмелевшим, а взгляд его был по-прежнему чист, словно он смотрел перед собой сквозь начищенное до блеска стекло. Ночь согревала ледяными объятиями, и альфа кутался в плащ, спасаясь от обжигающе холодных рук темноты. Но разве можно спастись, если вокруг едва холоднее, чем внутри, там, где больное сердце, кажется, перестало биться совсем. Чонин прикрыл глаза, опускаясь на промерзлую землю берега, освещенного лунным светом. В тихом шелесте речных волн ему чудился звонкий смех, а чужая светлая улыбка все еще невольно грела в воспоминаниях. Несмелые касания тонких маленьких ладоней, робкие взгляды и смущение розовым цветом на щеках, — все, что альфа обещал трепетно хранить в своем сердце. Ему казалось тогда, что нет ничего тяжелее разлуки, но душу его и мысли тешила надежда о скорой встрече. Уйдет зима, заберет с собой тоску и холод, и чьи-то нежные руки согреют, наконец, в своих теплых долгожданных объятиях. Вьюга выла раненым зверем у него груди, заметая пушистым снегом все воспоминания о том недолгом времени рядом с омегой, которым щедро одарила его судьба. Они еще не успели обрести друг друга, как она вновь разлучила их, теперь, казалось, уже навсегда. Разлучила, оставив рядом настолько, что протяни руку — поймаешь в ладонь чужие горячие слезы. Чонин распахнул глаза, вглядываясь в пустоту, и стиснул зубы, чувствуя, как ветер обдает холодом влажные щеки. Он сжал пальцами плащ, разметавшийся по земле, и ударил по ней кулаком, еще и еще раз, совсем не чувствуя боли. Руки обессилено опустились, и альфа тяжело вздохнул, поднимая глаза в ясное ночное небо. Оно взирало на него со своей бесконечной высоты по-прежнему безмятежно и молчаливо глазами сотен ярких звезд, словно не знало в чем его вина. — Отец будет недоволен, если узнает, что ты сбежал, — послышался знакомый тихий голос, и Чонин невольно вздрогнул, но не обернулся, пока мужчина не опустился на землю рядом с ним. — Отец любит тебя, — усмехнулся Чонин, поворачивая голову в сторону брата. — А ты любишь его, если думаешь сейчас, что его по-прежнему беспокоит моя судьба. Сехун не ответил, провожая взглядом тонущие звезды в водах быстрой реки. — Почему ты ушел? — глухо спросил Чонин. — Ты ведь не должен был оставлять его одного, ты… — Отец желает лучшей доли нам обоим, — старший альфа вновь не ответил. Чонин засмеялся, отворачиваясь, чтобы спрятать наворачивающиеся на глаза слезы. Лицо Сехуна помрачнело, и стоило Чонину потянуться к полупустому сосуду с вином, альфа перехватил его руку и дернул, заставив взглянуть на себя. — Отпусти, — зло прошипел юноша, но Сехун только сильнее стиснул пальцы. — Но он не понимает, что мы, братья по крови, рожденные одним омегой, совсем разные. Я всегда беспрекословно подчинялся словам родителей, а ты… — Сехун опустил взгляд на ладонь Чонина, яростно сжимающую рукоять меча, еще покоившегося в ножнах, но готового вот-вот блеснуть в ночной темноте сталью своего клинка. — Безрассудство у тебя в крови, Чонин. Юноша нахмурился, пытаясь разгадать то, что ему хотел сказать старший брат. — Краденое не заменит потерянного, — Сехун развернул ладонь альфы и осторожно вложил в нее маленькую коробочку. — Это… принадлежит тебе. Он отпустил его руку, и Чонин разжал пальцы, разглядывая в полутьме отблески камней, украшающих крохотную крышечку. Юноша поднес ее ближе к лицу и прикрыл глаза, втягивая носом знакомый запах. Тонкий, нежный, еле ощутимый аромат заставил сердце его вновь горячо забиться в груди, и он подскочил на ноги, нетерпеливо открывая коробочку. Полупрозрачные лепестки трех маленьких цветков сакуры на коротком тонком стебле покоились на неглубоком дне, и в лунном свете казались такими хрупкими, что альфа едва коснулся их пальцами и тут же одернул руку. Он сжимал коробочку в дрожащих руках, чувствуя, как лицо вновь обдает влажным холодом, а в груди теплом вспыхивают старые раны. — Тебе должно хватить смелости самому распорядиться своей судьбой. Как не хватило когда-то мне… — вздохнул Сехун, кладя руку на плечо брата. — Ты родился с катаной в руках, Чонин. Юноша обернулся и, опустив голову, медленно ступил вперед, утыкаясь лбом в плечо старшего брата. Он едва мог сдержать непрошеные слезы и только безмолвно кусал губы, крепко зажмурившись. Сехун улыбнулся, все так же тепло, и крепко обнял Чонина, похлопывая по спине. В его глазах он все еще был тем безрассудно влюбленным мальчишкой, каким он увидел его впервые после возвращения с Севера. Но уже тогда в его сердце храбрости было больше, чем Сехун мог отыскать в себе сейчас. Чонин не был похож на него: его сердце, что казалось разбитым, бережно хранили чьи-то нежные руки, а Сехун, будучи несмышленым мальчишкой, так и не смог собрать своего по острым осколкам, слепо подчиняясь чужой воле. — Стоя под этим чистым небом, усеянным сотнями ярких глаз, — прошептал он. — Кто из нас двоих поступил правильно?.. Чонин отпрянул, прижимая каори к груди, и несмело улыбнулся. Он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и хотел что-то сказать, но Сехун опередил его, несильно сжав плечи и кивнув головой. — Иди. Юноша не мог сдержать широкой улыбки и бросился к нему, сжимая в крепких объятиях. — До самого рассвета, — тихо сказал Сехун. — Спасибо, хён, — одними губами проговорил Чонин и медленно шагнул назад, счастливо улыбаясь. Его фигура скрылась в темноте, мелькая вдалеке лишь изредка в свете маленьких желтых фонариков, освещавших безлюдные улицы, и Сехун еще долго стоял на берегу, вглядываясь в отражение бескрайнего неба в водах неширокой реки. Он опустился на землю, где еще совсем недавно сидел его младший брат, и, обхватив длинное тонкое горлышко сосуда с вином, сделал пару обжигающе холодных глотков. Ему некуда было идти. Вернуться домой он не мог, заявиться к своим родителям в дом Кёнсу значило объявить о расторжении союза, и все, что ему оставалось — одинокая бессонная ночь под холодным покрывалом чистого неба. Устроившись на забытом плаще Чонина, он отчего-то улыбался, глядя в глаза звездам, совершенно не стыдясь своего смелого взгляда. Как только отец обо всем узнает, двери родительского дома навсегда останутся закрытыми для них обоих. Но Чонин уже нашел свое место в чужом сердце, а Сехун… Альфа потянулся рукой к запахнутой верхней рубашке на груди и достал маленький шелковый платок, свернутый и перевязанный узелком. Он осторожно потянул двумя пальцами за уголок, и тонкий шелк опустился на ладонь, раскрываясь. В темноте казалось, что на его ладони лежит маленький камешек — округлый и неровный — Сехун взял его двумя пальцами и поднял руку, подставляя его лунному свету. Персиковая косточка. Альфа смотрел на нее, прикрыв один глаз, словно сквозь цветное стеклышко, и улыбался. Сухая и шершавая, она быстро нагревалась в ладони, и Сехуну казалось, что одного ее тепла хватит, чтобы согреться этой ночью. Он опустился на землю и прикрыл глаза, сжимая косточку в руке. Может быть, и ему удастся однажды найти свое место?..***
Secret Garden — Lotus
Кёнсу смотрит на альфу во все глаза, забывая, как дышать, и совсем не замечая, как по щекам вновь катятся крупные капли слез. Он несмело протягивает руку, едва касаясь пальцами его лица, будто не может поверить, что видит его, что он стоит перед ним сейчас, в объятиях дрожащих теней потревоженного пламени свеч. Альфа улыбается и тянется к лицу юноши, чтобы стереть влагу с его щек, но Кёнсу опережает его, обвивая тонкими руками и пряча свое лицо в изгибе его шеи. — Чонин… Чонин… Чонин… Омега шепчет, словно в бреду, рвано вздыхая, и обнимает его крепко так, как только может. Чонин кусает губы и стискивает зубы, только бы не позволить слезам сорваться вниз и разбиться о хрупкие плечи омеги. Он прижимает его к себе, будто не держал никогда в руках еще большей ценности, и носом утыкается в обнаженную кожу шеи, невесомо коснувшись плеча губами. Чонин не отпускает, обвивая сильными руками так, что Кёнсу становится трудно дышать. Омега поднимает голову и улыбается так робко и осторожно, все еще роняя драгоценностью блестящие слезы, но так тепло, что Чонин не верит, что судьба позволила бы подарить эту улыбку кому-то другому. — Как ты здесь оказался? — тихо спрашивает Кёнсу, проводя кончиками пальцев по лицу альфы. Чонин ловит его руку и, прикрыв глаза, целует тонкое запястье. Улыбается, не ответив, и тянется к щеке омеги, бережно стирая слезы. Гладит ладонью растрепанные волосы, беспокойно хмурясь, и впервые боится взглянуть Кёнсу в глаза. Не его рукой были освобождены из плена украшений иссиня-черные пряди волос омеги, не он первый коснулся взглядом нежной кожи его острых ключиц. — Прости меня, — говорит Чонин, опуская голову. — Я не должен был позволить им, не должен… Кёнсу обнимает лицо альфы ладошками, заставляя поднять голову и посмотреть в глаза. Взгляд Чонина горький, виноватый, и сердце омеги в груди больно ноет — он боится признаться ему, что тоже перед ним виновен. За то, что готов был покориться другому, за то, что будь на его месте сейчас тот, которому он дал клятву, он бы… — Я бы никогда не смог, слышишь? Никогда, — шепчет Кёнсу, прижимаясь своим лбом ко лбу альфы. Разве не он дрожал, словно в лихорадке, когда чужие руки касались его? Не он беспомощно упирался в грудь альфы и, не стыдясь своих слез, уворачивался от поцелуев? Он лгал себе, бесстыдно лгал, когда просил у неба забрать его чувства, думая, что сможет отдать свое сердце другому. Что сможет в одночасье забыть эти трепетные объятия, теплые, нежные прикосновения мягких губ к своим щекам, это бесконечное обожание на дне темно-карих глаз, этот запах, горячего черного чая, что заставляет сердце неистово биться в груди. — С того самого дня, когда мы, волею судьбы повстречались на мосту через городскую речку, я знал… Знал, что если однажды сакура зацветет зимой, ты… — Кёнсу останавливается, чтобы отдышаться, сжимая пальцами рубашку альфы, и опускает взгляд. — Ты будешь первым… И единственным приглашенным в сад, чтобы созерцать ее цветение. Кёнсу никогда не мечтал надеть подвенечный ханбок и ступить на порог чайного дома. Веер в его руках казался ему лишь игрушкой по сравнению с рукоятью меча, а танец — ничем против искусства ведения боя. Он мечтал гордо восседать на лошади, взирая с высокого холма на противника, а не опускаться на колени перед супругом, склоняя голову в поклоне до самой земли. Но если бы ему суждено было когда-нибудь отдать свое сердце альфе, то он вручил бы его Чонину — тому самому чумазому мальчишке с центральной улицы с недостающей парой зубов в широкой улыбке. И непременно был бы уверен, что он сможет бережно хранить его в своих пыльных ладошках. — Посмотри на меня, посмотри, — Чонин улыбается, вовсе не стыдясь своих блестящих влагой глаз, но Кёнсу только опускает голову еще ниже и роняет на складки платья несколько прозрачных капель слез. — Тот ли это мальчишка, что смело смотрел мне в глаза и готов был броситься с кулаками за любую обиду? Кёнсу едва слышно вздыхает и отпускает ткань на плечах альфы, медленно поднимая голову. Лицо Чонина по-прежнему близко так, что омега ощущает его дыхание кожей, но взгляд поднять не решается. — Ну же… И стоит Кёнсу взглянуть в глаза альфы, как он тут же целует его, сжимая в крепких объятиях. Целует отчаянно и горько, словно мечтал поцеловать его всю свою жизнь, будто не касался никогда этих губ в трепетных поцелуях украдкой, не касался ладонью острых лопаток, прижимая к себе, не чувствовал объятий тонких рук на своих плечах. Жар поцелуя плавит соль на губах, и Кёнсу только сильнее обвивает шею альфы руками, улыбаясь и сладко вздыхая, когда Чонин отрывается от его губ, чтобы осыпать пылающие алым щеки короткими поцелуями. Он прижимается губами ко лбу омеги и заглядывает в глаза, теряя свое отражение среди пляшущих огоньков на дне темных омутов. Кёнсу вновь улыбается, робко, покидая объятия альфы, и покорно опускает голову, отступая назад. Чонин замирает на мгновение, очарованный красотой омеги. Бесконечные слои шелка скрывают его фигуру, алый цвет всполохами отливает в полумраке зажженных свеч. Руки юноши покоятся по бокам, альфа скользит взглядом по их плавным очертаниям и поднимается выше, огибая узкие плечи, тонкую шею, и невольно тяжело вздыхает, прежде чем последовать за ним. Чонин протягивает руку, распутывая переплетенные ленты, и осторожно спускает с плеч омеги тонкий шелк, что тихим шорохом падает к юбкам. Кёнсу ведет плечом от холода, пробежавшего по открытой коже, но альфа тут же согревает его, обнимая теплыми ладонями предплечья. Он зажмуривается и кусает губы, когда чувствует, как Чонин касается горячими губами обнаженного плеча. Кожа омеги нежная, теплая, источает тонкий аромат, не сравнимый ни с чьим другим из тех, что Чонину хоть раз в жизни приходилось ощущать. Он прикрывает глаза и ведет носом по плечу вверх, едва дотрагиваясь, и останавливается там, где мягкий изгиб переходит в изящную шею. Кёнсу приоткрывает глаза, но взгляда не поднимает, пряча смущение и трепет от прикосновений альфы, и Чонин, улыбаясь, собирает губами жар с его щек. Сердце колотится в груди, и омеге хочется спрятать лицо в ладонях, когда Чонин отступает назад и скидывает с широких плеч рубашки, оставляя только свободные брюки на талии. Ему так и не довелось надеть свадебный наряд, но Кёнсу, украдкой разглядывая его исподлобья, думает, что в одежде нет никакого смысла, если она лишь бесформенной кучей покоится в ногах. Чонин подходит ближе и осторожно берет омегу за руку, поднося тонкую ладонь к лицу и целуя запястье. Кёнсу кончиками пальцев касается обнаженной горячей кожи и завороженно ведет ими вверх по руке альфы к плечу, спускаясь к груди, вздымающейся от глубоких вздохов, и останавливается там, где гулкий стук сердца можно почувствовать даже ладонью. Он прикрывает глаза и вздыхает, когда Чонин вновь касается его губ своими. Он с готовностью отдается в горячие объятия и обнимает в ответ, скользя ладошками по спине альфы. Прижимается к нему отчаянно, желая потушить пожар, пылающий внутри, но в груди Чонина тем же огнем разгорается страстная нежность, с которой он нетерпеливо целует его. Пышные юбки алыми волнами огибают ноги юноши, словно круги по воде расходясь по полу, и Чонин отрывается на мгновение от его губ, только чтобы опустить восхищенный взгляд на то, как собственные ладони ложатся на узкую талию омеги, заключенную в тонкий хлопок нижней юбки. Кёнсу робко улыбается, утыкаясь в плечо альфы, и смеется, когда он подхватывает его, будто ничего не весящего, на руки и, переступая через ворох одежды, сажает на край постели, опускаясь перед ним на колени. Он стискивает пальцами шелковые простыни и из-под прикрытых ресниц наблюдает за тем, как Чонин одну за другой снимает с его маленьких стоп белые туфли, а за ними и носки, такие же белоснежные, и наклоняется, касаясь губами щиколотки, что легко обхватить двумя пальцами, отчего омега и вовсе прикрывает глаза. Ткань медленно скользит вверх по стройным ногам, и альфа невесомо повторяет ее путь чередой поцелуев. Когда его губы останавливаются на округлой коленке, задерживаясь на мгновение, Кёнсу открывает глаза, но, встретившись с затуманенным взглядом Чонина, больше не может сдерживать свое смущение и падает на постель, пряча лицо в ладонях. Горячие прикосновения пальцев альфы пропадают, Кёнсу отнимает руки от своего лица, приподнимая голову, и тут же зажмуривается. Ему хочется зажать ладошками и пылающие уши, когда он слышит, как последний предмет одежды альфы мягким шорохом опускается на пол. Чонин тихо смеется, но он благодарен омеге за его смущение, ведь так он не может увидеть, что он и сам смущен не меньше него. Он, шурша простынями, опускается на постель, уложив Кёнсу на подушки, и омега только тогда открывает глаза, когда Чонин, смеясь, касается губами его щеки. В его глазах — безграничное обожание и нежность, теплота, что затапливает Кёнсу всего от алеющих щек, что неустанно целует альфа, до самых пальцев ног, что омега прячет в складках шелка, укрывающего постель. Кёнсу протягивает руку, убирая прядки волос альфы за ухо, обводит кончиками пальцев густые брови, чертит ровную линию вдоль носа, спускаясь к горячим губам, и улыбается, когда Чонин, прикрыв на мгновение глаза, целует его ладонь. Он кусает свои, и без того ярким цветом горящие губы, когда альфа опускает взгляд, медленно оглядывая его полуобнаженное тело под собой: плавные изгибы округлых плеч, глубокие ямочки ключиц, из которых альфа хоть сейчас был готов испить не одну чашку чая, белоснежная кожа груди, тронутая двумя нежно-розовыми лепестками, изгиб узкой талии, словно вылепленный самым искусным мастером на свете, и мягкий впалый живот, который, Чонин знает, он еще не раз будет целовать в ожидании наследника, которого омега непременно подарит ему. — Моя сакура, — ласково шепчет альфа, поглаживая щеку Кёнсу большим пальцем, прежде чем накрыть сладкие губы поцелуем. Он принимает Кёнсу в свои объятия, чувствуя своей кожей его, теплую и нежную, и ведет ладонью вниз к животу, цепкими пальцами развязывая нехитрые узелки ленточек на нижней одежде омеги, позволяя ткани обнажить его бедра и бесшумно соскользнуть с гладкого шелка на пол. Кёнсу откидывается на подушки и прикрывает глаза, и Чонин тут же припадает губами к тонкой шее, ладонью оглаживая округлые бедра, ощущая под пальцами желанную мягкую упругость. Омега вздыхает, сжимая тонкими пальцами его плечи, когда тело, будто без его воли, тянется к рукам альфы, желая опробовать доселе неизведанную ласку. Чонин щедр на прикосновения, покрывает поцелуями гибкую спину, лопатки, что будто крылья готовы вот-вот расправиться, и спускается ниже, отчего Кёнсу дрожит и зарывается лицом в подушки. Тонкий полупрозрачный полог вовсе не скрывает за собой юных омегу и альфу в объятиях друг друга, свечи бросают беспорядочные тени на их разгоряченные тела, а пара маленьких флаконов с душистыми маслами остаются забытыми в изголовье постели. Они оба желают друг друга так сильно, до прикосновений дрожащих пальцев, несдержанных громких вздохов и темного влажного шелка под бедрами омеги. Чонин, трепетно прижимая Кёнсу к себе, отдается в его горячий плен, и омега, впиваясь тонкими пальцами в напряженные руки, принимает его, доверяя хранящему сердце и свое нетронутое тело. Альфа осторожен: вглядывается в лицо омеги, гладит его по щекам и разглаживает губами складку меж нахмуренных бровей. Проводит носом по тонкой шее, вдыхая полной грудью нежный легкий запах до тех пор, пока Кёнсу не опускает расслабленные руки на постель и не выгибается навстречу желанным прикосновениям. Он улыбается, когда Чонин ворует у него один за другим сладкие поцелуи, и рвано хватает приоткрытыми губами воздух, прикрыв глаза, когда альфа становится слишком резок и несдержан с ним, сжимая горячими ладонями его бедра. И нет для альфы более искусного танца, чем гибкое тело омеги в его руках, просящее ласки. Кёнсу искушает, заставляя порой замереть под аккуратным прикосновением тонких пальцев к взмокшему лбу и теплой улыбкой, а после вновь забыться в том наслаждении, с которым принимает Чонина его распаленное тело. Чонин оставляет на белоснежной коже горящие розовым цветом следы, крепко прижимая к себе омегу, и, совершенно потеряв голову, утыкается носом в его шею, прихватывая губами нежную кожу. И Кёнсу только крепче обвивает его плечи тонкими руками и тихо вздыхает, позволяя альфе каждое прикосновение. Позволяя шептать на ушко горячие откровения, покрывать вздымающуюся от сорванного дыхания грудь поцелуями, позволяя, оглаживая ладонями колени, разводить его бедра и касаться влажной кожи там, где альфа и омега становятся единым целым. Кёнсу вовсе не стыдится своего нагого тела, не стыдится предстать таковым перед альфой, улыбнуться его затуманенному взору, он покоряется ему, раскрывается, расцветает, словно благоухающий цветок в его руках, опьяняя своим ароматом. И он счастлив быть покоренным в руках возлюбленного, а Чонин счастлив обладать им — великой ценностью, доверенной ему. Голова альфы находит приют на груди омеги, его взмокшие ладони — на гладких бедрах, и Кёнсу, освобождая из плена зубов искусанные до крови губы, только прижимается к нему сильнее, теряясь в нежных и нетерпеливых прикосновениях. Чонин целует его, переплетая его пальцы со своими, отрываясь лишь на мгновение, чтобы наполнить грудь сладким ароматом омеги, а после припасть к его губам вновь. Кёнсу льнет к нему, ища в его объятиях спасения от своего объятого жаром тела, сам того не ведая, неминуемо приближая себя к обжигающему пламени, что дарят ему руки Чонина. Его прикосновения, поцелуи, тихий шепот в алеющее ушко, резкие и быстрые движения его бедер и пальцы, что до сладкой боли сжимаются на бледной коже, оставляя следы. Кёнсу впервые позволяет себе так громко назвать Чонина по имени, вовсе не беспокоясь о том, что его может услышать кто-то еще, когда, распахнув глаза, откидывается на подушки, впиваясь пальцами в его плечи. Чонин вторит ему, выдыхая горячим шепотом имя в изгиб его шеи, и скрадывает последнюю ласку дрожащего тела, прежде чем покинуть его, не позволив цзе связать их. Омега дышит тяжело, прикрывая глаза, и на губах его усталая улыбка. Чонин опускает голову на его грудь, обвивая руками талию, и прислушивается к скорому биению сердца. Длинные пальцы зарываются в волосы на затылке альфы, и Кёнсу наклоняет голову, чтобы коснуться губами его лба. Чонин согревает его обнаженное тело теплыми объятиями и горячим дыханием приоткрытых губ, замирая на мгновение, когда чувствует, как ладонь омеги приглаживает его растрепавшиеся волосы. Дыхание Кёнсу выравнивается, сердце успокаивается, и пальцы в волосах альфы замирают. Чонин поднимается, чтобы взглянуть на него, и улыбается, замечая, как тонкие паутинки теней длинных ресниц играют на щеках спящего омеги. Он касается кончиками пальцев его лица, осторожно, чтобы не потревожить чуткий сон, убирает со лба прядки волос и оставляет на нежной коже теплый поцелуй. Пламя последней свечи тонет в чаше расплавленного воска, и альфа еще долго всматривается в безмятежное лицо омеги, скрытое предрассветной тенью. В комнату пробираются первые мягкие лучи утренней зари, когда Кёнсу открывает глаза, выныривая из сладкой неги недолгого сна. Он теряется, не находя Чонина рядом с собой, и, отрывая голову от подушек, замечает его сидящим в изножье постели. — Чонин? — тихо зовет Кёнсу и, шурша шелком простыни, садится позади него, заглядывая через ссутуленное плечо. У Чонина в руках крохотная коробочка, украшенная драгоценными камнями, с маленьким пятилистным розовым цветком на вершине такой же крышечки. Кёнсу улыбается, обвивая талию альфы руками, и прячет меж его лопаток смущенный взгляд. Чонин бережно держит в ладони его каори, осторожно касаясь лепестков сакуры кончиками пальцев так же нежно и трепетно, как совсем недавно ласкал омегу. Кёнсу кусает губы, проводя ладонью по плечам альфы вниз по спине, и замирает, замечая на лопатке след старого шрама. Бледный, почти незаметный, но омега отстраняется, чтобы разглядеть его ближе, дотронуться пальцами, а после теплыми губами, будто это поможет залечить старую рану. — Прости меня, — шепчет он, чувствуя себя виноватым за то, что не нашел в себе смелости произнести это раньше. Чонин смотрит удивленно, оборачиваясь, и, заключает лицо Кёнсу в свои теплые ладони, заставляя взглянуть на себя. Гладит большими пальцами его щеки и вглядывается в распахнутые глаза. — Не смей, не смей, — повторяет он, улыбаясь, и касается губами лба омеги, прежде чем обнять узкую спину и притянуть его к себе, не переставая осыпать волосы поцелуями. — Я был слишком глуп для того, чтобы ввязаться в драку с тобой, но достаточно смел, чтобы не позволить никому другому коснуться тебя. Альфа укачивает Кёнсу в своих объятиях, прижимаясь щекой к макушке, гладит его плечи и утыкается носом в изгиб шеи, шумно вздыхая. Кёнсу тихо смеется, ведя плечом, и касается шеи Чонина губами в ответ. — У меня ведь тогда еще совсем не было запаха, — шепчет он, покрывая плечо альфы короткими поцелуями. — И у тебя тоже… — Разве дело только в нем? — улыбается Чонин, прикрывая глаза и отдаваясь нежной ласке омеги. — Достаточно было взглянуть на тебя, чтобы понять: ты единственный омега, рукам которого я мог бы позволить оставить на своем лице пару синяков. Альфа смеется, и Кёнсу вместе с ним, завороженно наблюдая, как его тонкие пальцы переплетаются с пальцами Чонина, а узкая ладошка теряется в объятиях широкой горячей ладони. Чонин наклоняется к нему, касаясь губами его приоткрытых губ, и целует, укладывая руки омеги на свои плечи. Кёнсу прикрывает глаза, позволяя альфе усадить себя на его колени, но боязливо вздрагивает, когда тишину комнаты нарушает осторожный стук в дверь. Он замирает, пряча лицо на груди альфы, чувствуя, как крепко тот обнимает его в ответ, когда дверь приотворяется и за ней слышится тихий голос Байсяня. — Кёнсу-ши… — слуга еще несколько мгновений нерешительно топчется на пороге, прежде чем пройти в комнату. Он низко опускает голову, держа в своих руках ровную стопку одежды из темной ткани, и, оставив ее на столе, вовсе отворачивается спиной, стыдливо пряча горящие щеки и неловко заламывая тонкие пальцы. — С рассветом сюда приедут ваши родители… Они… Они не должны видеть вас. Эта одежда… Если вы… — Хорошо, Байсянь, — кивает Кёнсу, мягко останавливая альфу от возражения. — Я буду ждать вас внизу, — слуга низко кланяется и спешит покинуть комнату, прикрывая за собой дверь. — Па сможет простить меня, но отец… — Кёнсу задумчиво ведет пальцами по плечу альфы. — Мы не останемся здесь, — шепчет Чонин, прижимая омегу к себе. — Я увезу тебя отсюда. Навсегда. — А как же твои родители, отец? — Это не я его предал, а он предал меня, — горько усмехается альфа. — Сехун-ши?.. — несмело вспоминает Кёнсу, и Чонин улыбается. — Он всего лишь вернул мне то, — глядя в глаза омеги говорит он, — что мне принадлежит. Кёнсу робко улыбается, опуская взгляд, и выпускает Чонина из своих объятий. Альфа встает с постели, забирая одежду, оставленную Байсянем, и кладет ее рядом с омегой, предлагая помочь, но тот машет ладошкой, приказывая альфе отвернуться, и только уверенный в том, что он не может его видеть, поднимается, скрывая наготу куском алого шелка. Чонин смеется, принимаясь одеваться, и украдкой наблюдает за ним, пока Кёнсу облачает стройные ноги в грубую ткань брюк и покрывает узкие плечи нижней рубашкой. — Я помогу, — Чонин кладет ладони на плечи омеги и мягко разворачивает его к себе. Простая темная ткань прячет за собой нежную бледную кожу, и Кёнсу смеется, наблюдая, каким внимательным и откровенным взглядом провожает ее альфа. Он приподнимается на носочки и накрывает его глаза ладошкой. Чонин замирает, когда чувствует, как омега приближается к его уху и тихо шепчет: — Хватит на меня так смотреть, — Кёнсу улыбается. — Я и так твой. Чонин перехватывает его ладонь и притягивает в крепкие объятия, оставляя на губах еще один горячий поцелуй, прежде чем взять его за руку, переплетая пальцы, и покинуть дом, что должен был стать им обоим родным. В стенах которого они больше никогда не встретят теплый приют.***
Ночь тянулась долго, казалось, что не было ей ни конца, ни края, но Байсянь был рад тому, что его молитвы были услышаны. Темнота хранила в себе тайну его слез, а холодный ветер быстро высушивал влагу на замерзших щеках. Он находил собеседника в звездах, что ясным взором смотрели на него с высоты чистого неба, и просил их дать ему еще немного времени, чтобы успеть рассказать обо всем, что он никогда больше не сможет поведать ни единой живой душе. Он не пожелал остаться дома вместе с другими слугами, предпочитая теплу зажженной свечи объятия холодной темноты заднего двора. Байсянь не заметил, как, убаюканный печалью, заснул прямо на ступеньках. Ему снилось, будто чьи-то нежные руки гладят его по щекам, стирая следы горьких слез, и, распахнув глаза, он чуть было не вскрикнул, если бы не горячая ладонь, что легла на его губы, приказывая молчать. Предрассветное небо было затянуто серыми тучами, и крыши домов, явившиеся из ночной темноты, вновь скрывались за плотной завесой тумана, что устилал собою все вокруг. Байсянь испуганно вздрогнул, вглядываясь в лицо альфы перед собой. Сехун улыбался, прикладывая к губам указательный палец, прося хранить молчание, и юноша несмело кивнул. Он не решился спросить у него, что альфа делает здесь в такой час, и только неловко ойкнул, когда Сехун, схватив его за запястье, потянул за собой. Байсянь стоял на ступенях заднего двора, вглядываясь вдаль туда, где небо на востоке озарилось первыми лучами восходящего солнца. Он едва мог сдержать улыбку, что то и дело трогала его губы, и беспокойно теребил рукава верхней рубашки, переминаясь с ноги на ногу. — Байсянь, — послышался знакомый тихий голос, и слуга обернулся, облегченно вздыхая. — Идемте скорее, у вас мало времени, — он поспешно спустился со ступеней, ведя Кёнсу и Чонина за собой туда, где их уже ждал Сехун. Альфа, занятый приготовлением лошади, завидев их, тут же улыбнулся и, похлопав лошадь по лебединой шее, вышел навстречу. Кёнсу пристыжено опустил голову, увидев Сехуна, но Чонин только крепче сжал его руку, тепло взглянув на его взволнованное лицо. Альфы кивнули друг другу, улыбнувшись, и Чонин отпустил омегу, отдавая его в объятия Байсяня. — Все будет хорошо, — шептал Кёнсу, прижимая юношу к себе. — Спасибо тебе за все, Байсянь. Слуга не мог сдержать слез, что сквозь улыбку невольно текли по его щекам, и Кёнсу стирал их все до одной, гладя его по волосам. — Теперь ты, — тепло улыбнулся он, взглянув в сторону альф, — на своем месте. Обещай мне, что обязательно станешь самым счастливым, хорошо? Байсянь быстро-быстро закивал головой и тут же вновь бросился в объятия Кёнсу, утыкаясь носом в грубую ткань рубашки на его плече. Кёнсу спрятал пару хрустальных слез печали от неминуемого расставания в шелке плаща, покрывающего спину юноши, крепко прижимая его к себе. — Что скажет отец, как только узнает обо всем этом? — усмехнулся Чонин. Сехун не ответил, безмолвно улыбнувшись. — Меня он больше не увидит, но и тебя видеть не захочет. Ты готов пожертвовать отцовской любовью ради меня? — вновь спросил младший альфа. — Ты мой брат, Чонин, — твердо сказал Сехун, положив ладонь на плечо альфы. — И готов был отдать мне гораздо большее, — он посмотрел в сторону омег, что держали друг друга за руки, обмениваясь последним прощанием, и Чонин, взглянув на них, широко улыбнулся. — Никогда. Тихо подойдя сзади, Кёнсу спрятался за спиной Чонина, нерешительно выглядывая из-за его плеча. Сехун поймал его взгляд, и омега не стал более опускать головы, а только ступил вперед, склоняясь перед альфой в глубоком поклоне. — Спасибо Вам, Сехун-ши. Небеса послали Вам взамен нечто более ценное, — Кёнсу улыбнулся, находя ладонь Чонина своей и крепко сжимая ее замерзшими пальцами. Сехун тихо засмеялся. Чонин помог Кёнсу забраться на лошадь, усаживаясь позади него, взявшись одной рукой за поводья, а другой прижимая омегу к себе за талию. Кёнсу улыбался, наклоняясь, чтобы ухватиться пальцами за ладонь Байсяня, что до последней секунды не мог отпустить его, то и дело стирая слезы со своих щек. — Ты знаешь, где меня искать, — сказал Чонин, обращаясь к брату, и Сехун кивнул, отступая. Лошадь двинулась с места, и Сехун удержал Байсяня за предплечье, заставив отпустить руку Кёнсу. Рассвет скрывал их от посторонних глаз, принимая в объятия густого тумана, и, оставленный на заднем дворе покинутого ими дома, юноша еще долго смотрел им вслед, словно порываясь бежать за ними, изредка махая ладошкой до тех пор, пока они вовсе не потерялись из виду. Отчего-то сердце его было спокойно, и только душу заполняла горькая тоска неизбежного расставания. Задумавшись, он опустил голову, тяжело вздыхая, и замерзшими пальцами коснулся своих щек, стирая непрошеные слезы. Байсянь вздрогнул, когда его плеча коснулась теплая ладонь альфы, и шмыгнул носом, громко всхлипывая. Слезы уже нескончаемым потоком лились из глаз, когда Сехун мягко притянул его в свои объятия, обнимая дрожащие плечи омеги и позволяя спрятать заплаканное лицо у себя на груди. Кёнсу сдержал свое слово, он исполнил свое обещание, оставив его. Оставив рядом с тем, с кем чуткое сердце юного Байсяня желало быть больше всего на свете. Он не знал, встретятся ли они еще когда-нибудь, но ему отчаянно хотелось верить, что это непременно произойдет.***
Стены родного дома остались далеко позади. Крепко держа Чонина за руку, Кёнсу ни мгновения не жалел о том, что покидает его вместе с ним. В груди лишь светлой печалью отзывалась тоска о Па и об отце, которых он больше никогда не увидит, если только судьба не проявит к нему особую благосклонность, которой удостоила его однажды, сведя их с Чонином пути в один на узком деревянном мосту через городскую речку. Он помнил его чумазым мальчишкой, что дразнил его, закидывая вишневыми косточками, еще совсем юным, глупым альфой, что без стыда мог ввязаться с ним в драку, а после мужественно принять наказание, сберегая хрупкую спину омеги. Чонин научил его держать в руках лук и стрелы, метко целиться и бить без сожаления. Подаренная им катана позабыта где-то там, куда они больше никогда не вернутся, но Кёнсу знал, что переплетя его тонкие пальцы в надежный замок со своими, альфа больше никогда не позволит в нежные ладони омеги вложить тяжелую рукоять меча. Тоска горького расставания, что полнила его сердце, еще хранила память о себе. Он помнил обещание, данное на берегу под покровом ночной тени. Они оба сдержали его, пронеся сквозь зимний холод и время невыносимой разлуки, чтобы встретиться на том же месте вновь и больше никогда не отпускать руки друг друга. Кёнсу помнил эти первые, еще несмелые, трепетные прикосновения, горящие щеки и смущение первого поцелуя. Ласковый шелест теплого летнего дождя и терпкий вкус горячего чая на зацелованных губах. Искренние признания, что не были произнесены вслух, но о которых красноречиво твердило каждое крепкое объятие. И каждый раз, что казался ему неизбежной волей его судьбы, служил лишь подсказкой, ведущей к истинному пути. Утопая в теплых объятиях Чонина и ласковых прикосновениях его мягких губ к волосам, Кёнсу не сомневался, что этот путь, избранный ими обоими, неизбежно верный. Но и ему рано или поздно суждено будет стать лишь началом большего пути, который отныне они пройдут рука об руку друг с другом. Сейчас я знаю, что наш мир не более постоянен, чем волна, поднимающаяся над океаном. Каковы бы они ни были, но свои победы и поражения мы должны пережить, потому что очень скоро поднимется новая волна, но это будет уже новая история.