Fuyu no sakura

Подготовка к свадьбе заняла целый месяц. Па сказал, что если бы к моменту сватовства Кёнсу уже пережил бы минимум полдюжины мезаме, то дату свадьбы можно было бы подобрать как раз на его начало, чтобы на момент близости с альфой омега был готов принять его. Но так как у Кёнсу не было времени ждать полгода, церемонию решили провести спустя неделю после того, как у юноши пройдет его второе в жизни мезаме. Каждый день Кёнсу был наполнен счастливыми хлопотами: выбор ткани, снятие мерок, примерка свадебного наряда. Пошивом ханбока и головного убора занимались нанятые Па портные из города, украшения по особому заказу исполняли самые искусные ювелиры. Старший омега обучал Кёнсу тому, как нужно вести себя на церемонии, куда идти, как смотреть, сколько раз кланяться. И юноша, на удивление, быстро и с удовольствием обучался всему, что ему говорил Па. Байсянь на время принял на себя роль жениха и с важным видом выхаживал рядом с Кёнсу. Они дурачились, когда Па отвлекался на разговор с каким-нибудь очередным мастером, громко смеялись и бегали по двору друг за другом. Па тогда ругался на них, но не мог сдержать на своем лице грустной улыбки: это были последние дни, когда он мог видеть своего единственного сына здесь, рядом с собой, веселого и беззаботно смеющегося, словно ребенка. Ребенка, каким он казался ему все это время до тех пор, пока, сидя за одним столом со своим супругом и сватами со стороны жениха, он не понял, что его мальчик давно вырос. Па смахивал со щеки одинокую слезу, пока никто не мог видеть его, и, хлопая в ладоши, призывал мальчиков к порядку, возвращаясь к тому месту, где они последний раз остановились. Родители были рады тому, что Кёнсу сделал правильный выбор, пусть и без их ведома. Отец был не против породниться с семьей Ким, а Па был счастлив оттого, что их сын не прольет на церемонии ни единой слезы от горя. Даже утомленный после длинного дня, Кёнсу засыпал с улыбкой на лице. Ему так сильно хотелось увидеть Чонина, но он успокаивал себя тем, что новобрачным не положено видеться до свадьбы. Он столько раз представлял себе их встречу, и Байсянь был прав: Кёнсу с нетерпением ждал того момента, когда Чонин сможет поцеловать его на глазах у всех, дать клятву верности и принадлежности друг другу до самой смерти. Затаив дыхание и зажмурившись, омега грезил о том, как Чонин одним осторожным движением приподнимет вуаль, чтобы взглянуть на его лицо, как сильно забьется в груди его сердце, когда он поднимет на него свой кроткий взгляд и прочтет в глазах напротив все то, о чем они не решались сказать друг другу долгое время. Чонин возьмет его за руки и, медленно наклонившись, коснется своими теплыми и мягкими губами его губ. Отстранится, чтобы взглянуть в глаза, и, как только их взгляды встретятся, они поймут. Истинные. Па никогда не рассказывал Кёнсу о том, что чувствует омега, встречая свою истинную пару. Их с отцом брак, по старой традиции, был лишь договоренностью их родителей. И если раньше, еще несколько сотен лет назад, даже старейшины не могли препятствовать истинному союзу, то сейчас судьба альфы и омеги находилась в руках их родителей. Если, в первую очередь, брак был выгоден обеим сторонам, то ему было суждено свершиться. И Кёнсу чувствовал себя самым счастливым на свете, ведь его избранник, тот, которому омега отдал не только свой каори, но и свое сердце, и станет его будущим мужем.

***

Юноша нетерпеливо ерзал на месте, сидя на высоком табурете, пока слуги закрепляли в его волосах украшения. Он ничего не видел из-за плотной ткани, опущенной на лицо, и потому осторожно приподнял ее двумя пальцами, за что тут же получил шлепок по руке. Кёнсу нахмурился, шумно выдохнув. Он набрал побольше воздуха и выдохнул сильнее, заставляя ткань перед глазами пошевелиться и приподняться. Хитро улыбнувшись, он вздохнул как можно глубже и со всей силы подул на нее. Вуаль взлетела вверх, и Кёнсу смог на несколько мгновений увидеть происходящее вокруг. Но этого было слишком мало, и он вздохнул еще раз, настолько глубоко, насколько только мог. — Кёнсу-ши! — прозвучал укоризненный возглас Байсяня, и Кёнсу закашлялся. — Имейте терпение, Кёнсу-ши, — послышался голос другого слуги. — Уж мы-то знаем, как Вам хочется поскорее избавиться от всего этого наряда. Слуги тихо засмеялись, а Кёнсу впервые был благодарен вуали, что скрывала его краснеющие щеки. Все они знали, что ему не придется снимать свадебный ханбок самому — за него это должен сделать альфа, и омега ужасно нервничал и смущался, стоило ему только подумать об этом. — Можете взглянуть на себя, — шепнул ему Байсянь, когда прическа была готова. Кёнсу вдруг стало страшно поднимать вуаль. Он боялся, что то, что он увидит в зеркале, ему не понравится: прическа окажется слишком вычурной, платье будет сидеть на нем некрасиво, да и сам он будет выглядеть нелепо. Кёнсу скомкал шелковую ткань ханбока на коленях, осторожно касаясь вуали. Может быть, он бы так и не решился поднять ее, если бы не теплая ладошка Байсяня, что легла на его руку. Слуга, стоя за его спиной, аккуратно поднял ткань, смотря на его отражение в зеркале. — Откройте глаза, — тихо прошептал он и отступил назад. Кёнсу медленно распахнул глаза и не смог сдержать восхищенного вздоха. Невысокая прическа была украшена искусными золотыми заколками, тонкими и нежными, словно самые настоящие цветы сакуры, золотые нити украшения свисали вниз причудливыми завитками с бусинками на концах, что слабым перезвоном звучали, стоило омеге качнуть головой. Кусок красного шелка крепился на макушке, удерживаемый шпилькой, и золотая бахрома поднятой вуали вплеталась в черную блестящую челку юноши. Даже тонкий слой пудры не мог скрыть румянца на его щеках, а губы, словно сочная вишневая ягода расцветали алым на фоне светлой кожи лица. Тяжелый ханбок темно-красного цвета был сшит точно по меркам юноши и выглядел так, словно он родился в нем. Тонкий шелк обнимал узкие плечи омеги, струясь к предплечьям и расходясь широкой юбкой вниз от самой груди. Широкие и длинные рукава, украшенные золотой вышивкой, спускались до самой середины платья так, что Кёнсу было трудно удерживать их тяжесть на своих руках. А юбок было так много, что юноше казалось, будто в них могут спрятаться еще несколько таких омег, как он. И он бы с легкостью мог запрятать туда Байсяня на случай, если ему вдруг понадобится помощь, или Чонин не сможет справиться с его платьем. Кёнсу взглянул на Байсяня, замечая промелькнувшую в глазах слуги грусть и крохотную слезинку, скатившуюся по его щеке, которую он пытался незаметно смахнуть. Прошуршав юбками, юноша подошел к нему и, улыбаясь, заглянул в глаза. — Зачем ты плачешь, глупый? — Кёнсу чувствовал, как, глядя на Байсяня, у него самого в уголках глаз начала скапливаться соленая влага. — Кёнсу-ши, Вы… — бормотал слуга, шмыгая носом. — Вы такой красивый! — Глупый, — засмеялся Кёнсу, поднимая взгляд вверх, чтобы не позволить слезам испортить макияж. — Когда-нибудь, мой милый Байсянь, ты тоже наденешь этот ханбок. И будешь выглядеть в нем намного красивее меня. Слуга смеялся сквозь слезы, утирая глаза маленьким платочком, и отчаянно мотал головой, но Кёнсу не дал ему возразить, коснувшись его лица. Они не заметили, как в комнату тихо вошел Па, прикрывая рот ладонью, чтобы сдержать чувства. — Папа, — улыбнулся Кёнсу, подходя к старшему омеге. Па приобнял юношу за плечи, пытаясь скрыть свои слезы. Кёнсу уже не казался ему неопытным ребенком, которого против его воли везут в Кабу для церемонии дебюта. Он стоял перед ним, глядя на его взволнованное лицо, обрамленное бахромой свадебной вуали, и не мог поверить, что его маленький мальчик, его единственный сын выходит замуж. Еще совсем недавно он засыпал у него на коленях, а теперь будет делить постель со своим мужем, которого имел смелость избрать сам. — Почему сегодня плачут все, кроме меня? — тихо засмеялся Кёнсу, доставая из рукава платок, чтобы вытереть слезы родителя. — Ах, мой мальчик, ты не должен плакать, — Па не мог успокоиться, словно собирался выплакаться за них обоих. — Да-да, знаю, — промокая влагу на щеках старшего омеги, улыбался Кёнсу. — Мне нельзя испортить макияж. Па вздохнул, прижимая ладонь юноши к своей щеке, и протянул руку к его лицу, чтобы поправить ткань вуали. — Ты больше никогда не будешь плакать, мой мальчик, — тихо сказал он. — Он будет тебе хорошим мужем. Кёнсу не должен был знать о том, кто его будущий супруг до самой церемонии, и сейчас, подобно примерному сыну, кланялся перед Па, выказывая ему все свое уважение и согласие с его словами. Хотя сам, как никто другой, знал, что он действительно прав. — Господин, нам пора, — тихо прервал их Байсянь, все это время стоявший позади Кёнсу. Старший омега встрепенулся и, кивнув головой, в последний раз взглянул на сына взглядом, полным трепетной отеческой любви и безмолвной печали предстоящего расставания. Он взял его ладонь в свою, и они вместе покинули комнату, вышли во двор, и, прежде чем отправиться в чайный дом, где была назначена церемония, Па осторожно опустил на лицо Кёнсу вуаль, коснувшись лба омеги губами через плотную ткань. — Я люблю тебя, мой мальчик, — тихо прошептал Па так, что никто кроме них двоих не мог услышать. Кёнсу пытался разглядеть лицо отца сквозь ткань вуали, но безуспешно. Он закусил нижнюю губу, чувствуя дрожащий подбородок, и изо всех сил сдерживал в себе порывы броситься Па на шею и разрыдаться, словно маленький ребенок, на груди у родителя. Старший омега едва сдерживался, чтобы не прижать к себе Кёнсу тоже, он все еще не мог поверить, что заветный момент, когда он во второй раз отпустит своего сына, своего самого родного маленького мальчика во взрослую жизнь, теперь уже навсегда, наступит так скоро. В памяти еще были свежи, как ясный день, воспоминания о дне дебюта Кёнсу, когда он, покидая дом, махал ему своей маленькой ладошкой до тех самых пор, пока их повозка не скрылась за поворотом. А теперь он садился в закрытый паланкин, и Па не мог более ни видеть его лица, ни бесконечно долго прощаться, глядя ему вслед. Кёнсу взволнованно вздохнул, когда паланкин тронулся и, мерно покачиваясь, двинулся вперед. Он теребил пальцами шелковую ткань ханбока, опустив голову, и прислушивался к звукам вокруг: из-за плотной вуали он не мог видеть ничего, кроме яркого красного света, что был, кажется, повсюду, словно окутывал его. Кёнсу нервничал, но в то же время чувствовал в груди приятное волнение, от которого порой перехватывало дыхание, а с лица не сходила радостная улыбка. — Не волнуйтесь, Кёнсу-ши, — осторожно взглянув на омегу, сказал Байсянь. Слуга должен был сопровождать Кёнсу до самого чайного дома, а потом и на церемонии, ведь с тяжелым свадебным нарядом, да и, к тому же, с вуалью на лице, нелегко справляться самому, а если добавить к этому еще и волнение перед встречей с будущим супругом, то уследить за всем сразу юному омеге просто не представлялось возможным. — Вам суждено сегодня стать самым счастливым. Байсянь улыбнулся, и Кёнсу улыбнулся ему в ответ, хоть и знал, что слуга не может этого видеть. Он нашарил его ладошку и крепко сжал своей теплой влажной ладонью, благодаря судьбу за то, что когда-то, несколько лет назад, на том мосту через городскую речку, она позволила случиться той самой встрече еще совсем юного омеги и задиристого мальчишки-альфы. Сами того не ведая, они связали свои жизни друг с другом отныне и навсегда. — Байсянь… Спасибо, — тихо сказал Кёнсу. Слуга накрыл его ладонь своей, и в этот момент паланкин остановился, оповещая омег о прибытии на место проведения церемонии. Чайный дом Сэйсень был самым большим и самым красивым в округе. Мало кто мог позволить себе прийти туда лишь для того, чтобы выпить чашечку чая в приятной компании. Двери чайного дома открывались только в дни свадеб или других официальных торжеств, а все остальное время он оставался неподвижен, сохраняя в стенах двухэтажного здания тихие жизни в повседневных хлопотах своих хозяев и радуя случайных путников своей безмолвной красотой. Сегодня же чайный дом Сэйсень был особенно прекрасен: украшенный по случаю торжества, окруженный благоухающим весенним садом, он походил на самый настоящий дворец. Кёнсу не мог всего этого видеть — его лицо по-прежнему скрывала вуаль — но он чувствовал, ощущал, и не мог сдержать восхищенного вздоха, ступая на деревянную террасу, ведущую в дом. Вокруг было столько разных запахов, чудесных ароматов, что в какой-то момент омега забеспокоился, а сможет ли его будущий супруг среди всего прочего почувствовать его каори? Слабый, едва ощутимый, по сравнению со всеми благоухающими цветами, окружавшими Сэйсень, такой, что даже запах Байсяня, от которого он почти избавился, казался рядом с ним ярче и сильнее. Кёнсу остановился, прислушиваясь к себе, но слуга не позволил ему задержаться надолго и, придерживая за локоть, завел внутрь небольшой комнаты, вход в которую был со стороны заднего двора. Все гости прибывали в Сэйсень к главному входу, но омегу никто, кроме слуг, не мог видеть до самой церемонии. Байсянь, аккуратно усадив Кёнсу на деревянный табурет, помог ему поднять на время вуаль и оставил омеге маленький бамбуковый веер. В тяжелом наряде было душно и неудобно, но веер, порхая у лица Кёнсу, спасал скорее от волнения, чем от нехватки свежего воздуха в маленькой комнатке. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь будет так сильно переживать в ожидании чего-то. Казалось, ему было не о чем волноваться, ведь он не один из тех омег, которых насильно выдавали замуж за человека, которого он впервые видит на собственной свадьбе. Кёнсу знал о том, что его мужем должен стать Чонин, человек, которому он давно доверил свое сердце, но отчего-то сердце его не переставало неистово колотиться в груди в предвкушении встречи. Время летело незаметно, и тот заветный момент, которого омега с нетерпением так долго ждал, наконец, настал. Двери, ведущие в большую центральную залу из той комнаты, где они ожидали вместе с Байсянем, отворились, знаменуя начало церемонии, и Кёнсу испуганно вскочил с места, сжимая в руках веер. — Байсянь… Я боюсь, — омега тяжело вздохнул, ища в теплом взгляде слуги поддержку. — Все пройдет хорошо, Кёнсу-ши, — улыбнулся он, опуская на лицо юноши вуаль. — Я буду рядом. Кёнсу улыбнулся, убеждая себя самого в том, что все будет именно так, как говорит Байсянь. Ведь он прав: этот день станет самым счастливым в его жизни. Столько лет бегая от самого себя, отчаянно не желая взрослеть, ступать на тропу зрелости, он, наконец, готов пройти этот путь рука об руку с Чонином, со своим альфой. Опираясь на руку Байсяня, Кёнсу, ведомый им, осторожно ступал по деревянному полу, пытаясь унять в себе волнительную дрожь. В комнате было тихо так, что можно было различить даже тихий звон бусин его украшений и шелест ветра, заглядывающего в приоткрытые окна. Но Кёнсу знал, что вокруг них, по меньшей мере, около дюжины гостей, включая его семью, семью Чонина и несколько слуг. И все они замерли, как только Кёнсу, облаченный в свадебный наряд, появился в зале. Широкая юбка тихо шуршала, вторя шепоту ветра при каждом шаге, что приближал его к будущему супругу, а красная вуаль едва заметно колыхалась от взволнованного дыхания омеги. Кёнсу чувствовал, как его сердце бьется все сильнее и быстрее, готовое выпрыгнуть из груди, но ноги, словно не слушая безумное сердце, беспрекословно вели его вперед, к его будущей судьбе. Он ощущал присутствие Чонина, его запах, различая его среди прочих, наполнявших комнату, и внутри становилось тепло и спокойно только от одной мысли о том, что он здесь, рядом, скоро возьмет его за руку и прогонит все его страхи и волнения. Байсянь остановил его, сжав тонкими пальцами предплечье, и юноша покорно последовал ему. Слуга, крепко держа его за руку, помог встать напротив альфы, и Кёнсу сжал его пальцы в ответ, давая понять, что он больше не боится, ведь теперь рядом с ним, наконец, его альфа, так близко, что стоит только руку протянуть. Словно опомнившись, Байсянь тут же отпустил его и, коротко поклонившись, отступил назад, вставая за спиной омеги. Кёнсу почти не дышал, замерев, чувствуя, как альфа смотрит на него, ощущая его взгляд даже через преграду плотной красной ткани на лице. Он смотрел перед собой, и его маленькая влажная ладошка так и тянулась к его груди, чтобы прижаться к ней и унять, наконец, сумасшедшее сердце. Вуаль зашевелилась, подхватываемая снизу чужими пальцами, и омеге казалось, что это мгновение превратилось для него в целую вечность. Осторожно откинутая вуаль обдала легким дыханием ветра его щеки, и Кёнсу поднял взгляд широко распахнутых глаз на альфу. Тяжелый вздох не успел сорваться с его приоткрытых губ, застревая острой стрелой в груди, там, где замерло вдруг бешено бьющееся сердце. Губ альфы коснулась осторожная улыбка, едва смягчая острые черты лица. Он медленно наклонился к лицу омеги, сжав его холодные ладони в своих руках. Кенсу вздрогнул, не в силах отвести испуганный взгляд от лица мужчины, его глубоких карих глаз, приоткрытых губ, его щеки, рассеченной белеющей полосой косого шрама. Это был не Чонин. Альфа был так близко, что его запах против воли омеги окутывал его, наполняя грудь сильным, свежим ароматом зеленого чая. Кёнсу во все глаза смотрел на представшего перед ним мужчину, чувствуя, как взор застилает мутной пеленой. И альфа, желавший испробовать невинную сладость губ омеги, вкусил лишь горькую соль его слез, хрустальными каплями скатывающихся по его бледным щекам. Ноги едва держали Кёнсу, готового без памяти упасть к ногам супруга, задыхаясь от беззвучного крика, что безжалостно сдавливал хрупкую шею омеги. Опомнился он только тогда, когда его руки коснулись ледяные пальцы Байсяня. Слуга помог ему опуститься на колени для поклона альфе, а сам сел чуть поодаль, вслед за Кёнсу монотонно кланяясь новому хозяину без тени всякой эмоции на лице. Тонкий перезвон бусин украшений при каждом поклоне казался Кёнсу сталью меча, занесенного над его головой, а шелест платья, словно шорох весеннего ветра, уносил его мысли далеко отсюда. Он забывался в своей боли, опустившейся тяжелым камнем на грудь, и неверии в то, что судьба могла обойтись с ними так жестоко. Слезы на щеках высыхали быстро. Кёнсу крепко держал Байсяня за руку, поднимаясь, чтобы отправиться на поклон к родителям альфы. Он не знал, каково это — кланяться любимому всей душой, сидя позади омеги, что должен стать ему мужем. Байсянь упрямо смотрел невидящим взглядом перед собой, бесшумно опускаясь на колени вместе с Кёнсу. Он не проронил ни единой слезинки. «Омега, рожденный на свет слугой, должен оставить за дверями хозяйского дома все свои надежды». Байсянь корил себя за то, что лишь однажды позволил себе забыть строгий голос Па. Но упрямое сердце никак не желало отпускать альфу, которому он уже никогда не сможет принадлежать. Кёнсу, по традиции, трижды поклонился главе семьи жениха, замечая на лице альфы сдержанную улыбку. Он не знал, казалась ли бы ему эта улыбка такой же холодной и неприятной, если бы он кланялся ему как отцу Чонина, а не Сехуна, и заметил ли бы он в глазах старшего омеги то отеческое беспокойство, которое принял за сочувствие. Но ему никогда не пришлось бы склонить перед Чонином головы лишь единожды, получая в ответ низкий поклон, не смея более коснуться ни рукой, ни взглядом, ни дыханием. Едва Кёнсу дотронулся лбом сложенных на поклон ладоней, он почувствовал, как безвольное тело слабеет, а грудь вздымается от частых вздохов, готовых вырваться наружу отчаянным криком. В глазах напротив, словно в бездонном омуте быстрой реки, отражалась собственная боль. Кёнсу казалось, что он чувствует то, что так сильно желал ощутить все это время, что он бесследно упускает что-то важное, то, что держит его так сильно, не позволяя подняться с колен. Он совсем не чувствовал слез, одна за другой скатывающихся по щекам, не видел, как в глазах Чонина высыхали целые океаны. Если бы только у него в руках была его катана, Кёнсу, не раздумывая, вонзил бы ее в свою грудь, только бы легче стало дышать, только бы вдохнуть побольше воздуха, наполнить легкие ароматом Чонина, чтобы не было в них больше места для запаха чужого альфы, альфы, с которым ему суждено обручиться на веки. Никто не знал истинной причины слез омеги, ведь это, как и все остальное от пышных свадебных нарядов вплоть до чайной церемонии, — лишь часть традиции. Завершить круг поклонов, поднявшись с колен, пройти за руку с альфой до конца длинной комнаты, занять место напротив него за низким чайным столиком, сложить руки на коленях и кротко взглянуть в глаза, выражая уважение и покорность. Все, чему Кёнсу учил Па. Сехун трепетно сжимал в своей ладони его холодные тонкие пальцы, чувствуя, как дрожат руки омеги. Отчего-то он вспомнил их первую встречу и маленькие, покрасневшие ладошки Кёнсу, но даже тогда они казались ему едва холоднее, чем сейчас. Отец прав. Кёнсу был прекрасным омегой из хорошей семьи, достойным такого альфы, как он. И Сехун мог бы сделать его самым счастливым на Земле, если бы только не знал, что сердце этого омеги давно принадлежит другому. Кёнсу чувствовал себя так, словно все вокруг смотрели только на него, смотрели с укором и осуждением. Чонин тоже смотрел, и Кёнсу ощущал себя настоящим предателем, хоть и понимал, что изменить хоть что-нибудь не в его силах, ни сейчас, никогда больше. И от этого пальцы мелко дрожали, а на глаза наворачивались слезы, оседая комком в горле и мешая дышать. — Кёнсу-ши. Сехун тихо позвал его, и омега, опомнившись, одернул руку от горячего чайника. Альфа улыбался тепло, мягко кивнув головой, когда Кёнсу поднял на него влажные глаза, давая понять, что не осуждает ни слез, ни неосторожных движений. Омега поклонился, безмолвно извиняясь за оплошность, которую иные могли принять за волнение, и, поправив рукава ханбока, аккуратно взял щепотку чайных листьев, отправляя их на дно белоснежной фарфоровой чашки. Они пахли в точности так же, как и альфа, сидящий напротив него — насыщенной свежестью, окрашивали воду в благородно-золотистый цвет и на вкус были, наверняка, такие же горько-сладкие, терпкие, отдающие теплым послевкусием на языке. Кёнсу уложил руки на колени, ожидая, пока чай остынет, чтобы ненароком не обжечь альфу. Когда тонкие струйки пара стали совсем прозрачными, Кёнсу едва слышно вздохнул и прихватил зубами нижнюю губу. Чашка альфы должна полниться ароматным чаем, а не солеными слезами омеги. Его вздох унес с собой теплый ветер, ворвавшийся в приоткрытые окна, далеко отсюда, туда, где омега однажды пообещал сохранить в своем сердце чужую тайну навсегда. Реки возвращаются на землю проливным дождем в конце лета. Лепесток сакуры, неосторожно сорванный несмышленым ветерком, уже никогда не вернется на ветку и, оставленный на талом снегу, никогда более не будет обласкан его теплым дыханием. Кёнсу осторожно берет чашку, придерживая снизу, и вытягивает руки вперед, позволяя тяжелому шелку съехать по нежной коже предплечий до самого локтя. Он открывает только руки — впервые перед альфой — и это тоже часть традиции. Белоснежные равнины, переплетенные тонкой нитью синих рек — кожа тонкая и светлая. И это — всего лишь малая часть того, что альфе дозволено будет увидеть сегодня. Омега вовсе не смущается, когда внимательный взгляд альфы обнимает его запястья, скользя по тонким пальцам, удерживающим чашку на весу. Его щеки все так же бледны, и только уголки губ трогает кроткая улыбка. Кёнсу помнит взволнованный взгляд Чонина, помнит несмелые прикосновения теплых пальцев к своим рукам, помнит, как его губы касались тонкого края фарфоровой чашки, пробуя на вкус приготовленный омегой чай. Он счастлив оттого, Чонин первый альфа, испивший горячий напиток из его рук. И пусть он не стал тем, кого омега должен был напоить на своей свадьбе, он не жалеет, что доверил ему однажды самое сокровенное. Сехун касается ладоней омеги, и Кёнсу чувствует в этом прикосновении тепло рук Чонина. Он поднимает взгляд, встречаясь глазами с альфой, и видит напротив чужие, темно-карие, на дне которых не доброта — только бескрайняя нежность. Альфа прикрывает глаза, делая глоток золотистого чая, а Кёнсу видит, как чужие полные губы касаются красновато-темного напитка, и пушистые ресницы отбрасывают тени на ровную, гладкую кожу щек. Он словно ждет, когда глаза напротив вновь распахнутся, и губы альфы подарят ему долгожданное родное тепло, но стоит чашке оказаться на столе, как наваждение пропадает. Перед ним, распрямив широкие плечи, сидит Сехун, опираясь на колени, и одобрительно кивает, оценивая приготовленный Кёнсу чай. Омега кивает в знак благодарности и жестом подзывает к себе Байсяня, чтобы слуга помог ему подняться. Байсянь проворно подхватывает Кёнсу под руку, не осмеливаясь взглянуть в сторону жениха. Улыбка с губ альфы пропадает в тот же миг, и черты его лица будто снова заостряются, когда омега поднимается с колен, тихо шурша юбками. Байсянь отводит его к положенному месту во главе длинного стола и один неосторожный взгляд кажется ему острее клинка, кованого самым искусным мастером. Кёнсу почти ничего не говорит, только неустанно кланяется, слыша поздравления в адрес новобрачных, и боится взглянуть в конец стола, где молодой альфа чашу за чашей опрокидывает в себя рисовое вино, но взгляд его остается по-прежнему ясным и чистым. Сехун смотрит на омегу взглядом теплым и осторожным, но Кёнсу глаз не поднимает, и только звонкие бусины украшений звенят от бесконечных поклонов, словно тревожимые ветром обереги на крючке у дверей. В глазах Кёнсу смирение, но стоит альфе прикоснуться к его ладони, омега тут же прячет ее в складках платья, виновато опуская голову. Родители загадочно улыбаются, читая в поведении омеги смущение и неловкость перед мужем, а Сехун теряет улыбку, чувствуя виновным себя. Застолье, шумное и долгое, казалось Кёнсу бесконечным. Ни один глоток вина больше не влезал в глотку, а богатые и самые необычайные блюда кормили омегу одним своим видом. Кёнсу молчаливо смотрел на представление приглашенных танцоров, и пока другие хлопали в ладоши, наслаждаясь мастерством артистов, украдкой глядел в сторону Чонина. Альфа казался безмятежным, и только глаза его, в которые Кёнсу привык смотреться как в зеркало, выдавали его. Он улыбался, то и дело наполняя крошечную чашу прозрачным вином, а омеге хотелось напоить его чаем и высушить слезы, хрусталем блестящие в уголках глаз. Кёнсу не заметил, как в суете слуг, сменяющих все новые и новые блюда, Чонин, получив одобрение отца, выпрямился и, напустив на лицо широкую улыбку, поднял чашу, доверху наполненную вином, призывая к вниманию. Омега вздрогнул, когда, подняв голову, встретился с взглядом альфы, направленным прямо на него. — Когда жизнь складывается наперекор нашим желаниям, мир вокруг нас подобен лечебным иглам и целебным снадобьям: он незаметно врачует нас, — вдумчиво говорил Чонин. Он улыбался, но омега чувствовал, как каждое его слово давалось ему с трудом. Его ресницы трепетали, словно пытались осушить наворачивающиеся слезы, а рука незаметно подрагивала. — Когда мы не встречаем сопротивления, мир вокруг нас подобен наточенным топорам и острым пикам, — голос его дрогнул, и пальцы сильнее сжали тонкие бока фарфоровой чаши, — он исподволь ранит и убивает нас. Сехун бросил обеспокоенный взгляд на Кёнсу, замечая, как омега до побеления костяшек сжимал пальцами ткань лежащей на коленях салфетки. Кёнсу закусывал щеку изнутри, только бы не расплакаться, и, едва дыша, смотрел, как с каждой секундой Чонин теряет самообладание. — Пусть каждый шаг этого союза, заключенного здесь и сегодня, на наших глазах, будет непростым для обоих, — Чонин усмехнулся, опуская голову, будто для того, чтобы сморгнуть непрошенные слезы, и нахмурился. — Пусть земля под ногами будет подобна раскаленным углям, пусть дорога будет узкой и ухабистой как по краю обрыва, а острые скалы ранят сильнее кованого меча. Только так, преодолевая все препятствия на своем пути, вы будете знать, что судьба благосклонна к вам. Отец альфы коротко улыбнулся и вздохнул, прежде чем взять в руки свою чашу. — Я горд тем, что мой младший сын растет таким же мудрым и смелым, как и его старший брат. И я надеюсь, что однажды смогу увидеть его во главе этого стола вместе с его избранником так же, как мои глаза сейчас видят вас, — мужчина улыбнулся, обнажая белые зубы, и кивнул в сторону новобрачных, приподнимая чашу. Кёнсу несмело взглянул на мужчину, потянувшись к своему вину, и вздрогнул, когда его ладонь оказалась в плену теплой ладони Сехуна. Альфа смотрел на него так, будто просил разрешения согреть ледяные пальцы, будто готов был смириться, если он вдруг откажет. Но Кёнсу позволил. Улыбнулся одними уголками губ, пряча застывшие драгоценными тонкими нитями слезы на щеках, и позволил у всех на виду взять его за руку и осторожно сжать длинными пальцами узкую ладонь. — Если угодно судьбе, пусть этот брак станет образцом бесконечной любви и верности для всех будущих поколений этой семьи, — закончил отец и все присутствующие в зале подняли свои полные чаши. — Чувства их так глубоки, что без чудесного вмешательства дело здесь не обошлось!* — Чонин улыбнулся, глядя на переплетенные руки, и взглянул на Кёнсу, прежде чем под всеобщий смех и гул заигравшей музыки опрокинуть в себя вино. Омега, словно опомнившись, поспешно вырвал из пальцев Сехуна свою руку и обхватил обеими ладонями чашу с теплым вином, пряча на дне свой испуганный взгляд. Ему казалось, будто кожа все еще горела от чужого прикосновения, которое он позволять себе был не должен, а сам он будто ощущал на себе взгляд Чонина, горький и обжигающий, словно терпкое вино. Но альфа больше не смотрел в его сторону, увлеченный представлением танцовщиков, а Сехун больше не касался омеги, изредка бросая на него лишь короткие обеспокоенные взгляды, стоило Кёнсу притихнуть, опустив голову, и задуматься о чем-то своем. День неумолимо клонился к вечеру, в полутьме зала зажигались первые рыжие огоньки, слуги только успевали сменять на столах пустующие кувшины, танцоры — друг друга, а музыканты — новые мелодии. Ветер приносил с собой вечернюю прохладу, и Кёнсу дрожал, но едва ли от холода. Вино не согревало, горячие слезы давно остыли, а бледные руки, казалось, и вовсе были кованы изо льда — поднеси к пламени свечи и растают. За окном солнце тянулось закатными лучами к горизонту, и Кёнсу хотелось потянуть за покрывало земли, только бы ухватиться за последний лучик, но алый закат таял на глазах вместе с последними надеждами омеги. Двери зала распахнулись, впуская внутрь слуг, готовых проводить новобрачных в путь. Кёнсу знал, что стоит ему выйти из-за стола, сесть в крытую повозку, и она увезет его отсюда в дом альфы — его мужа, где он встретит рассветное солнце обрученный с нелюбимым. Он не мог оступиться, не мог спрятать своей руки, когда Байсянь подал ему свою ладонь, не мог опустить стыдливо взгляд, когда словно по крутому берегу глубокой реки проходил мимо того, кому на самом деле принадлежал. Омега покидал чайный дом раньше, усаживался в повозку вместе со своим слугой и отбывал первым, чтобы подготовиться к встрече альфы. Вуаль не опускалась более на его лицо, но Кёнсу не смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть в темноте дорогу: он уже бывал однажды в доме своего мужа. И солгал бы, если бы сказал, что не мечтал однажды вернуться туда. Но судьба хитро обошлась с его желаниями. Путь был не близкий, и всю дорогу Кёнсу не отпускал руки Байсяня, крепко сжимая его ладонь. Он первым нарушил тишину, вглядываясь в лицо слуги в тусклом свете фонарика, подвешенного за крышу повозки. Байсянь улыбался, накрывая своей узкой ладошкой его ладонь, но в глазах его сияла печаль невыплаканных слез. — Байсянь… Стоило одному имени сорваться с губ, как глаза Кёнсу тут же наполнились слезами, и он уткнулся в плечо слуги, пряча свое лицо. Байсянь обнимал его, целовал сухими губами волосы и крепко прижимал к своей груди, чувствуя, как щеки обдает мокрым холодом собственных слез. — Я не должен был, не должен… — в груди было тяжело до прерывистых вздохов, и Кёнсу казалось, будто высохли уже все его слезы, но вот они продолжали литься нескончаемым потоком, находя неиссякаемый источник в его израненном сердце. — Кёнсу-ши, — Байсянь кусал свои губы, пытаясь сдержать боль, рвущуюся из груди. Слугу никто не утешит, у него нет плеча, к которому можно преклонить тяжелую голову, нет шелка, что впитал бы его слезы. Только ветер, случайный гость, что поможет остудить горячее сердце и высушить соль на бледных щеках. — Я ведь мог отказаться, мог! Мог оставить все, убежать, сбежать отсюда!.. Байсянь коснулся холодными ладонями лица омеги, заставляя поднять голову и взглянуть в его глаза. Он провел пальцами по щекам, вытирая слезы, и улыбнулся, сжимая губы в тонкую полоску. — Никому не дано убежать от своей судьбы, Кёнсу-ши, — тихо сказал слуга, глядя, как во влажных глазах Кёнсу пляшет желтый огонек фонарика. Слеза одна за другой катились вниз по его щекам, но Байсянь упрямо стирал их, пока не осталось ни одной, готовой сорваться вниз. — Это твое место, Байсянь, — Кёнсу прикрыл глаза, прижимая ладонь слуги к своей щеке. — Ты должен быть на моем месте. Должен… — Нет, — Байсянь улыбнулся, поправляя тонкими пальцами заколки в волосах омеги. — Должен, должен! — Кёнсу вдруг распахнул глаза и принялся судорожно хвататься за свою одежду, пытаясь подчинить дрожащим пальцам непослушные ленты. — Ты наденешь мой ханбок, никто не заметит, он примет тебя!.. — Кёнсу-ши… — У нас еще есть время, — оглядываясь в окошко, торопился Кёнсу. — Чертова лента… Помоги же мне, Байсянь, скорее. Помоги!.. — Хватит! — воскликнул слуга, захватывая ладони омеги в плен своих рук. — Остановитесь, Кёнсу-ши. Кёнсу замер, глядя в блестящие в тусклом свете глаза слуги. Он понял, какую отчаянную глупость хотел сейчас совершить, хватаясь за последнюю надежду призрачную, словно утренний туман. — Мое место… — прошептал Байсянь, вновь касаясь щеки Кёнсу. — Мое место рядом с Вами, Кёнсу-ши. Кёнсу протянул руку, стирая влагу со щеки слуги. Он потянулся к нему, притягивая к себе, и крепко обнял, гладя дрожащие плечи. — Я всегда буду рядом, — тихо сказал он, прежде чем коснуться губами виска Байсяня. К тому времени, как повозка остановилась у дома альфы, встречаемая парой слуг, слезы обоих омег высохли, и только в груди, где гулко билось сердце, было по-прежнему тяжело. Переступив порог дома, Кёнсу огляделся вокруг, замечая знакомые очертания даже в желтом свете фонарей. Те же высокие крыши и широкий внутренний двор, длинные террасы и маленький пруд, в который и по сей день словно в зеркало смотрелось небо. Кёнсу помнил утоптанный снег под ногами и пушистые сугробы, а теперь нога его ступала по гладкому камню. Мимо восточного дома, где они бегали с Чонином, играя в снежки, мимо ступеней, что вели внутрь, где омега впервые говорил с Сехуном. Воспоминания по-прежнему были свежи в его памяти, впиваясь острыми когтями в раненую грудь, и Кёнсу поднял глаза в небо, тяжело вздохнув, прежде чем подняться на ступени, ведущие в центральный дом. Байсянь, войдя внутрь, с любопытством оглядывался по сторонам. Еще бы, каждый омега должен быть благодарен небесам за возможность оказаться в таком богатом доме, но Кёнсу не мил был этот дом со всем его роскошным убранством, он отдал бы все, чтобы остаться хоть на краю земли, открытом всем ветрам, только бы рядом с любимым. Опустив голову, он покорно следовал за слугами, опираясь на руку Байсяня, и только оказавшись посреди комнаты, замер, испуганно вцепившись в него пальцами. — Байсянь… Слуга мягко коснулся его руки, улыбнувшись, и поклонился, покидая омегу вслед за остальными слугами. Дверь тихо притворилась, и Кёнсу остался один на один с самим собой посреди просторной комнаты, приготовленной для новобрачных. Украшенная десятками диковинных подсвечников, она была словно сад, освещенный солнечным светом, с одним единственным благоухающим цветком. Кёнсу тяжело вздохнул, осторожно ступая по мягкому ковру. Его пальцы коснулись тонкой полупрозрачной материи, что скрывала за собой широкое брачное ложе, устланное дорогим алым шелком. Он улыбнулся, вспоминая, как еще совсем недавно был готов сгореть от смущения при одной мысли о том, что ему предстоит разделить его с Чонином, а теперь ему претила одна только мысль о близости с альфой. С чужим альфой. С альфой, которому он сможет доверить тело, но никогда не откроет свое сердце. Тонкий шелк быстро нагревался под пальцами, и, вздохнув, омега приложил ладонь к своей груди, прикрывая глаза. Как бы ему хотелось, чтобы там было так же тепло и не остывало еще очень долго. Но, кажется, весна навсегда покинула края его души. Когда дверь тихо отворилась и легкий ветерок, ворвавшись, потревожил пламя свечей, Кёнсу испуганно обернулся и замер, опустив голову. Он не слышал шагов альфы, только свое сердце, что отдавало громким гулом в ушах. Омега вздрогнул, когда Сехун осторожно коснулся его щеки, но боялся взглянуть альфе в глаза. У Сехуна были теплые руки и нежные прикосновения, он ничего не говорил, когда освобождал волосы Кёнсу от украшений, только улыбался — омега чувствовал — и смотрел восхищенно, будто видел в нем не того глупого мальчишку, который вырос у него на глазах, а настоящего взрослого прекрасного омегу, своего супруга. Красный шелк вуали сорвался с головы омеги, освобожденный из плена последней шпильки, что удерживала его, и вслед за нею по щекам юноши скатилась пара хрустальных слез, разбиваясь о ладони альфы. Сехун улыбнулся, будто не заметил, и, прикрыв глаза, коснулся лба омеги сухими губами, оставляя невесомый поцелуй. Кёнсу с трудом сдержал отчаянный вздох, зажмурившись, и закусил нижнюю губу, пытаясь унять дрожь. Альфа осторожно опустил ладони на его плечи, отчего юноша только сильнее задрожал и тихо всхлипнул, стискивая ладонями ткань длинных рукавов ханбока. Он чувствовал, как по щекам его неустанно текли горячие слезы так, что перед глазами стояла мутная пелена, но не мог заставить себя остановиться. Прикосновения Сехуна не были ему неприятны, но его тело будто само знало, что даже нежные и осторожные, они принадлежат рукам чужого альфы. — Я знаю, — тихо прошептал Сехун, стирая большими пальцами слезы со щек омеги. — Знаю. В носу защипало еще сильнее, а в груди стало невыносимо больно, и Кёнсу несмело поднял на альфу взгляд, словно в благодарность за его слова. Слезы застыли в уголках глаз, и он ясно увидел его лицо: беспокойный излом бровей и губы, застывшие в полуулыбке. Взгляд Сехуна, внимательный и бесконечно теплый, был тревожным и горьким, будто он ощущал чувства омеги, как свои собственные, будто чувствовал себя… виновным за них. Он наклонился к его лицу, но Кёнсу не позволил себя поцеловать, оставляя горячему дыханию альфы только влажную кожу щеки. Глаза вновь наполнились слезами, когда пальцы Сехуна потянули за ленту на груди ханбока омеги, и она тихим шелестом заструилась вниз. Кёнсу всхлипнул, не сумев сдержать тяжелый вздох, стоило альфе ненароком прикоснуться к нежной коже шеи, что еще берег за собой алый шелк свадебного наряда. Он зажмурился, упираясь ладонями в грудь Сехуна, не отталкивая, но безмолвно прося остановиться. Сехун нахмурился, вглядываясь в лицо омеги, и вздернул руку, сжимая пальцы на подбородке юноши. Сколько было еще в этих широко распахнутых глазах юного омеги невыплаканных горьких слез, и не было конца бескрайним соленым рекам, что орошали его бледные щеки. Альфа отступил назад, опуская руки, словно боялся утонуть невзначай и утянуть за собой за тонкую дрожащую руку несчастного юношу. Кёнсу, стыдясь своих слез, спрятал лицо в ладонях, и Сехун едва удержался, чтобы не коснуться вздрагивающих от беззвучных рыданий плеч омеги. Дверь бесшумно закрылась, погружая комнату в полумрак десятка погашенных сквозняком свечей, и омега, будто сбитый с ног, упал на постель, стягивая пальцами шелковые простыни. Боль, что безжалостно сжимала сердце, было не к чему теперь скрывать, и только алый шелк, устилающий брачное ложе обещал сохранить в себе тайну слез, пролитых в горькой песне безмолвных рыданий.