Forever is not enough

Клан искал ее долго. Шартан первым спохватился, когда Эллана так и не вернулась на стоянку к ужину. У нее, конечно, бывали долгие прогулки по лесу в раздумьях о прошлом, о будущем, но на этот раз что-то защемило в его душе: она в опасности. Эльф предупредил Хранительницу о своем беспокойстве, а та отправила на поиски пропавшей охотницы группу разведчиков. И через час один из них, тот, что был чуть ловчее и гораздо ниже остальных, вернулся обратно не с пустыми руками. Лук. Этот лук Эллане подарил отец, сделав его из гибкой сильвановой ветви. На нем был вырезан гордый лик орла, зоркого, как сама охотница. Отец сказал ей пару ласковых слов, которых Шартан от него не слышал, и поцеловал дочь в лоб. Эллана бы не бросила его в лесу, не случись с девушкой что-то серьезное. Оружие вручили ее брату, не матери. Шартан сжимал в руках древко, смотрел вдаль, пока Хранительница решала: что делать теперь. Не нужно было останавливаться так близко к поместью одного из эванурисов, не нужно было искушать алчных господ своим присутствием. Охотники прочесывали лес, ища ее след, смелые мужчины и женщины облачились в длинные туники, разрисовали лица и пошли в город, чтобы найти сестру там. Но среди тысяч обреченных на страдания лиц не было и следа гордой эльфийки. Шартан чувствовал в груди ее страх, слышал отголоски ее печальных мыслей, но не мог пойти по ее стопам. И даже на третий день, на четвертый, когда Хранительница уже решила, что охотница ее пропала, погибла в лапах хищника, юноша знал, что она все еще жива и ждет от него помощи. Если бы ее поймал хищник, если он отправил девицу в Тень, тот оставил бы грязный кровавый след на земле. Но возле оброненного лука не было и капли крови, не было ни лоскутка изорванной одежды. Эллана пропала не по его вине, ее явно выкрали, отловили, как сочного нага. Но знание это не решало проблему. Первый скитался по городу, втихаря расспрашивал рабов, но нужного ответа так и не получил. Хранительница сказала ему, что стоянка затянулась, место оказалось опасным, и сородичам пора бы двигаться дальше. Мать кротко кивнула, услышав настояние Хранительницы, она оплакивала единственную дочь, она исполнила заупокойный плач в ее честь… Но юноша не пришел слушать грустную песнь. Тогда Шартан принял решение: он останется. Конечно же, клан нельзя подвергать такой опасности, конечно же, им нужно двигаться дальше и постараться держаться от этого места как можно дальше. Но он не может уйти, пока зуд в груди не утихнет, пока он не будет уверен в том, что сестра, с которой он делил утробу матери, сестра, что любила его больше всех на свете, сестра, что была его тенью, а он – ее… Что Эллана все же мертва. Мать обняла сына на прощание, взяв с него слово о том, что тот обязательно вернется к ней живым. Хранительница расписала своему ученику план передвижения клана, указала ему место, в котором они будут ждать его через месяц. Она решила, что для Первого это будет хорошим уроком, тренировкой от самого провидения. Юноша научится смирению, прочувствует себя, научится различать инстинкты ложные и истинные, и познает горькую тайну утраты. Эльф поселился в пещере, которую совсем недавно покинули медведи. Должно быть, они сгинули на охоте, дерзнув урвать большой кусок от дракона или великана. Шартан каждый день выбирался в город, наводя справки, но ни одна душа не смогла ответить ему на вопрос: где Эллана, куда ее увезли и что ждет дикарку впереди. Он посетил все последние торги и аукционы, разузнал, куда отправляют нераспроданных рабов, и заглянул даже туда… Жаль только, что Эллане это не помогало. Дни ее тянулись ужасно долго, один был неинтереснее другого. Старая Магнолия рассказала ей о порядках в доме, о ее новых обязанностях прачки, об остальных обитателях поместья. Начала она вопросом: стирают ли дикари свое белье, и когда Эллана утвердительно кивнула, вручила девушке таз с грязной одеждой. Ничего сложного: отнеси все в подвал, открой ржавый шлюз, три одежду жесткой щеткой, пока пальцы у тебя не сморщатся, не начнут кровоточить и болеть каждое утро. Хозяин убрался из дома, уехал на очередное развлечение с собратьями. Он так и не наградил эльфийку валласлином, и когда девушка спросила об этом у Магнолии, та бездумно ответила ей: «Он просто забыл, не волнуйся». Эллана и не желала напоминать. Ей прекрасно жилось и так, без рабского клейма, чудилось, будто она все еще свободна и вольна идти своей дорогой. На сегодня работу она кончила, и стареющая эльфийка, надсмотрщица над рабами, мать всех заданий и проблем – Магнолия разрешила ей побродить по дому. В очередной раз пройтись по комнатам, забраться на верхние этажи и осмотреться, пока хозяина нет – развлечение сомнительное. Дикарка просилась наружу, подышать, размять ноги, но Магнолия не впускала ее, решив, что Эллане понадобится чуть больше времени, чем остальным, чтобы привыкнуть к новому статусу и не делать глупостей. – Пройдись по комнатам, – сказала она громко, в очередной раз услышав повторяющуюся изо дня в день просьбу. – Что там на улице? Трава, деревья, пыль и зной… Наверху куда интереснее. – Если ты и правда интересуешься всей этой дрянью, мне тебя жаль, – обиженно ответила ей Эллана, впрочем, не испытывая при этом ни капли раздражения. Она все же поднялась. По правде сказать, ворчливая Магнолия казалась эльфийке забавной. Судя по всему, возраст ее подходил к возрасту матери дикарки, только глаза у рабыни были куда старше, чем ее израненное тело. Она пыталась шутить, острить, улыбаться, но за зрачками лежало что-то темное, бремя, которое давило на плечи служанки, рискуя проломить каждую кость в ее теперь уже дряхлом организме. Сначала дикарка решила, будто все рабы таковы, но, вглядываясь в чужие очи, она не находила столь густых и мрачных теней. Ступени скрипели от чистоты, босые ступни девушки скользили по ним. Эллана поднималась медленно, нехотя переставляя уставшие ноги. Здесь скучно, безумно скучно, когда работа кончается, и на прогулку эльфийка шла только потому, что больше все равно ничем заняться не могла. Второй этаж был чуточку уютнее, чем первый. И все же, господа используют пространство как-то… Непродуктивно. Не будь лестница такой огромной, можно было бы сделать эту комнату полноценной, а не обрубком коридорчиков, огороженных белыми перилами, вокруг поднимающихся ввысь ступеней. Широкий бальный зал, пол, испорченный привычной мозаикой, слабо поблескивающей на свету. Огромные окна высятся до потолка, огромные окна дразнят эльфийку чистым небом, показывают ей островок деревьев, затесавшийся так далеко, что до него не добраться без коня или галлы. «Зубы Койота – гора, стоявшая к северу от лагеря, стоявшая на солидном расстоянии, преодолеть которое можно было за половину дня», – вспомнила Эллана, рассматривая местность. Теперь гора была, казалось, всего в часе пути от нее, может, в двух или трех. Она звала к себе, манила деланной неприступностью, своим зеленым травяным напылением. Эльфийка отлипла от стекла. Ее шершавая черная форма сияла чистотой, руки покрылись мозолями, теперь не шрамами. Смуглые пальцы дрожали, они хотели держать лук, держать стрелы, не грубую щетку, ноги хотели бежать за добычей, мчаться мимо деревьев и лесных троп… Но потолок нависал над головой, прижимая девчонку к кристально чистому полу. Эллана просыпалась в поту, первые две ночи она кричала, слыша зов Шартана, рев опечаленной матери. Но сейчас она сносила все молча. Молча выкидывала из головы пустые надежды, выжидая нужного момента, ловя каждый миг. Когда можно было оглядеться, узнать расписание смены караула, телосложение и примерные способности охраны, покормить псов, чтобы втереться к ним в доверие, Эллана не ленилась. Она протерла потолок в собственной келье, чтобы смотреть в глаза волку, улыбавшемуся ей в ночи, чтобы не чувствовать себя настолько одинокой в большом доме, где жили еще двадцать, а то и тридцать таких же осужденных на рабство эльфов. – Дрянь, – шепнула она, проходя мимо картины, изображавшей хозяина в обнимку с черным красноглазым волком. Она висела в одном из малых залов, висела, окруженная другими картинами, что были чуть поменьше. На них также были эльфы, свободные от татуировок, свободные от господского гнета. Мужчины и женщины держали в руках оружие, бились друг с другом, истошно вопя. Их крик слышался здесь, передавался через мазки художника, сочность застывшей краски. Под каждой картиной висела золотая табличка, на которой была и аннотация, и название. Только Эллана не умела читать. Дверь скрипнула, поддаваясь ее нажиму, и дикарка вошла внутрь. Все остальные слуги, выполнившие дневную норму работы, сейчас праздно валялись в своих кроватях, никто не бродил по дому, зная, что их господин не требует слишком многого. Эллана пробралась внутрь очередного помещения, запирая за собой дверь поплотнее, чтобы никто не зашел за ней следом. Его спальня. Она сразу поняла, увидев большую белую дверь, украшенную тонкой лепниной, сразу поняла, потому что волк, выложенный все той же мозаикой на противоположной стене, смотрел именно в эту сторону. У Элланы перехватило дух. Она забралась в святую обитель эвануриса, прокралась в саму его суть, проникла в душу. О, это словно небольшая победа, нарушение личного пространства, излишняя вольность – вот она, месть, единственная месть, какую раб может свершить по отношению к своему хозяину, не лишившись при этом головы. Белые бортики на стенах, белая кровать, украшенная вылепленными с особой точностью головами воющих волков. И окно здесь совсем маленькое. Наверняка потому, что на самом деле они не любят свет. Господа. Может быть, он напоминает им обо всем том зле, что вершилось их руками, о каждой гадости, упавшей с их порочных языков? Эллана не хотела верить в то, что эльфы рождались такими злобными. Ей все чудилось, будто тьма копилась в их душах, будто мрак загребал по куску их естества каждый раз, каждый раз после очередного издевательства, после каждой потери и раны… И сейчас свет не может разогнать тени их прегрешений, и сейчас, находясь наедине с собой, господам остается только одно – бежать, прятаться во тьме, лишь бы не смотреть на себя, лишь бы никто на них не смотрел. Над кроватью имелся балдахин, закрывавший спящего от потолка. Если опустить эти плотные шторки, можно отделиться и от всей комнаты, чтобы спокойно отдохнуть и избавиться от усталости. С виду матрас был жестким, но подойти и проверить Эллана все же не решилась. Дерзости ей хватало, но что-то внутри все же останавливало от необдуманных поступков. Но в одном она все же не могла себе отказать… Лютня. Лютня лежала на полу, касаясь стены. Казалось, что она дразнится. Дразнится. Ее потертая со временем дека была ярко-красного цвета, на ней проглядывались остатки золотого кружевного рисунка, гриф чуть обтрепался, но струны заменили совсем недавно. Теплые воспоминания окутали тело эльфийки. Эллана вспомнила лес, окруживший ее со всех сторон, шум благородных сильванов и крепких старых дубов. Она, Шартан, их мать и отец сидят на обугленных бревнах, сидят вокруг костра, мирно потрескивающего в кромешной темноте. Мать обнимала детей, а отец держал в руках старую лютню, выбивая из нее сладостные звуки музыки. Кроткие, не навязчивые, как стук шумного бубна, не скучные, как однотипный и грустный колокольчик. Лютню не сравнить ни с чем другим. «Спи, дикое дитя, на воле, Сильван от бед тебя укроет, И даже если рыщет волк, Ты спишь, ты тих, твой глас умолк…» Мелодичный голос покойного ныне отца все еще звучал в ее голове. Колыбельные у дикарей не слишком веселые, и часто обрываются мрачно: смертью непоседливого ребенка или серьезной травмой. В этой песне, кажется, фигурировала болезненная смерть в волчьей пасти. Но честно будет сказать, что веселых песен про ловких охотников и смелых Хранителей тоже хватало. И было их куда больше, потому что игрались они задорнее и чаще. Эллана дерзнула взять лютню в руки. Она наклонилась, подползла к стене, прислонилась к ней спиной. Мрамор – холоден, к нему прижимались только ее лопатки, но мурашки бегали по всей коже сразу. Девушка прикрыла глаза, пока пальцы ее скользили по холодным непослушным струнам. Отец учил ее играть, но учил он не долго. Около трех или четырех лет, времени не хватило, чтобы заучить весь его репертуар и позволить родителю жить даже после его смерти. Но пальцы дикарки быстро вспомнили, что к чему. Девушка вспомнила несколько аккордов, струны заговорили с нею, а после и запели. Мелодично, тихо и ненавязчиво. Толстые стены поглощали звуки, гадкая форма сжимала тело Элланы, не давая того ощущения свободы, что было ей так привычно. Девушка все играла и играла, закрыв глаза, вспоминала отца, бренчавшего перед сном. – Моя речь – мед, мои руки – трава, Я нежна, словно ночь, словно день молода, Мой охотник, поймай ты мне дикую лань, Мой охотник, цветов мне насобирай… Она пела тихо, полушепотом. Голос Элланы звенел. Не такой холеный, как у певиц этого мира, не слишком натренированный в столь утонченном занятии, но было в нем что-то прекрасное. Певицы, выступавшие под этими крышами, в этих обителях, могли позавидовать ее живости, въедливости в текст. Они не могли петь так, потому что в них жизнь была погублена, убита с особой жестокостью, когда те только начали восходить к вершине. Эллана не могла встать с артистами на одной сцене, но играть в забегаловках за гроши – вполне. За игрой, за песней, за музыкой Эллана не заметила его появления. Она сидела на полу, закрыв глаза, пела себе под нос и слышала призрачный шум листвы за окном, гонимой холодным лесным ветром. А маг, вернувшийся домой, вошел в свою спальню тихо, словно вор, словно мотылек, ворвавшийся в открытое окно. – Развлекаешься? – спросил мужчина, улыбнувшись. В его голосе не было злости, но эльфийка вздрогнула от неожиданности. Музыка тут же оборвалась, Эллана вскочила с места, выпрямив затекшую спину. Лютню она продолжала прижимать к груди, и ее прощальный вскрик повис в воздухе, отражаясь потолком, стенами, снова потолком, и снова холодными нынче стенами. – И кто тебя сюда пустил? – спросил эльф, деланно нахмурив брови. – Магнолия, наверное, – ответил он сам себе. – Ох, это очень, очень жалко. Придется мне все же оторвать ей уши… – Я пришла сама, – сказала Эллана, опуская лютню на ее законное место. – Она… Она не в курсе. – Господин, – укоризненно закончил Фан’Харел. – Господин, – процедила эльфийка. Маг снова улыбнулся, разворачиваясь. Странно, но он не носил туфель, как и все рабы, служившие в его просторном имении. Эльф лениво плюхнулся в кресло, повернутое к кровати лицом, и глядел на Эллану не то осуждающе, не то с нескрываемым интересом. Волосы она снова собирала в косу, и загар медленно сходил с медной кожи, пока солнце не имело к ней доступа. Девушка выглядела иначе: не такой гордой, не такой вздорной, как в первую их встречу, не такой… Интересной. Эллана не хотела рассматривать его в ответ. Но глаза ее нет-нет, но скользнули по фигуре господина. На плечи эльфа была накинута шкура пушистого белого волка, куски его усеянной шерстью кожи спускаются на оголенную грудь Фен’Харела. Штаны длинные, из темно-коричневой кожи… А его рыжие волосы заплетены в мелкие-мелкие косы, тут и там блестят серебряные бусинки, тут и там виден этот блеск. – Занятно, – ответил он громко. – И тебе, что, больше нечем заняться? – Нет, – ответила эльфийка. – Господин, – добавила она, резко отвернувшись к окну. – О, какая ты смышленая, – сказал эльф, пряча улыбку ладонью. – Ну так сядь, раз уж пришла, не стой там. «Запомни, желания и прихоти господина – не тебе осуждать. У них есть все, милочка, все есть. Конечно, от этого всем им сносит крышу, дичают понемногу, любят подурачиться, аки детишки», – говорила старая служанка, пока Эллана завтракала и обедала в ее обществе. Кое-что женщина все же смогла в нее вдолбить, кое-что отразилось в разуме девушки: картина праведного гнева эвануриса, крошащего в прах всю ее дикую семейку, каждого из ее любимых псов в хлеву. – Как тебе мой дом? – спрашивал он, лукаво улыбаясь. – Только говори честнее, я все равно не обижусь на твой вкус. – Он большой, – ответила Эллана громко. – Больше, чем у Андруил. В ответ эльф рассмеялся. Когда девушка подняла очи, чтобы взглянуть на него, в глаза ей бросились его веснушки. Бледно-рыжие веснушки светлели на его приятном лице, отражая не то веселость нрава, не то неряшливость. Эванурисы обычно следили за собой, всеми путями избегая подобных явлений. Шрамов, родинок, любых отметин, что были в их глазах постыдными вещами, на лицах и телах господ почти никогда не было следов чего-либо. Только особенные пятна и родинки, что вывести не удавалось или просто не хотелось – «украшали» их холеные тела. – Ты не должна звать ее так, – сказал эльф, продолжая улыбаться. – Госпожа Андруил, как и… Как и все они. Мы. Дикарка кивнула, чувствуя, что руки ее ищут друг друга, чтобы сложить ладони вместе. Она прошла вперед, остановилась у соседнего кресла, но садиться не стала. Что-то останавливало. Только один его взгляд, в котором плясали нетерпеливые искорки заставил ее опуститься вниз. Эллане казалось странной, постыдной такая близость к эванурису. Ей бы сейчас взять эту самую лютню, чтобы хорошенько избить его напоследок… – И кто научил тебя играть? – спросил Фен’Харел, продолжая улыбаться. – Мой отец, – ответила она почти гордо. – Он был нашим мастером, господин. – И много вас? Выспрашивает. Девушка нахмурилась, но встретила его взгляд с гордой готовностью. Ее рука прошлась по длинной каштановой косе, приглаживая выбившиеся из нее волосы, и мужчина нашел ее вид предельно трогательным. Пальцы девушки двигались медленно, мучительно. Все еще загорелая кожа обнажила перед эльфом все свои секреты. Эллана любила охоту: шрамы на ее пальцах говорили о том, что та часто использует лук и стрелы. Насколько хорошо она им владеет – понять сложно. Под шеей, у ключицы у нее большая белая ссадина, царапинки помельче покрывают открытые участки рук. Не так много, около десяти-двенадцати штук. Если не рассматривать ее так пристально, можно и не заметить. – Что, боишься, что я отправлюсь по лесам и всех вас изловлю? – улыбнулся маг, все еще ожидая ответа. – Впрочем, ты правильно молчишь, я все понимаю. Хотя, могла бы и поблагодарить меня… – За что, господин? – почти злобно ответила Эллана. – За этот замечательный траурный наряд? – А ты хочешь другой? Улыбка не сходила с его лица, маг не собирался отпускать нить беседы. Он общался с равными по статусу, и это каждый раз выводило его из себя. Одна беседа, вторая и третья – все, словно одна, тянущаяся от человека к человеку... Все были похожи друг на друга. Эллана опять отвернулась, и эльфу на секунду захотелось вскочить, дернуть ее за подбородок, чтобы больше девчонка так не делала. – За то, что я спас тебя от Фалон’Дина, – сказал хозяин уже без улыбки. – Он спрашивал меня о тебе. – Что спрашивал? Ей и самой вдруг стало интересно. О, этот Фалон’Дин. Тот, что выкрал ее из лап беспечной жизни скитальца, тот, что испортил ее существование, превратив его в древесную труху. Эльфийка смотрела на господина почти без страха, и ее темно-зеленые глаза полнились чем-то теплым, притягательным. Казалось, что она не выбирала слов для ответа, говорила то, что вертелось на ее остром языке, не желая уходить. Потому что Эллана все еще была свободна. Свободна внутренне, не вскормленная указаниями социума, не считавшаяся с мнением клейменой толпы. – Хотел узнать, какова ты на вкус. Лютня упала. Эллана плохо прислонила ее к стене, гриф мазанул по мрамору, струны звякнули, когда дека коснулась пола. Маг не шелохнулся, а эльфийка испуганно вздрогнула. Он наблюдал за ней, словно хищник, ждущий, что жертва вот-вот взвизгнет, двинется с места, попытавшись убежать от верной гибели, загоняя себя только глубже в чащу, ближе к смерти. Девушка чуяла в собеседнике опасность, но только слабую, не требующую беспокойства. Она перевела взгляд к окну. – И что вы ответили, господин? – Что понятия не имею, что ты теперь стираешь мою одежду, и, кажется, поливаешь цветы в горшках. Он захохотал, откидывая назад густые волосы, убранные в косы. Звук его голоса разлетался по дому, просачивался под каждую дверь. В коридоре что-то скрипнуло: Магнолия делала обход. Она сейчас постучится, предложит хозяину что-то съестное, может быть, еще и ванну или хорошую книгу. – А он сказал, что я – дурак, – вдруг продолжил эльф. – И что такую красотку использую не по назначению. Сама-то ты как считаешь? В чем тогда твое назначение? Улыбался он до жути лукаво, и краешек его белых зубов показался Эллане оскалом. Словно она – галла, попавшая в волчью хижину случайно, словно она – зверек, нашедший свою погибель в мрачном ночном лесу, что казался ей безмятежным. Девушка набрала в грудь воздуха, заставила себя отвести взгляд от его серо-голубых глаз, чтобы скинуть наваждение. Эти очи внушали ей страх, интерес… И отталкивали. Поразительно далеко, потому что сейчас Эллане бы очень хотелось очутиться на той горе, что виднелась из маленького окна. – Мне пора возвращаться к работе, господин, – сказала она, увиливая от ответа. – Да? Мне казалось, что у тебя больше нет дел. Дикарка уже поднялась с места, но еще не ушла, ожидая разрешения. Маг медлил, раздумывая, хочет ли он еще поговорить, помучить ее смущением. Тень выскользнула из-под двери, взгляд мага обратился к ней. Кто-то ждал его там, и мужчина широко улыбнулся, понимая, кто пришел. – Можешь идти, – сказал маг. – Но впредь спрашивай, прежде чем взять мою лютню поиграть. – Да, господин, – ответила девушка, поворачиваясь к выходу. Сердце колотилось в груди, больно било по ребрам. Если она убежит от этого хозяина, ее поймает тот… Другой. Мурашки сбились в стайку, прошлись вдоль позвоночника маршем. Эллана толкнула дверь бедром, думая о том, как ей следует поступить. Нет, оставаться здесь нельзя, и через месяц, через два она точно улизнет, получше изучив местность. Может быть, к тому времени маг о ней и забудет? Они живут так долго, так долго существуют, чтобы запоминать каждую мелочь? Мимо Элланы в спальню хозяина скользнули две фигуры. Молодые эльфийки, чьи фигуры прятались под тонкими черными накидками. Обе темноволосы, обе гибки и изящны, как молодые деревца. Дикарка отстранилась, заметив, что у обеих на щеках есть свой валласлин – аскетичный контур слезинки. Эльфийка поняла, кто перед ней. Они принадлежат всем, они не принадлежат никому. Рабы рабов, которым господа дали чуть больше свободы, чем всем остальным. Эти девушки – работницы одного из борделей, и пришли они, чтобы выполнить свою работу на дому.