Глубоко

Ванда, Стив, «У меня нет кошмаров» У Стива много кошмаров в голове: есть небольшие (для него) катастрофы, есть глобальные. Есть и такие, которых собственный мир Стива не перенесет… разве что Капитан станет жить за него, голая функция и ничего больше. А еще в Стива вкачали сыворотку, и его собственная эмпатия достигла лидерского максимума, так что он поневоле догадывается о кошмарах своей команды. Этого хватает, чтобы лишний раз не шутить, зная, по скольким больным мозолям может пробежаться сходу. Но знать кошмары… всех? Проживать их, стоя за спиной? Ведь именно так Ванда входит в чужой внутренний мир, заглядывая из-за чужого плеча. С любопытством ребенка или страхом перед темными углами незнакомой комнаты? Это слишком личный вопрос, но трудно удержаться, так что Стив просто приносит ей какао с кардамоном – достаточно сладкий и достаточной пряный для зимнего вечера, - и задает мучающий его вопрос. Ванда улыбается одними губами, оставляя большие глаза затянутыми дымкой усталости. - Мне немного интересно, но меня уже сложно удивить. Они уютно молчат и пьют какао. Ванда забирается на диван с ногами, подталкивая под себя юбку. Этот девчачий жест доверия причудливо сочетается с осторожными словами повидавшей жизнь женщины. Пахнет имбирным печеньем, которое жена Клинта готовила к Рождеству – и железом от начищенного оружия, попрятанного по углам гостями. - Такие вещи нельзя спрашивать, - начинает Стив, - и ты имеешь право промолчать. Но… Каков твой кошмар, Ванда? Она молчит долго, и Капитан кивает, принимая это молчание как ответ, уже думая спросить о чем-нибудь другом, например, о том, что она видела у Тони, хотя это как раз еще более личная информация, наверное, совсем неэтично будет… - У меня нет кошмаров, - тихо говорит она и смотрит на Стива протяжно, как-то просветленно. – Я поняла это, когда умер Пьетро. Все, что я считала своей болью, на самом деле мучило его. Наверное, я видела слишком много чужого и потеряла свое, - она пожимает плечами и поддергивает сползающую с них кофту. Она кажется Стиву необычайно тонкой, почти прозрачной в этом зимнем вечере, в своей цыганской юбке и гигантском свитере, в своем одиночестве существа, которому не снятся кошмары. - Я не то чтобы ничего не боюсь, - вдруг говорит она быстро, - просто… самое страшное уже случилось. Чего теперь бояться? - Иногда страхи тех, кого мы любим, становятся нашими, - задумчиво говорит он, - наверное, это нормально. Ванда медленно кивает, потягивая какао. Стиву нестерпимо хочется обнять ее, защитить, как ребенка, от всего ужаса этой жизни… Только не защищать же ее от собственного дара? Кто-то всю жизнь обречен видеть чужие кошмары и не иметь собственных. Липкий чужой ужас или сосущая пустота там, где раньше было что-то живое? Трудно даже предположить, что – страшнее. Для Ванды выбора нет.