Помнишь, ты обещал держаться? ©
Обычно Катя не целуется с изменщиками и предателями, но сегодня, очевидно, не ее день. Катя не выстукивает нервно пальцами понятный одному богу ритм по барной стойке, не смешивает мохито и Кровавую Мэри три на четыре, не просит прощения и пощады. И целоваться ей не слишком-то и хотелось, но прошлое хлещет по щекам наотмашь, размазывает и без того потекшую тушь, рассказывая душещипательную историю ее вроде как любви. И надо же было вот так влипнуть, думает она, позволяя чужим рукам исследовать ее тело. Полгода уже как чужим. Ромка отрывается от нее и смеётся, смеётся, будто ничего и не было. Его смех сладкий, тягучий, словно мед, заразительный. Катя не может сказать, что скучала по этому. Не хочет. Не лжет. Ромка красивый. И да, наверное, в этом все дело, ведь какой смысл впускать снова его в свою жизнь после того, как она обнаружила его, оставляющим засосы на шее одногруппницы (места живого не оставил, черт бы его). Только поэтому она позволяет ему сейчас вытворять то же самое с ней. Никаких сомнений: рецидивы не в списке ее компетенции. И Господи Боже, так сорваться — это истинный удел неудачниц и дур. Это даже не подтверждение фактов, так — напоминание на всякий случай. Блядство. Кате бы чернить прошлое и закрываться от него самыми плотными шторами, чтобы ни лучика, чтобы ни один фотон не проник. Хрен там. Здравствуй, милый. У Кати пестрая юбка и иголки в позвоночнике. У Ромки хмельной взгляд и целое море глянцевых слов. — А ты все та же, — он улыбается так широко, что она невольно улыбается в ответ. Искренность ей не к лицу. Никита как-то говорил, что если судьба повернулась задницей, то изволь изучить вдоль-поперек, чтобы быть заранее подготовленным к будущему разу. Катя, честное слово, пробует, но пытаться — не значит достичь успеха. Это слово вообще претендует на номинацию самого редкого в ее жизни, которая та еще сука. Кате хочется курить, и нельзя сказать, что она получает какой-то особый кайф, просто от этого веет спокойствием, действия привычные, отработанные до автомата, до белого каления. И Ромка ненавидит курящих. Он ведет пальцами по ее запястью, придерживает за плечо — прямо как в старые добрые, однако Катю не обмануть: за всей этой шебуршащей фольгой скрывается ее личный демон перекрестка. Вряд ли много кто может похвастаться наличием такового. Катю не душат воспоминания, не вышибает из окон знакомым (не до боли и слез) запахом. И лгать не выйдет; просто она из тех самых девочек, падких на красоту. Продажных и недалеких. Она признает. Этот вечер не должен был выделяться из всех предыдущих; у Никиты есть Ксюша, а Катя просто за компанию, потому что семья — это важно. Веселиться с братом и его девушкой — явление вполне нормальное, и Катя никогда не скажет, что не получает от этого удовольствие. Она слишком любит себя, чтобы позволять себе такую роскошь как топиться в собственном якобы горе. Людям просто нравится страдать, она в этом уверена, и хрен кто переубедит. Даже Ромка. У Кати, впрочем, иначе сложиться и не могло. Она никогда не была самым умным ребенком в семье — эта честь отдана Никите. Она и не спорит, но в шахматы у него иногда выигрывает. Великое достижение. Катя подумывает о том, что было бы неплохо удалить имя Ромки из базы данных своей памяти. Нажать кнопочку delete так просто, нужно лишь захотеть. Главное — остаться при этом в здравом и при доброй, а то потом ищи-свищи этих товарищей, что редко приходят на зов. Уж Катя-то знает. Настойчиво сверлить взглядом, мысленно корить ее за неразумное поведение и вообще за все грехи мира — вполне себе в духе Никиты. У Кати уже затылок дымится. В принципе — заслуженно. Она глядит на брата, и на его лице читается неоновым — «дура». Возразить ей нечего.***
В общем-то, ожидаемо, что забывчивость оставит ее без денег на остановке возле Ромкиного дома следующим утром. И именно в тот момент она впервые встречает Сашеньку вне стен универа. Никто не знал, откуда пошло прозвище, но закрепилось оно намертво, и каждая группа подхватывало его в мгновение ока. В свои двадцать девять Александр Викторович никоим образом не давал повода так себя называть, репутация тирана ходила за ним по пятам, и ему нахер не врослось Сашенька. Впрочем, спрашивать его никто и не думал. Он останавливается перед ней в своем простеньком черном форде, опуская стекло. Звук мотора плавно запечатывает уши. — Еремина, — хриплый голос пугает, словно она только что завалила экзамен — поджилки трясутся. — Ты что здесь делаешь? Речь вымеренная, сухая, гладкая. Как наждачкой по льду. Катя теряется, не знает, что сказать. И глядит на него, хлопает ресницами, как кукла, на лице — потеки туши, один край блузки — в юбке, другой на воле, а в душе коршуны. Видок тот еще. — Еремина, — повторяет ровно, не теряя лица. — Ты что, оглохла? Катя резко качает головой из стороны в сторону — аж затошнило. Пытается одернуть рубашку, словно это чем-то поможет, и хрипит, ругая себя за детскую растерянность: — У меня денег нет на такси. Сашенька глубоко вздыхает, и Катя не уверена, что ей это не показалось: так обычно вздыхают родители, когда ребенок из собственной упрямости отхватывает шишек от ребят со двора. — Садись, — он кивает на задние сидения, и она совсем не удивлена: люди обычно не уезжают в такие моменты, если только не сбили опрометчивого пешехода. — А то замерзла совсем. Катя не мнется и не задает лишних вопросов: себе же хуже. Она залезает в салон, едва не спотыкаясь и чувствуя запах шоколада и апельсинов, и удивляется — о педантичности Александра Викторовича ходят легенды, ей с самого его появления в университете два года назад казалось, что от него пахнет холодом. А тут такое. Машина трогается, и Катя ежится, но вовсе не от холода, а от осознания, что все, кажется, окончательно вышло из-под контроля. На каждом сидении накидка, на стеклах ни единого отпечатка. Исключительность придает только игрушечная собачка, привязанная к зеркалу. Катя готова поклясться, что в жизни не видела преподавателя английского ни в чем другом, кроме сухо-официального черного костюма с синей/белой рубашкой и болтающегося над ней неизменно красного галстука. Видеть его в обычных джинсах и коричневом свитере так же дико, как представлять ее в качестве актрисы. Катя пробовала — провал был фееричным. Впрочем, мысль о проведении с Ромкой ночи тоже когда-то дикой. Судьба злодейка. — Так куда тебя? — Сашенька даже не оборачивается, тон исключительно деловой; ни капли заинтересованности. И ехать Кате домой не хочется, и даже не потому что Никита непременно осведомится, когда она потеряла голову и собирается ли ее искать, а из-за того, что именно там осознание собственной никчемности настигнет с головой, но она отвечает, четко оттарабанивая каждое слово как на духу. Больше от Сашеньки она не слышит и звука. У него трехдневная щетина, безумно красивые синие глаза и родинка над бровью. Катя не понимает, почему данные факты вдруг отпечатываются в памяти литым золотом. Заходя в квартиру, Катя хочет кричать, но унылая клетка стен не выказывает никакого интереса и оставляет ее грехам на потеху. Безразличие, кажется, вскрывает Кате глотку.