Будни «Чёрной орхидеи»

      Идея с ведением дневника никакого доверия не внушала.       Не сетевого, где можно прикрывшись маской анонима, предстать кем угодно: хоть затраханным жизнью работягой в возрасте «хорошо за сорок», хоть юной любительницей пострадать на публику, получив в ответ тонны сочувствия и сопереживания.       Конечно, если повезёт найти единомышленников и не придётся постить простыни текста в молчаливую пустоту.       А самого обычного, бумажного, в котором принято записывать моменты из жизни, переживания и прочий хлам, рождённый в голове. До тех пор, пока родители случайно не найдут и не прочитают, в большинстве случаев. Льюиса такой расклад не напрягал. Может быть, Адель уже читала.       Какая разница?       Он всё равно почти ничего откровенного на грани обнажения души туда не писал. Только малозначимые заметки о жизни школы, а во время каникул – семьи.       Сама мысль о ведении такого дневника представлялась Льюису не более чем ребячеством и попыткой убежать от реальности, в которой он никак не мог разобраться со своими проблемами. Наверное, в этом замечании действительно была доля истины, но поскольку альтернативу подыскать так и не удалось, он прибегал к проверенным методам и следовал советам Сесиль.       Потому-то сейчас, когда большинство его одноклассников обменивалось впечатлениями, встретившись после летних каникул, он сидел в комнате, неспешно водил ручкой по бумаге, обещавшей стерпеть всё, и старался перенести в любимую записную книжку общие умозаключения о событиях, подаренных наступлением нового дня, и новостями, расползающимися по школе. Новостей было немного, но все крупного масштаба и не слишком-то вдохновляющие.       «У каждого человека есть на свете места, куда он возвращается. Для меня таким местом стал кабинет психолога. Очередной – и последний – год в компании Сесиль. Посмотрим, что он принесёт с собой. Пока есть мнение, что ничего хорошего. Как и всегда».       Льюис отложил ручку, посмотрел на пальцы, испачканные чернилами, недовольно поморщился и потянулся к упаковке с влажными салфетками. Оттирая ладонь, он перечитал всё, что успел написать, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.       Несколько глубоких вдохов и выдохов помогли слегка успокоиться и вновь вернуться мысленно к недавнему разговору с матерью. Она в сложившихся обстоятельствах ничего плохого не видела, напротив, радела за скорейшую реализацию плана. Новость о необходимости подселения её порадовала.       – Луи, милый, это же отличный шанс для тебя! Быть может, вы с этим мальчиком сможете найти общий язык, и...       Она беспомощно посмотрела в сторону Сесиль. Та понимающе улыбнулась и подсказала нужное имя:       – Рекс. Рекс Мюррей.       «Да у него даже не имя, а чёрт знает что. Мне не может понравиться человек, у которого вместо имени собачья кличка. Впрочем, показательно. К ноге. Место. Место! Плохая собака. Убирайся... Ты меня достал».       – И Рекс станет твоим хорошим другом.       Произнеся это, Адель Мэрт буквально расцвела. Кажется, она уже отчаялась увидеть сына в чьей-либо компании, вот и хваталась за любую возможность пристроить Льюиса хоть к кому-нибудь.       – Может быть, – ответил Льюис, не разделив энтузиазма матери и принявшись с удвоенным интересом рассматривать носки начищенных до блеска ботинок. – Во всяком случае, я постараюсь с ним подружиться.       «Станет он моим другом. Несомненно. Когда я откушу ему голову, – добавил мысленно. – Что может быть лучше друга, который только и делает, что сидит себе тихо в углу, да помалкивает? Ничего. А вот такой он идеально впишется в интерьер моей комнаты и в план моей жизни».       Потенциальный сосед не понравился ему уже на стадии заочного знакомства.       Стоило немного помучить интернет, задав парочку вопросов о семье этого парня, и первое впечатление усугубилось окончательно. Если раньше оно ещё пыталось держаться на нейтральной отметке, то теперь стремительно рухнуло вниз, а реанимировать его Льюис не планировал. Чем хуже мнение, тем лучше.       Ему не нужны друзья.       Ему вообще никто не нужен.       Только комната на одного человека и тишина.       Если Адель думает, что сын является изгоем, и с ним никто не хочет общаться, то... пусть думает дальше. Однако в реальности всё обстоит иначе. Это не люди от него шарахаются, а он старается отдалиться от них. Просто потому, что чувствует себя максимально комфортно, когда рядом никого нет.       Только голые стены при полном отсутствии посторонней речи, горячего дыхания, спонтанных объятий, рукопожатий и прочих гадостей, характеризующих присутствие поблизости других людей.       Один на один с собой. Со своими страхами. И не таким уж мерзким характером, как думают окружающие.       Но пусть они тоже пребывают в твёрдой уверенности, что он не человек, а полное дерьмо. Их вязкая ненависть приятнее любви, которая вызывает только оторопь, а не восторженные эмоции.       Проходили. Знаем. Пробовали. Разочаровались. Нисколько не помогло.       Льюис потянулся к клавиатуре ноутбука и щёлкнул по клавишам, выводя технику из состояния сна. На экране вновь отразилась фотография Рекса.       В свои юные годы он пока ничего особо не добился. Единственное, что о нём можно было сказать, так это – наследник. А раз о его характере и личных качествах журналисты ничего не написали, то и отторжение Льюиса формировалось исключительно за счёт восприятия внешности, являвшейся, без преувеличения, заметной и... яркой. Настолько яркой, что если долго смотреть, обязательно глаза заболят.       Ночной кошмар, воплощённый в человеческом обличье.       Он был невыносимо, нестерпимо, отвратительно рыжим, веснушчатым и бледным настолько, что Льюису казалось, будто даже на фотографии можно с лёгкостью рассмотреть капилляры, проступающие на веках через кожу. Окончательно добивали чувство прекрасного губы Рекса. Подозрительно алые, словно он их помадой мажет, а если нет, то – однозначно – постоянно сдирает с них кожицу, оттого они вечно в крови. Этакий аристократ с внешностью плебея. И, возможно, схожими привычками.       Особых иллюзий Льюис не питал, подсознательно готовясь к самому худшему.       Являясь несчастливым обладателем таких портретных данных, можно было об общем внешнем виде не париться и одеваться, подобно пугалу. Всем уже будет наплевать на его пристрастия в одежде, потому что исправить впечатление в лучшую сторону не получится.       Соображения о внешности соседа Льюис тоже в дневнике отразил. Сразу после того, как попрощался с Адель, оставив её в компании школьного психолога, и вернулся в комнату. Пока ещё свою. Некогда представленную в единоличное пользование, а ныне поделённую невидимой чертой на две части.       Льюиса посещало настойчивое желание взять цветной мелок ядовито-красного оттенка и провести границу прямо посередине, разделив и комнату, и стол, и дверь, и всё, что только попадётся на пути. Но этот жест отдавал ребячеством и нелепостью, которая Льюиса не столько смешила, сколько раздражала, потому он сдерживал порывы и, желая отвлечься, несколько раз перед зеркалом пытался отрепетировать встречу с соседом.       Все стремления пошли прахом. Имея о Рексе смутные представления, он не мог в полной мере определить, что тот способен сделать или сказать, открыв дверь.       И скажет ли вообще?       Отлично, если тому хватит ума промолчать и не цепляться к соседу лишний раз. Тогда они, возможно, действительно сумеют найти общий язык. Общее молчание, правильнее сказать. Сделают вид, что никого поблизости не замечают, и со временем это поможет окончательно смириться с вынужденным соседством. Особенно, когда Рекс обрастёт нужным количеством связей и начнёт проводить время с новыми друзьями. Или со старыми знакомыми, если у него уже есть приятели среди учеников. Главное, пусть он не стремится распространять дружелюбие в сторону Льюиса, потому что ответная реакция ему не понравится.       Перебирая в уме личности некоторых одноклассников, с которыми сам более или менее контактировал, Льюис пытался представить их реакцию на появление новичка. Вполне возможно, что сейчас, пока он коротал последние минуты в одиночестве, они все вместе сидели в беседке и тоже обсуждали мистера «У меня не имя, а собачья кличка».       Таких личностей было в окружении Льюиса немного, и все его в чём-то превосходили. Умнее, красивее, увереннее. Они все обладали способностью умело себя подавать, как подобает истинным аристократам.       Он сам напоминал себе улитку, которая только и умеет, что до нелепости медленно ползти к цели, опасаясь каждого шороха и пряча голову каждый раз, когда на горизонте маячит опасность.       Убрав с экрана вкладку со снимком и очистив историю, Льюис закрыл ноутбук и с преувеличенно громким звуком захлопнул записную книжку, служившую дневником.       В связи с появлением на территории постороннего он не собирался экстренно менять свои привычки, придумывая, что куда положить и как лучше спрятать. В первую очередь, это касалось дневника. Льюис не хотел прятать свои секреты, как большие, так и мелкие, от потенциального нарушителя спокойствия. Он хотел, чтобы их прочитали, а потом усвоили полученную информацию на сто процентов и отвалили на веки вечные от противника активного общения.       Отойдя к двери, Льюис обернулся, чтобы посмотреть, как со стороны смотрится их комната. Полученным результатом он остался доволен – хирургическая чистота, в которой почти нет никаких признаков присутствия постороннего человека.       И в будущем их быть не должно.       Льюис ухмыльнулся и потянул картинную прядь, выбившуюся из общей укладки и спадающую на лицо.       С каким бы настроем не пришёл в школу новичок, ему придётся считаться со своим соседом.       Устанавливать собственную политику он может дома, строя мать и тётку, которые явно обратят гораздо большее количество внимания на его требования. Но не здесь. Льюис – не его мать. И не тётка. Он не намерен прислушиваться к чужим пожеланиям. Скорее спровоцирует конфликт и пошлёт соседа куда подальше, если ему попытаются раздавать указания, а потом снова отправится на свидание к Сесиль, чтобы вместе с ней разбираться в причинах совершённых действий, рассматривать дурацкие картинки, проходить тестирования и делать вид, будто эта сомнительная терапия реально помогает.       Дневник лежал на видном месте и, будучи одним из немногих личных предметов, расположенных в зоне досягаемости, привлекал к себе повышенное внимание. Льюис посчитал это добрым знаком. Тут любой индивид, даже начисто лишённый любопытства, нет-нет, да и заинтересуется. Рекс, судя по наглому выражению лица, и своеобразному прищуру, пойманному в объектив камеры, точно не упустит возможности сунуть нос в личную жизнь постороннего человека. И этот процесс ознакомления пройдёт в кратчайшие сроки, за чтением, сократив разговоры до минимума, а, значит, сэкономив обоим порядочное количество времени.       Придуманный план Льюис считал практически идеальным.       При таком раскладе от него требовалось немного. Покинуть комнату, оставив дневник на столе, прогуляться до темноты и вернуться незадолго до отбоя. Так, чтобы быть уверенным: с дневником потенциальный раздражитель ознакомился, всё понял и вопросов не имеет. После этого уже не придётся натужно улыбаться и на пальцах объяснять, что к чему. Для человека, с трудом подыскивающего нужные слова во время скандалов и несколько теряющегося, если оппонент повышал голос, этот метод передачи информации считался единственным верным.       Но удача Льюиса не любила. Он пришёл к такому выводу прежде, а сегодня окончательно убедился в правдивости заявленной теории.       Она решила, что он не имеет права так запросто отделаться от чужого общества, и поспешила столкнуть Льюиса лицом к лицу с соседом.       Он ещё не успел прикоснуться к ручке, а дверь уже распахнулась настежь, и Льюису пришлось отступить на несколько шагов назад, уступая дорогу, потому что в противном случае его бы просто смели.       Банально не заметили бы, что на пути кто-то стоит. Или стоял.       Льюис на мгновение зажмурился, а потом вновь широко распахнул глаза, надеясь, что от яркости в глазах не зарябит.       Не зарябило. Да и яркости заявленной не было. Умеренно, сдержанно, вполне нормально.       Некто, носивший имя, наталкивающее на мысли о собачьих кличках, уже успел влезть в стандартную школьную форму, потому оценить его вкус в одежде не представлялось возможным, а вот на столь раздражающую внешность посмотреть – сколько угодно. Хоть до проявления рвотного рефлекса можно таращиться, никто не запрещает.       То ли сотрудники издания изрядно поработали с графическими редакторами, выбелив герою материала кожу и добавив несколько тонов шевелюре, то ли ещё что-то случилось – тут Льюис заходил в тупик и не представлял, какими способами вообще возможно настолько испоганить внешность человека. Однако в жизни Рекса Мюррея реально было определить в категорию, если не красивых, то, как минимум, симпатичных людей. И волосы у него были не цвета подгнившей моркови или ржавчины, как представлялось изначально, а что-то... Что-то такое, что принято именовать благородной рыжиной.       Впрочем, это открытие отношение Льюиса к происходящему и к личности соседа нисколько не меняло.       Преодолев расстояние от двери до пустующей кровати, Рекс швырнул сумку прямо на пол, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, после чего провёл ладонью по волосам, приглаживая их, словно желая одним махом избавиться от всех жизненных перипетий, его угнетающих, и только после этого резко развернулся на каблуках начищенных туфель. На лице его было стандартно скучающее выражение, великолепно маскирующее истинные эмоции, если они вообще у него имелись, и тот факт, что в комнате обнаружился ещё кто-то, помимо него, никакого эффекта не произвёл.       Гнетущее молчание, установившееся в помещении, напоминало по всем параметрам тишину, предшествующую дикой грозе, когда в один миг по небу проходит раскат грома, а вслед за ним ударяет молния, пугающая и невероятно сильная.       Потом Рекс улыбнулся, и Льюис поймал себя на мысли, что его только что мысленно перемололи и выплюнули, подобно скелету ненавистного анчоуса, попавшемуся в начинке пиццы. Улыбку сложно было назвать располагающей или приветливой. В ней прочитывался сарказм и некая насмешка над обстоятельствами. Над всем происходящим.       Рекс как будто на начальном этапе общения распределил роли самостоятельно и собирался отхватить лидерство себе, не оставив Льюису ни единого шанса.       Льюис испытал острую потребность в совершении бегства.       Перспектива снова пообщаться с Сесиль, ставшей, кажется, его персональным кошмаром за годы столкновений по поводу и без, представлялась ему не столь отвратительной, как необходимость прожить в одной комнате с этим человеком.       – Привет, – произнёс Рекс, продолжая стоять на месте.       Он не предпринимал попыток подойти ближе и не собирался протягивать руку для рукопожатия. Последнее, впрочем, было довольно разумным поступком. В противном случае, его жест так и остался бы без ответа, а этот поступок во многом граничил с унижением.       – Добрый день, – сдержанно ответил Льюис, сложив руки на груди.       Если Рекс не совсем тупой, то поймёт, что желанием общаться с ним сосед особо не горит. Во всяком случае, язык тела должен ему об этом поведать. Сесиль как-то говорила, что, скрестив руки подобным образом, человек принимает закрытую позу, тем самым без слов заявляя собеседникам, что не настроен на ведение разговора. Льюис так делал постоянно, что во время занятий, что в столовой, дожидаясь своей очереди, что по вечерам, прогуливаясь по школе... Да он и в кабинете Сесиль неоднократно так поступал, а она не уставала повторять, что, тем самым, он сам отталкивает от себя людей.       Разве он спорил?       Нет, конечно!       Метнув взгляд в сторону зеркала, Льюис зацепился за своё отражение, и, честно говоря, оно его нисколько не порадовало. В глазах не было уверенности и ледяной холодности, которыми он планировал себя окружить во время представления соседу. Только растерянность и удивление, порождённые недавними событиями, когда всю заготовленную заранее речь слили поступки Рекса.       Льюис кашлянул, стараясь не столько привлечь внимание к своей персоне, сколько собраться с мыслями, сосредоточиться и попытаться вернуть утраченное преимущество.       Рекс наблюдал за собеседником с едва скрываемым интересом, и это выбивало из колеи. Льюис ненавидел, когда на него так смотрели. Сильнее раздражался лишь в тот момент, когда к нему пытались прикоснуться или подойти вплотную.       Его от этого не тошнило и не колотило в ознобе, но приятного точно не было. Он дрожал, но не от предвкушения, а от фантомной боли, что зарождалась в каждой клеточке тела и буквально пронизывала его с ног до головы. Если собеседник ещё и смеялся, положение становилось невыносимым.       А потом пробуждалась агрессия, выброшенная единым порывом, и больно становилось уже не Льюису, а его противнику. Это неумение контролировать эмоции и желание причинить боль первым, было одной из наиболее весомых причин для посещения кабинета психолога, но далеко не единственной. Закрываясь от посторонних, Льюис пытался перестраховаться на всякий случай и не натворить ошибок, о которых в дальнейшем можно было пожалеть.       Постепенно настигало успокоение, паника отступала, и Льюис нашёл силы для продолжения диалога, перестав замечать взгляд, оценивший его от макушки до пяток.       Он не знал, какие мысли преобладают в голове Рекса, но подозревал, что впечатление сложилось не особо лестное. В общем-то, находился близко к истине.       Рекс был не в восторге, и дело заключалось не в том, что его сосед оказался внешне отвратительным, манерным или ещё каким-то таким, не слишком привлекающим, а больше отталкивающим. Основная причина неприятия состояла в том, что Рекс подсознательно чувствовал отторжение, льющееся стремительными потоками и направленное – почему-то – в его сторону. Без особых на то причин.       Поднимаясь по лестнице, Рекс мысленно повторял просьбы о том, чтобы сосед оказался тихим, незаметным существом, готовым целыми днями просидеть за учебниками, не вмешиваясь в его жизнь. В какой-то степени он получил желаемое. Сосед уж точно не походил на душу компании, желающую привлечь каждого встречного к общественной работе или затянуть в свой кружок, чтобы одиноко не было. Но тихим и незаметным он тоже не был. В горящем взгляде прочитывался вызов, голубые глаза потемнели от концентрированной ненависти, и лицо слегка исказилось от осознания досадной необходимости разделить личное пространство с человеком, пришедшим со стороны.       Если бы не эта гримаса, походившая на оскал зверька, всерьёз собирающегося броситься в атаку, соседа можно было бы назвать милым, потому что на первом этапе Рекс не обнаружил ничего такого, что могло бы оттолкнуть.       В комнате царила идеальная чистота, никаких грязных носков, сантиметрового слоя пыли или сладких духов, способных создать отрицательный имидж.       Форма в чудесном состоянии, тёмные волосы красиво уложены. Так, чтобы одна прядь спадала на лицо, не делая его женственным, но при этом капельку смягчая общее восприятие.       Портили картину лишь немного подрагивающая нижняя губа и слегка обнажившиеся зубы, коими он, несомненно, жаждал вцепиться Рексу в глотку и рвать до тех пор, пока не почувствует на языке привкус крови и не отпразднует победу.       – Рекс Мюррей? – поинтересовался незнакомец.       – Да. А ты?       – Льюис Мэрт. И сразу, не раскланиваясь перед тобой и не требуя чего-то подобного в ответ, скажу, что нет, мне знакомство приятным не кажется. Давай не будем впустую тратить время друг друга и прямо сейчас расставим все точки над нужными буквами. Насколько я понимаю, мы не только в одной комнате будем жить, но ещё и в одном классе учиться. Но. Это. Ничего. Не. Значит. Если ты рассчитываешь стать центром данной вселенной и пробиться в круг популярных учеников, мои тебе пожелания счастливого пути-дороги и замечание о том, что я к ним никакого отношения не имею и иметь не хочу. Да, я знаю некоторых учеников, да, я с ними иногда разговариваю. Но содействовать в налаживании контакта с ними или становиться твоим другом я не намерен. Потому книжки, фильмы, игры, музыку, учителей можешь обсудить с кем угодно, но только не со мной. Мы лишь молчаливо соседствуем на одной территории. Ты не трогаешь меня, я отвечаю тебе тем же. И тогда в этой комнате воцарится мир, покой и взаимопонимание. Мои вещи ты тоже не трогаешь, по мере возможности. И на мою половину комнаты не заходишь. Я не бегаю тут с мелками и не рисую границы, потому что это совсем детство и недалёкого ума демонстрация, но я буду признателен, если ты не станешь нарушать границы моего личного пространства. На этом презентацию можно считать законченной. Спасибо за внимание.       Льюис замолчал, с трудом подавив в себе желание раскланяться театрально, и вновь посмотрел на Рекса, ожидая реакции на свои слова. Отлично, если ему сейчас ответят в стиле: «Окей, парень, никаких проблем». После чего перестанут замечать. Плохо, если решат полезть с расспросами и бесить.       – Где проходит эта граница? – поинтересовался Рекс, спустя определённый промежуток времени.       Льюис тяжело вздохнул, сделал несколько шагов вперёд и замер напротив двери.       – Здесь, – произнёс уверенно. – Сама дверь – нейтральная территория. Тут – моё, а там – твоё.       – Отлично.       – Отлично, – эхом повторил Льюис. – Я рад, что мы друг друга поня...       В реальности оказалось, что абсолютно не поняли. Стоило ему только подвести фразу к логическому завершению, как Рекс тоже подошёл к середине комнаты и замер напротив. Судя по надменной улыбке, он только что мысленно отправил в бездну все предложенные правила и собирался делать только то, что ему на ум придёт и покажется правильным. Считаться с желаниями соседа он не планировал.       – А теперь, детка, если не сложно, можно повторить всё вышесказанное? Не столь сумбурно, а по пунктам, желательно с оглашением стоимости каждой заключённой сделки.       – Что? – Льюис вскинул бровь и скривился ещё сильнее, нежели прежде.       – Что? – усмехнулся в ответ Рекс.       – Какая я тебе детка?       – Красивая, стервозная, капризная, – перечислил Рекс, не сомневаясь в правдивости того, что говорил. – И совсем не в моём вкусе.       Чем он точно не страдал, так это излишней скромностью, а ещё не считал необходимым обременять себя понятиями о правилах поведения в обществе. Потому что Льюис и возмутиться толком не успел, а его уже ухватили за ту самую картинную прядь, без которой он считал свой образ неполным, и потянули, несильно, но довольно ощутимо, не прекращая при этом растягивать рот в улыбке.       Тот самый рот, который прежде казался окровавленным, а при ближайшем рассмотрении оказался ничем особо не примечательным, совсем не алым, а бледным.       – Слушай, если мне не изменяет память, то это всё ещё школа, – произнёс Льюис, стараясь сохранить спокойствие, а не отреагировать резким выпадом, оттого чеканя каждое слово. – А не шоу «Гей встречает гея». Потому, будь добр, засунь личные предпочтения себе куда-нибудь и не лезь ко мне. Вообще. Никогда. Ни под каким предлогом. Тут люди учатся, а не парочку себе подыскивают.       – С выданными характеристиками спорить не будешь?       – Мне плевать. – Льюис дёрнул плечом. – Думай, как хочешь. Но это не капризы. И уж никак не стервозность. Это принцип жизни.       – И что за принцип?       Рекс вновь потянулся к пряди, собираясь прикоснуться к ней, но Льюис и без того слишком долго сдерживался, чтобы никак не отреагировать на повторный выпад. В первый раз он лишь сильнее сжал ладонь, сминая в ней ткань пиджака, чтобы избежать резких движений. Он надеялся на благоразумие соседа, но тому, кажется, плевать было на озвученные желания и поставленные условия.       Рекс не понял, что это не шутка, а вполне обоснованные просьбы, потому-то сейчас и расплатился за свою беспечность, поймав вместо романтической чепухи, которой следовало ответить на шутливое заигрывание, удар наотмашь. Вполне ощутимый удар.       Лопнувшая губа стала тому подтверждением.       – Не лезь. Просто не лезь, – повторил Льюис в очередной раз. – И никогда, ни за что в жизни ко мне не притрагивайся. Потому что в противном случае тебя отсюда вынесут вперёд ногами.       – Да ты чокнутый совершенно, – усмехнулся Рекс, облизав губу, но только сильнее размазав по ней кровь.       Теперь рот у него действительно были алым. Прямо как на памятном снимке.       – Может быть. Но это не твои проблемы, и волновать тебя они не должны. Со мной легко мирно сосуществовать на одной территории, если слушать, что я произношу, а не игнорировать все высказывания в угоду своим желаниям.       Льюис мысленно досчитал до десяти, развернулся и направился к двери. Он не собирался задерживаться здесь надолго. Кажется, теперь ему предписывалось целыми днями бродить по школе, не имея возможности остаться в комнате наедине с собой.       Рекс оказался не из тех соседей, которых принято называть подарком судьбы. Слишком шумный, активный, настырный и лишённый способности чувствовать настроение собеседника.       Один удар мог вскоре перерасти в драку, и это Льюиса не особо воодушевляло. Он решил убраться до того, как их комната превратится в поле боя.       – Эй! – звуки голоса настигли его на пороге, когда он готов был открыть дверь и удалиться.       – Что ещё?       – Мне тут недавно некто запретил прикасаться к его личным вещам, – иронично заметил Рекс. – Но, кажется, одна из них лежит на моей половине стола.       Льюис улыбнулся, не оборачиваясь.       – Можешь взять и ознакомиться. Желательно внимательно. Настоятельно рекомендую.       – Что это? Свод правил поведения в данной комнате? Выглядит внушительно.       – Это мой личный дневник.       – Вроде тех, что ведут девчонки?       – Вроде. Только у них там розовые сопли и страдания по мальчикам. А у меня чистая ненависть и кое-какие заметки, помогающие окружающим понять, что я серьёзен, как никогда, прося их не донимать меня своим вниманием.       – Разве дневник не предназначен только для хозяина?       – Если книга лежит на столе, значит, она хочет быть прочитанной. Читай, мистер Мюррей-младший. Наслаждайся. И запоминай всё, что там есть. Это будет продуктивнее, нежели разговоры. Приятного прочтения. О тебе там, кстати, тоже есть пара строк. Блок «С». Сегодняшняя запись.       Льюис произнёс это всё на едином дыхании, стёр с лица улыбку, которую никто, кроме двери и стены так и не увидел, после чего потянул за ручку и вышел в коридор, не считая нужным продолжение разговора. Он был уверен на сто процентов, что уж теперь-то Рекс всё поймёт правильно. И не будет донимать его вопросами, вниманием и вообще... Просто не будет донимать, позволив прожить целый год в тишине, спокойствии и относительно хорошем настроении.       Рекс, оставшись в одиночестве, подозрительно покосился на закрытую дверь. Перевёл взгляд в сторону дневника.       Записная книжка привлекла его внимание сразу, и он действительно собирался сунуть туда нос, наплевав на моральный аспект. После рекламы, сделанной Льюисом, прикоснуться к «прекрасному» захотелось сильнее, но теперь это делалось без опасений и минимальных угрызений совести.       Ему ведь официально разрешили.       Рекс взял вещь в руки и сразу же пролистал страницы к блоку «С», в котором ему обещали выход в роли камео.       Из рассечённой губы на слегка разлинованные листы упало несколько капель крови, и Рекс непроизвольно поёжился. Они стали достойной иллюстрацией к записи, сделанной незадолго до его появления.       «Я ненавижу своего будущего соседа, – гласила она. – Заочно ненавижу. Просто за то, что он уже сейчас без спроса вторгается в мою жизнь. Надеюсь, долго это не продлится, и он поскорее свалит в другую комнату. А как объяснить исчезновение соседа в разговорах с Адель, возложившей на него столько надежд, придумаю по ходу действия».       – Что это вообще? – задумчиво протянул Рекс. – Какие надежды?       Но ответом его никто не удостоил. * * *       – Сначала она ночами не спит и грызёт ногти, опасаясь, что её не пригласят работать в этой школе, чем изводит всех родственников. А потом внезапно идёт на попятный и говорит, что боится обратного результата. Теперь ей кажется, что она не справится со старшеклассниками, не сумеет поставить их на место при необходимости, а они её раскатают по асфальту в первый же день работы.       – И ты решил выступить в качестве группы поддержки? На уроки тоже будешь ходить вместе с сестрой? Держать её за руку, попутно прикладывая головой о парту каждого ученика, посмевшего косо посмотреть на Рейчел? – поинтересовался Мартин, набросив на плечи пиджак и сунув руки в карманы.       – Нет. Разумеется, нет. – Энтони отрицательно покачал головой, понимая, насколько нелепо выглядит в реальности реализация этого предположения. – Я не собираюсь делать это ежедневным ритуалом, но сегодня просто обязан поддержать кузину морально. А вообще-то я рад выпавшей возможности снова побывать здесь и вспомнить юность.       – Тони.       – Да?       – Мы все вышли за эти ворота всего лишь шесть лет назад. В твоей интерпретации всё звучит так, словно выпуск был два десятилетия назад, как минимум.       – Между тем, стоит признать, что время летит, – усмехнулся Энтони. – Вон уже и Рейчел стала взрослой, хотя я всегда считал её маленькой...       – Тони?       – Что?       – Она моя ровесница.       – Думаю, Терренс тоже считает тебя маленьким.       – В чём я сильно сомневаюсь. Он всегда говорил, что я не по годам серьёзен и, если смотреть объективно, старшинство стоило отдать бы мне. Дело лишь в дате рождения, но она не стала препятствием и не помешала выучиться вместе с вами.       – Зануда Уилзи-младший, – произнёс Энтони.       Мартин одарил его хмурым взглядом, но комментировать сказанное не стал, поскольку аргументов, опровергающих данное утверждение, в арсенале не имел, а те, что приходили на ум, служили исключительно доказательством точки зрения Энтони Кларка.       Только теперь, когда они с Энтони заговорили о школьных годах, он внезапно осознал, что с тех пор прошло не каких-то, а целых шесть лет.       Иногда Мартину казалось, что всё это было в их жизни буквально вчера.       Красные пряди в волосах Терренса, Стелла пятая, скандалы в библиотеке, расписывание краской шкафчика с личными вещами Троя. Сорванная свадьба Рендалла, их с Терренсом побег на несколько дней, переезд обоих в совместную квартиру. Перелёт Троя в Париж, его обучение в Сорбонне и наконец-то перевод отношений с Мишель из состояния нежной дружбы в реальный роман, которого вся компания ждала с нетерпением и едва удерживалась, чтобы не сделать ставки.       Когда же? Когда?!       Спор, заключённый с Энтони, и желание опровергнуть правдивость семейной легенды, гласившей о чувствах, обозначенных обязательными страданиями, как для того, кто полюбил, так и для того, кто стал объектом любви.       Бойтесь мужчин Уилзи. Любить их больно и опасно.       Звучало возвышенно и чрезмерно напоминало фразу из какого-нибудь дамского романа, над чем Мартин не уставал иронизировать.       Он всерьёз намеревался опровергнуть эту теорию, доказав, что далеко не все мужчины из семьи Уилзи приносят своим вторым половинам несчастья. И не все в обязательном порядке становятся семейными людьми.       Сейчас у него были все шансы одержать победу в этом пари.       С тех пор прошло шесть лет, наполненных самыми разнообразными событиями. Вернулись в Лондон два дипломированных юриста в лице Терренса и Рендалла, вернулся Энтони, ставший магистром экономических наук.       Вернулся и сам Мартин, разделавшись с ненавистной педагогикой.       Стоит ли сомневаться, что и здесь он продемонстрировал блестящие знания, несмотря на откровенное презрение к навязанной родителями стезе? Разумеется, нет. Он оставался верен своим принципам и учился, прикладывая максимум усилий, чтобы на выходе получить лучший результат, а потом встать во главе школы.       Мартин не знал, когда именно пройдёт церемония его назначения, но надеялся, что этого не случится в ближайшие –дцать лет. Альберт продолжит править в своём королевстве, продолжая казнить и миловать, а Мартин просто будет служить у него на подхвате.       Однако стоило посмотреть правде в глаза. С годами никто из них не молодел, так что стоило всерьёз задуматься о будущем и не убегать от него, а принимать, как данность.       Энтони не замечал этого в своей жизни, но зато отслеживал перемены, наблюдая за событиями в судьбе кузины. Начало учебного года стало для Рейчел Кларк переломным. Она пришла в «Чёрную орхидею» преподавать.       Раньше она могла лишь мечтать о попадании в эти стены, а теперь, спустя годы, её заветное желание исполнилось.       Мартин отслеживал перемены, наблюдая не за сестрой и братом, а за родителями, отмечая морщинки у их глаз и седину в некогда чёрных волосах.       – Я именно такой, – согласился Мартин. – Всегда был и, наверное, останусь в дальнейшем.       – И тогда действительно выиграешь в нашем споре.       – Может, я того и добиваюсь?       – Кстати говоря...       – Нет. В моей личной жизни всё по-прежнему. Я никого не прячу от общественности и не планирую этого делать, если чувство будет серьёзным.       – А та блондинка?       – Это было мимолётное увлечение, – заверил Мартин.       И Энтони не усомнился в правдивости чужих слов.       Недопонимание в общении с Мартином осталось пережитком школьных лет. После того, как ворота академии открылись, позволяя всем выпорхнуть за пределы учебного заведения и отправиться во взрослую жизнь, мировоззрение если не изменилось кардинально, то определённым корректировкам подверглось.       И Энтони, и Мартин почувствовали это на себе, потому что внезапно общаться стало легче. Темы для разговоров нашлись сами собой и перманентное раздражение, прежде царившее в их отношениях, растворилось в неизвестности.       Теперь не только Терренс мог назвать Энтони другом, но и Мартин тоже поймал себя на мысли, что Кларк ему не враг. И вообще-то довольно неплохой человек, на которого можно положиться во многих ситуациях, не опасаясь предательства или насмешек. Возможно, Мартин внимательно разглядел его только после отъезда Троя, коего прежде считал единственным другом, но так или иначе, они теперь общались чаще, а не от случая к случаю, как в школьные годы.       Потому в совместной прогулке по саду академии не было ничего удивительного. Энтони выступал в качестве моральной поддержки для кузины, впервые посетившей новое – первое – место работы, а Мартин здесь появлялся едва ли не каждый день. Знакомился с семейным делом изнутри, что называется, готовился в будущем надеть корону и сесть на трон, именуемый креслом директора.       Энтони переживал за сестру, и это было заметно. Мартина подобная реакция, в некотором смысле, даже растрогала. У него не было младших братьев и сестёр, потому представить нечто подобное со своим участием не получалось.       Иногда Мартин об этом сожалел.       – Послушай, – вновь начал Энтони.       – Да?       – Я не уверен, что эта просьба не покажется наглостью, но... Нельзя ли мне получить постоянный пропуск на территорию академии? Вроде того, что был в школьные годы.       Мартин посмотрел на бывшего одноклассника с удивлением.       – Принцип-то понятен. Только зачем он тебе?       – Мы с Рейчел разговаривали, и она сказала, что это может быть удобно нам обоим. Чтобы не ждать напрасно, а сразу идти и искать её, если вдруг понадобится. Нет, я понимаю, что звучит не особенно убедительно, так что ты можешь с лёгкостью отказать.       – Я пока не имею права принимать такие решения, – произнёс Мартин, перехватив пиджак и перебросив его через одно плечо. – Но если действительно нужно, никаких проблем. Поговорю с отцом на этот счёт. Тебе он вряд ли откажет, если торжественно пообещаешь не приставать к будущим выпускникам.       – Ты это серьёзно? – хмуро спросил Энтони, которому подобный расклад казался чем-то за гранью понимания.       – Нет. Кларк, не делай такое лицо. Я просто пошутил.       – Ну-ну, – издевательски протянул Энтони, повернул голову в сторону центральных ворот и замер, оборвав себя на полуслове.       Мартин, просчитав направление взгляда собеседника, посмотрел туда. Картина, привлекшая внимание Энтони, его тоже равнодушным не оставила.       У центральных ворот академии разыгралась сцена, достойная театральных подмостков. Несмотря на то, что в постановке принимали участие непрофессиональные актёры, внимание она всё равно притягивала по максимуму.       Первой из машины вылетела сумка с вещами, а вслед за ней – мальчик лет одиннадцати или немногим более. На глаз Мартин определял с трудом, однако не сомневался, что представление разыгрывается с участием ученика средней, а не старшей школы.       В мыслях о том, что он именно вылетел из машины, никакого преувеличения не проскальзывало. Это сложно было назвать грациозным появлением, коим обычно оказывались отмечены выходы юных аристократов из своих автомобилей.       Судя по всему, мальчишку из машины просто-напросто вытолкали, а он, не ожидая подобного отношения к себе, растянулся на земле.       Мартин был уверен, что сейчас дверь захлопнется, и машина резко сорвётся с места, но водитель не торопился уезжать, напротив, показался на свет.       Обогнув капот, женщина подошла к ребёнку, продолжавшему сидеть на земле. Ухватила за ворот пиджака и вздёрнула вверх.       Они явно выясняли отношения и делали это грубо, некрасиво, отвратительно. Крики становились всё громче, женские преимущественно.       Мальчик, если и отвечал, то делал это шёпотом. А, может, и вовсе молчал, не желая вступать в перепалку.       Ладонь взметнулась вверх, отставив отпечаток на щеке. Раз, второй, третий... Перестав одаривать мальчика пощёчинами, женщина оттолкнула его и прижала головой к воротам так, словно жаждала впечатать решётку в кожу.       – Прекратите немедленно! – крикнул Мартин, оказавшись в мгновение ока рядом с воротами и вцепившись в ограждение.       Энтони, тоже подошедший ближе, посмотрел на младшего представителя семьи Уилзи с удивлением.       Сколько он помнил Мартина, тот никогда не вмешивался в конфликты, предпочитая оставаться нейтральной стороной и не вызывать огонь на себя. Сегодня он почему-то решил изменить своим принципам и повысил голос на неизвестную женщину, превратившую воспитательный процесс в рейтинговое шоу.       Когда-то эта женщина, определённо, была красавицей. Но сейчас о красоте можно было говорить лишь в прошедшем времени.       Отличительными чертами её личности стали неаккуратный макияж, поблёскивающие глаза и тяжёлый запах спиртного, который не удалось перебить даже сладкими духами восточного типа.       – Не знаю твоего имени, но не тебе, щенок, учить меня, какими методами воспитывать собственного сына, – процедила она сквозь зубы.       Тем не менее, больше показательную казнь не устраивала, сжимать волосы ребёнка перестала и отступила на несколько шагов назад.       Мартин, стоя за спиной ученика академии, опустил ладонь ему на плечо, осторожно сжимая пальцы. Мальчик запрокинул голову, чтобы посмотреть на своего спасителя. В глазах его прочитывалась немалая доля изумления.       – Надеюсь, тебя здесь неудачно спустят с лестницы, – произнесла женщина на прощание, обратившись к испуганному ребёнку. – И мне не придётся приезжать за тобой в конце года.       После чего скрылась в салоне автомобиля.       – Не приезжай, – произнёс мальчик, зная, что его наверняка не услышат. – Я буду только рад.       Мартин посмотрел в сторону Энтони, ища у того поддержки. Но Энтони лишь развёл руками, не представляя, какое содействие способен оказать в сложившейся ситуации. Он абсолютно не разбирался в детях, потому не знал, как с ними разговаривать и какие действия совершать в попытках успокоить.       А тут даже истерики, как таковой, не было. И вообще неизвестно, какие чувства преобладали в душе юного ученика академии.       Пока взрослые размышляли над тем, как поступить, мальчик наклонился, подобрал с земли камень и, размахнувшись, швырнул его вослед удаляющемуся автомобилю. Отряхнул руки, прикусил губу и... опустился на сумку, закрывая лицо руками.       Судя по тому, как дрожали плечи, он всё-таки расплакался.       Наблюдатели окончательно почувствовали себя лишними.       Неловкость сцены зашкаливала, мешая дышать полной грудью. Мартин чувствовал себя преступником, Энтони и подавно. Потому-то, когда его телефон зазвонил, Энтони встрепенулся, оживился и, сославшись на необходимость встретиться прямо сейчас с Рейчел, быстренько покинул общество бывшего одноклассника и неизвестного мальчишки.       Мартин махнул Энтони рукой, давая понять, что ничего страшного в этом нет. Все уговоры в силе, о недавнем предмете беседы он помнит и при случае обязательно поговорит с отцом.       Но сейчас на повестке дня находились совершенно другие вопросы и другие проблемы.       Нельзя сказать, что опыта общения с детьми у Мартина не было вовсе. Был, пусть и не слишком обширный. Оттачивать навыки предписывалось на племяннике. Но тому едва исполнилось шесть, да и атмосфера в семье, где воспитывался Дэниэл, царила иная. Не то, что здесь.       Мартин толкнул ворота, открывая их и выходя за пределы академии.       Мальчик на это не обратил внимания, продолжая беззвучно плакать. Наверное, надеялся, что случайные наблюдатели успели убраться восвояси, и он остался в одиночестве. Пройдёт немного времени, и он обязательно соберётся с силами, поднимется на ноги, достанет магнитную карточку ученика из кармана и дотащит огромную сумку до общежития. Если не потеряется по дороге.       Территория академии показалась ему огромной. Она была ему совершенно незнакома, а потому пугала, как и всё новое.       Он ненавидел перемены, они прочно ассоциировались с неприятностями.       «Теперь всё будет по-другому», – когда-то сказал Альфред Брайт, уходя из семьи.       И всё действительно изменилось. Далеко не в лучшую сторону.       Тихие шаги заставили перестать плакать и посмотреть, кто же из двоих относительно взрослых парней остался здесь.       Мартин присел на корточки и протянул носовой платок.       – Держи.       – Спасибо.       Мальчик принял подношение из его рук. Промокнул глаза, а потом, подумав, что стесняться особо нечего, высморкался.       – Зря вы вмешались, мистер. Теперь она не упустит возможности отыграться. Как только узнает, в каком вы классе, сразу же отправится к директору и такого наплетёт – успевайте оправдания придумывать. У Реджины богатая фантазия.       – Не страшно, – произнёс Мартин, спустя время. – Мне ничего не будет.       – Совсем?       – Совсем-совсем. Как тебя зовут?       – Кэ... – начал ребёнок, вновь высморкался и, спрятав платок в карман, предпринял вторую попытку представиться: – Кэндис Брайт.       – Красивое имя.       – Оно дурацкое, – хмыкнул Кэндис, – и девчачье, но родители меня, кажется, с самого рождения не любили. Потому не стали придумывать имя для мальчика, назвав тем, которое планировалось для дочери.       – Мне нравится, – заметил Мартин и решил быстро сменить тему, подумав, что со стороны его слова могут показаться довольно странными. – Помочь тебе?       – А...       – Сумка. Я могу донести.       – Мистер...       – Уилзи. Мартин Уилзи.       Он не собирался называть своего имени, но теперь уже глупо было скрывать от Кэндиса собственные паспортные данные. Просто хотелось убедить его в том, что никаких дурных мыслей нет и в помине, а он так старательно помогает ученикам академии только по причине большой любви к учебному заведению. Что-то вроде попытки создать позитивный имидж и самой академии, и её персоналу.       – Вы господин директор? – настолько удивлённо Кэндис посмотрел на Мартина впервые за время их общения.       Кажется, в этом взгляде промелькнула доля восхищения.       – Когда-нибудь. В необозримом будущем. Пока что только его младший сын, но давно уже не ученик академии.       Мартин не удержался и щёлкнул Кэндиса по носу. Кэндис посмотрел непонимающе, а потом засмеялся, постепенно успокаиваясь.       – Так что? Помочь?       – Если не трудно.       – Нет. Идём?       Кэндис кивнул согласно.       Мартин подхватил сумку и едва не охнул от неожиданности. Она была тяжёлой. Слишком тяжёлой для ребёнка. Туда как будто нарочно кирпичей насовали.       Но вслух говорить об этом посчитал не лучшим вариантом, потому предпочёл размышлять о матерях, которых стоит лишать прав. Про себя, не привлекая к обсуждению непосредственного участника неприятной ситуации. Он мало говорил, но внимательно слушал чужой рассказ.       Кэндис посмотрел на него снизу вверх, осторожно – как-то удивительно преступно, почему-то иные характеристики казались недостаточно красочными – прикоснулся к ладони, и Мартин не стал её отталкивать, хотя, говоря откровенно, терпеть не мог ходить с кем-то вот так, держась за руки. Ладонь была довольно горячей. Мартин сжал её сильнее, чем следовало, но Кэндис не пискнул, покорно вытерпев немного грубое прикосновение.       Кэндису действительно недавно исполнилось одиннадцать, и это был его первый год, как непосредственно в академии, так и в средней школе.       Несмотря на юный возраст, он был уже достаточно высоким. Мартин, которого собственные показатели роста ввергали в состояние тоски, не мог не отметить столь важную деталь внешности. На периферии сознания промелькнула мысль о том, что, будучи выпускником, этот парень наверняка перещеголяет его в росте.       Собственные дурацкие сто семьдесят девять сантиметров никак не желали притащить к себе ещё хотя бы парочку приятелей. Не так уж печально, конечно. То есть, вообще нисколько не печально, но... У каждого свои комплексы.       – Мистер Уилзи?       Голос Кэндиса, прозвучавший в иной тональности, нежели прежде, заставил Мартина вернуться из мира мыслей в реальность и посмотреть на юного собеседника.       – Да?       – Мне сюда.       – Да, действительно. – Мартин потёр переносицу. – Извини. Я просто задумался.       – Ничего страшного, со всеми бывает. Большое спасибо за помощь.       Кэндис открыл дверь и втолкнул сумку в комнату, скрываясь там вместе со своим багажом.       Мартин усмехнулся и собирался покинуть общежитие, куда давным-давно не заглядывал, да и сейчас бы не заглянул, не подвернись удобный случай. Он почти добрался до лестницы, когда дверь снова отворилась и раздался крик:       – Мистер Уилзи!       Мартин замер на месте и обернулся.       – Что-то ещё?       – Вы часто бываете в академии?       – Каждую неделю.       – Хорошо. – Кэндис улыбнулся. – Ещё раз спасибо.       Для чего узнавал график чужих появлений на территории академии, он так и не пояснил.       Мартина это не особенно интересовало. Скорее всего, мальчишка собирался выстирать платок и вернуть его законному владельцу.       Ничего такого, о чём можно было бы думать на протяжении длительного времени.       Любой странности, при желании, реально подобрать логическое объяснение. * * *       Эштон Грей коротал время, сидя в комнате и лениво перелистывая страницы журнала, посвящённого естественным наукам.       Он понятия не имел, как это издание оказалось в их с Альбертом комнате, поскольку никто из них особенно научными открытиями не интересовался. Тем не менее, чем-то себя занять следовало, а веселиться в одиночестве Эштон не умел. Впрочем... Окружающие искренне верили, что он вообще ничего в одиночестве не умел, заслуженно нося статус мальчика на подхвате, о котором знают постольку поскольку, как о бесплатном приложении к популярному ученику, снискавшему если не всеобщую любовь, то хотя бы повышенный интерес к своей персоне.       Таким учеником был Альберт Кейн.       Последние несколько дней их жизни были ознаменованы бесконечными телефонными разговорами, во время которых Альберт не уставал сокрушаться относительно того, что для театралов, оказавшихся на территории академии «Чёрная орхидея», наступают тёмные времена.       Признаться откровенно, он постоянно это говорил. Эштон слушал проникновенную речь Альберта и два года назад, и год. И теперь.       Телефон коротко пискнул, сообщая о приёме нового сообщения. Эштон потянулся, чтобы ознакомиться с посланием и нисколько не удивился, поняв, что состоит оно всего из одного слова.       «Вниз».       В строке отправителя ожидаемо стояло имя Альберта.       Эштон отшвырнул издание в дальний угол, прихватил телефон и решил долго терпение Альберта не испытывать, поскольку тот, судя по немногословности, пребывал не в лучшем расположении духа.       Неудачи клуба, которому Альберт посвящал большую часть свободного времени, выбивали из колеи и заставляли страдать. Он действительно принимал их слишком близко к сердцу.       Альберт не заламывал руки и не рыдал, собирая вокруг себя толпы утешителей, он просто погружался в меланхолию и подолгу там находился, не уставая напоминать Эштону о том, сколько усилий они положили на создание очередного сценария, постановку или костюмы. О том, как оба горели идеей, а в итоге получили то же, что и всегда. Практически нулевой интерес к их творениям, полупустой зал и аплодисменты столь же жидкие, как капустный суп, который ели в семье известного Чарли. Вилок капусты на десять литров воды.       Два хлопка в тишине, звучащие ещё унизительнее, чем молчание.       Эштон и сам всё это знал, но ничего поделать не мог. Он давно перестал гнаться за успехом, поняв, что им признание со стороны публики не светит, потому старался разочарование окружающим никак не демонстрировать. Альберт хранить эмоции в себе не мог. Он хотел добиться успеха в той сфере, которую считал для себя по-настоящему важной и нужной, а реальность постоянно била его по лбу, указывая на место и как бы говоря, что театральные подмостки созданы для кого угодно, но только не для него. Всё это было бы легко объяснимо, окажись театральный дуэт бездарным «от» и «до», но...       Но они действительно были талантливыми. Это неоднократно отмечали и члены преподавательского состава, и даже театральный критик, однажды посетивший выступление.       В статье, которой дуэт невероятно гордился, были отмечены и новаторский сценарий, созданный Эштоном, и потрясающе эмоциональная, пробирающая до глубины души игра мистера Кейна.       В тот вечер они стали звёздами сцены.       И зал впервые за долгое время был полон. Конечно, оба понимали, что в этом нет их заслуги, и все эти ученики пришли только потому, что их прислали в добровольно-принудительном порядке, но ведь в середине представления они действительно заинтересовались.       Как и любой человек искусства Эштон чувствовал, когда зритель продолжает сидеть с каменным лицом, не понимая, что до него пытаются донести, а когда ловит эмоциональную волну и становится полноправным участником событий. Сидя на своём месте, он ощущает себя так, словно его настоящая жизнь в этом разыгрываемом мире, и только когда опускается занавес, понимает, что его вновь вышвырнуло в реальность.       Они оба были уверены, что после столь успешного вечера дела их клуба пойдут на лад и почитателей театрального искусства станет гораздо больше, но... Надежды не оправдались.       Их следующий спектакль ждала незавидная судьба.       Альберт авторитетно заявил:       – К чёрту!       После чего решил сделать перерыв, да так и не вернулся до конца учебного года в эту, не слишком оживлённую группу по интересам, несмотря на то, что роль ему предлагали. Проходную, не слишком заметную, но, тем не менее. Он вообще решил порвать с театральным искусством и поискать себя в иных направлениях.       Говорил, что скорее научится играть в баскетбол.       – Тебя не возьмут в команду, – резонно заметил Эштон.       Альберт заскрипел зубами, но промолчал. Вместо этого опустил голову, прижавшись лбом к столешнице, и сунул Эштону в лицо ладонь с оттопыренным средним пальцем. Без слов выразил своё отношение к подобным ремаркам.       Сильнее, чем упоминание неудач на сцене его раздражали лишь замечания о не слишком выдающемся росте.       Альберт Кейн – коротышка. Стопроцентная правда и удар под дых. Тому, кто хотел стать Альберту врагом, достаточно было лишь заикнуться об этом, и всё. Больше ничего делать не нужно.       На физкультуре он всегда стоял в конце строя, не имея шансов продвинуться вперёд или возглавить шеренгу, как всегда того хотелось. Каждое лето он мечтал подрасти, вернуться в школу и поразить одноклассников новыми внешними данными, но природа смеялась и говорила, что все усилия напрасны.       Эштон, будучи если не лучшим другом, то однозначно одним из самых близких, без проблем проходил в дом Альберта и наблюдал за этими муками творчества. И не только творчества.       Желая вырасти, Альберт перепробовал всё, начиная от бесконечного висения на турниках и заканчивая поеданием моркови на завтрак, обед и ужин. Вскоре его тошнило от одного только упоминания этого овоща. Мучения себя не оправдали. Альберт оставался со своими метром и семьюдесятью сантиметрами.       Ни миллиметром больше.       Угнетал Альберта не только собственный рост, но и мысли о телосложении, дарованном щедрой природой.       Альберт не был женственным, но и брутальности ему порядком недоставало. Он мечтал заняться спортом, чтобы однажды стянуть в раздевалке рубашку и заставить всех восхищённо ахнуть. Однако ради этого ему бы пришлось умирать целыми днями в тренажёрном зале, придерживаться специальной диеты и позабыть о жизни за пределами спортивного центра. Альберта хватило всего на пару занятий, потом он приполз, еле шевеля ногами, к Эштону домой, и заявил, что со спортом покончено навсегда.       – Придумай способ, с помощью которого я стану более мужественным, – произнёс, пристально глядя на приятеля так, как будто тот был ему должен.       Когда-то этот взгляд Эштона неимоверно раздражал. Не покидало ощущение, будто Альберт старается продемонстрировать собственное превосходство, выражая его в интонациях, взглядах, жестах. На деле всё оказалось иначе. За этим образом короля Альберт маскировал миллион и один комплекс, коих у него имелось огромное количество, а ещё – некую толику разочарования в жизни и в людях. Точнее, в отношениях с ними. Во взаимодействии не только любовного плана, но и просто так.       – Можешь постричь волосы, – произнёс Эштон, прикидывая, что ему ответят.       Альберт несколько минут размышлял над предложением, потом согласно кивнул.       – Неси ножницы, Эш.       Постричь его они так и не решились, установив экспериментальным путём, что короткая стрижка не сделает Альберта мужественнее. Она сделает его гораздо страшнее, и в результате очередные комплексы и переживания полезут, подобно грибам после дождя. Кроме того, после стрижки количество восторженных поклонников уменьшится.       На этом немного романтическом имидже и строилась популярность Альберта. Со стороны он выглядел нежным созданием, которое обитает на розовом облаке, питается исключительно амброзией и требует поклонения, а окружающие исполняют все желания, стараясь их предугадать.       В реальности Альберт Кейн был полной противоположностью нарисованному образу.       Мало кто был наслышан о его талантах, поскольку напоказ их никто не выставлял. Эштон оказался среди немногих просвещённых, знающих о том, как милый Альберт умеет пить крепкие спиртные напитки, орудовать ножом и виртуозно ломать носы неугодным личностям, вынося их одним ударом.       Хрупкий, маленький и нежный.       Как же!       Эштон, глядя на приятеля, неоднократно убеждался в правдивости утверждения, гласившего, что внешность бывает удивительно обманчивой. Альберт не соответствовал своим внешним данным даже на пятьдесят процентов, не говоря уже о сотне.       Вероятно, эта противоречивость делала его ещё и неудачником любовного фронта. Все, с кем Альберт пытался завести отношения, рано или поздно разочаровывались в избраннике, понимая, что их обманули. Вместо желаемого экземпляра, способного томно закатывать глаза и показательно вздыхать, они получали в потенциальные партнёры иную личность, и это несоответствие становилось причиной для быстрого завершения романтических отношений.       Один из воздыхателей пошёл дальше остальных. Он лелеял надежду нарядить Альберта в женские вещи, о чём последнему и поведал.       Эштон, стоя в отдалении, наблюдал с равнодушным взглядом за тем, как любитель экспериментов получает в свой адрес порцию заслуженного гнева.       Улыбнулся, увидев, как Альберт направляется к нему. Кейн хлюпал носом, стирая кровавые капли, но щерился довольно, понимая, что вышел из противостояния победителем, а не проигравшим.       – Ты его сделал, – заметил Эштон восторженно.       – Ты сомневался в моих способностях? – поинтересовался Альберт, вскинув бровь.       – Ни секунды, – заверил Эштон, подставляя руку и засмеявшись, когда приятель хлопнул по ней со всей силы.       Пережив очередное фиаско на личном фронте, Альберт предпочитал уходить в состояние, именуемое им самим творческим запоем.       – Пошли все на хрен, – мрачно заявлял. – Мне никто не нужен.       После чего вновь обращал свой взор в сторону театрального клуба.       Его неудачи шли по кругу.       Пролёт в личной жизни, пролёт на сцене... Пролёт по всем фронтам. И это уже стало чем-то вроде его неповторимого стиля и отличительной черты. Незавидной, конечно, но тут уж выбирать не приходилось.       В последнее время многие отчего-то решили, что актёр и сценарист не просто друзья, а нечто большее. Альберт, поразмыслив, пришёл к выводу, что его подобное положение вещей устраивает, и он вполне готов исполнить ещё одну роль. На этот раз не на сцене, а в жизни.       Эштон ему не подыгрывал. Он просто не опровергал догадки посторонних людей. Тем они и жили. Сотрудничали в рамках театрального клуба, поддерживали приятельские отношения в жизни, оставаясь друзьями и за закрытыми дверями общей спальни, а не превращаясь в любовников, как думали некоторые поклонники Альберта.       Поскольку обоих такое положение вещей и распространяющиеся слухи не напрягали, то и тратить время на доказательства обратного никто из них не собирался.       Спустившись вниз, Эштон остановился в коридоре, напротив открытого окна и выглянул на улицу, прикидывая, где может быть Альберт. Сначала подумал, что обнаружит приятеля в гостиной, но она пустовала. Ученики академии наслаждались относительно солнечной погодой, вот и собрались во дворе.       Альберт не стал исключением.       Стоило только высунуться из окна, как он сразу же материализовался перед соседом по комнате.       Сначала Эштон увидел длинные светлые идеально прямые, без единого намёка на кудряшки, волосы, которыми в их выпуске мог похвастать только один ученик. Вслед за этим что-то блеснуло, а Альберт сделал резкое движение. Эштон почувствовал прикосновение острой стали к горлу, пожалев, что не додумался надеть шейный платок, прилагающийся к основной форме, тем самым защитив себя. Лезвие скользнуло по коже, заставив чуть запрокинуть голову.       – Печально, что я не могу приставлять нож к горлу незнакомых учеников и требовать, чтобы они стали членами нашего клуба, – со вздохом произнёс Альберт.       Раздался щелчок, и лезвие исчезло.       Эштон потёр шею и выдохнул с облегчением.       – Это было бы слишком эпатажно, – заметил, присев на подоконник.       – Зато действенно.       Альберт сунул нож в карман и принялся крутить в руках розу, явно раздобытую в местном саду.       Он не любил цветы, относился к ним абсолютно ровно, но сейчас хотелось занять руки хоть чем-нибудь, вот он и принялся ощипывать королеву богатого мира флоры, издеваясь над листьями. Лепестки пока не трогал, а вот шипы успел срезать.       – Они сбежали бы оттуда при первой же возможности.       – Я в курсе. Но моей решимости это знание не пошатнуло бы. Безумно обидно. Мы слишком много сил отдаём этому клубу, и мне хотелось бы видеть реакцию, а не удивительное равнодушие, однако, наблюдаем мы обратный результат. – Альберт тяжело вздохнул, бросил розу на подоконник и сложил руки на груди. – Не знаю, как всё сложится в этом году, но особых иллюзий не питаю. Только чувствую, что мне будет в два раза обиднее, нежели прежде.       – Есть что-то такое, о чём я не знаю?       – Да. На меня возложили обязанности руководителя театрального клуба, – сообщил Альберт. – Дилан сказал, что кроме меня никто из учеников с поставленной задачей не справится, и вообще... Он, признаться, много чего говорил, но я особо не вникал. Пока он болтал, в моей голове звучал похоронный марш и без того обречённому предприятию. Неоднократно доказано, что наши постановки не пользуются спросом. Казалось бы, это просто – развлекать публику, заставляя её плакать или смеяться. У нас чудесная драматургия, у меня, говорят, талант актёрский. И всё великолепно, кроме реакции зрителей на изощрения, им предложенные. Публика мёртвая. А для меня до сих пор главной загадкой остаётся, почему мы, будучи довольно популярными учениками, не можем реанимировать загибающийся клуб, превратив его в процветающий театр. Мы же талантливые! Мы классные и креативные! А восхищаются только нашей внешностью.       – Говори за себя, – поправил Эштон.       – Относительно талантливых, классных и креативных? Или насчёт популярности?       – Второе.       – Ты им интересен. Тебе просто наплевать.       – Лучше бы они мою драматургию оценили, чем римский профиль.       – О том и речь, – усмехнулся Альберт, закрывая половину лица шляпой.       Она к униформе не имела никакого отношения, но выдержана была в той же гамме, потому прекрасно дополняла основной костюм.       – Есть идеи?       – Приличных – нет. А неприличные мне руководство школы реализовать не позволит.       – У тебя и такие варианты в разработке есть?       – Их было множество. Разных. Ты знаешь. Я бы подкинул тебе идею, а ты сделал из неё шедевр. Очередной неоценённый шедевр. Но сейчас у меня просто нет стимула, и я близок к тому, чтобы махнуть на происходящее рукой. Пока ты цитируешь Шекспира, держа в ладонях пластиковый череп, или же жаждешь показать зрителю только что написанную сцену из прекрасной пьесы, они бегают по полю или спорят о том, какая коллекция «Лего» лучше. Я ничего не имею против крикета, но когда клуб любителей конструкторов собирает гораздо большее количество поклонников, нежели наш... Мне просто нечего сказать, кроме того, что поколение деградирует, а я стар для всего этого дерьма.       – Наверное, мы слишком многого хотим.       – Мы хотим немного. Просто люди слишком ленивы, чтобы оценивать старания, – фыркнул Альберт. – Завтра начало очередного учебного года, и, как следствие, появление новичков. По идее, они должны стать нашей надеждой. Но для меня они уже сейчас, как армия зомби, которая проползёт мимо со словами: «О, лицедеи, ха-ха-ха». Зато ряды поклонников крикета вновь пополнятся. Нужно озаботиться подготовкой презентации, но у меня пухнет голова, идей нормальных на примете нет, а надежда на приток свежей крови настолько слабая, что даже тратить время на репетиции и отработку не хочу.       – Как тогда поступишь?       – Шаг первый. Оценить обстановку. Шаг второй. Импровизировать.       Альберт вновь потянулся к цветку, остававшемуся на протяжении всего их разговора невостребованным.       – Розы – это примитивно и избито. Но раз нет альтернативы, то придётся использовать их. Я не уверен, что получится нечто задорное и интересное, однако, рискну.       Эштон всегда удивлялся способности приятеля стремительно подстраиваться под ситуацию, делая всё в максимально сжатые сроки. При этом придраться к действиям Альберта, заявив, что разыгранное представление выглядят чрезмерно наигранно, просто не получалось.       – Дамы и господа. Сегодня весь вечер на сцене ваш покорный слуга, Альберт Кейн!       Эштон не сомневался, что приятель действительно соберётся с силами и выдаст настоящее шоу, но неожиданно ничего подобного не случилось.       – Кого я обманываю, Эш? – поинтересовался Альберт, присаживаясь прямо на асфальт и запуская ладонь в волосы. – Это всё бесполезно. Никто к нам не придёт. Ни актёром, ни зрителем. Так и будем до самого выпуска играть пьесы на двоих. Я восхищаюсь сценарием, ты хлопаешь мне, сидя в зрительном зале.       – Не будь таким пессимистом.       – Оптимистом мне быть надоело. Неужели во всей академии нет ни единого человека, желающего посмотреть на наш спектакль?       Альберт ожесточённо переломил стебель и отшвырнул изуродованный цветок в сторону. Голос выдавал не только раздражение, но и нечто, близкое к отчаянию.       – Я бы посмотрел с удовольствием, – донёсся до обоих незнакомый голос.       Эштон, не ожидавший, что их разговор могут подслушивать, подавился заготовленной речью и посмотрел в сторону человека, нарушившего беседу лузеров от искусства. Альберт, пылавший гневом из-за неблагодарной публики, тоже прикусил язык и поднял глаза.       Несколько минут он внимательно разглядывал наблюдателя, решившего вмешаться в разговор. Отметил деловой костюм, часы на запястье, строгие и весьма элегантные. Светлые волосы, красиво подстриженные и уложенные.       Посмотрел в глаза потенциальному зрителю, и восторга поубавилось. Особого интереса к театральным постановкам Альберт там не увидел, а к собственной персоне – вполне.       – Вот только мы тут разговаривали не о стариках, а о своих сверстниках. Ты на ученика не особо тянешь. Если только раз пять на второй год не оставался, – произнёс грубо, надеясь, что его послание расшифруют правильно и уберутся восвояси.       Эштон, услышав слова приятеля, оторопел. Сам он собирался случайного свидетеля поблагодарить за проявленный интерес, тем и ограничиться. У Альберта было своё мнение относительно сложившейся ситуации, но спорить с ним – себе дороже, потому Эштон промолчал, наблюдая за дальнейшим развитием событий.       Он полагал, что им сейчас в обязательном порядке прочитают лекцию о необходимости проявления уважения к старшим. Во всяком случае, подобный вариант напрашивался в ходе логических размышлений. Однако нравоучений не последовало.       Мужчина мечтательно улыбнулся и произнёс будто между прочим:       – Обожаю острые языки. Обычно именно они и оказываются самыми нежными.       Повисшее в воздухе гробовое молчание породило ещё одну ироничную улыбку. Мужчина хохотнул коротко и удалился, оставив неудачливых театралов наедине.       – Сам себе отсоси, – процедил Альберт, спустя несколько минут напряжённой тишины.       А Эштон окончательно убедился в том, что смысл послания расшифровал правильно. Не могли же они оба ошибиться? Или могли?       – Кто это такой вообще?       – Понятия не имею и не горю желанием узнавать, – дёрнул плечом Альберт. – В любом случае, надеюсь, что встреча не повторится.       Эштон согласно кивнул, хотя ему было параллельно.       Шок от высказывания уже прошёл, а больше этот человек ничем не запомнился.       Увидеть и забыть.