До несвиданья

      Через три недели волны улеглись. То, что Артём чувствовал, действительно напоминало волны; они приходили шумно, с нарастающей яростью, одна после другой. Волна боли, волна обиды, волна злости, волна тоски, одиночества, унижения. А потом быстро, одним днём, всё успокоилось. Ничего особенного в тот день не произошло. Артём просто работал — заканчивал свой последний проект в бюро Гордиевского, а потом встал из-за компьютера и почувствовал, что его отпустило.       Он начал разбирать оставшиеся на столе наброски и рисунки — планшет не мог заменить бумагу, и Артём много рисовал в карандаше. На некоторых листах были исправления Вадима, его руку легко было узнать: самоуверенная, жирная и небрежная прорисовка и многократные, дочерна, обводы. Он всегда так исправлял, исчёркивал словно ребёнок, хотя мог рисовать очень тонко и изящно, и легко проводил по листу линию такую же прямую и ровную, как если бы она была сделана по линейке. Старая школа… Когда Вадим начинал работать, все ещё за кульманами стояли. Артём смотрел на листы, и от вида пометок Вадима ему впервые не делалось горько и больно до тошноты. Ему было просто больно.       Ему нравилось работать с Вадимом, хотя и работал он на него тоже полутайно: жена была главным бухгалтером в бюро, и поэтому то, что Артём будет сидеть в офисе, даже не рассматривалось, и несмотря на многочисленные неудобства Артём делал свои части проекта дома. Зато к нему домой приезжал Вадим, и они, особенно на этапах форэскизов, многое перерисовывали, обсуждали, изменяли, совершенствовали.       Артём бросил на пол несколько старых набросков, которые уже точно не были нужны, остальные положил на стол. Он придавил кальку привезёнными с моря камушками, чтобы не скручивалась в трубочку, и вслух сказал:       — Если бы ты был жив, я бы ненавидел тебя за это.       Артём лгал самому себе: он не возненавидел бы Вадима даже тогда. Он не мог его ненавидеть, он слишком его любил и слишком восхищался.       — А ты, — обратился Артём к самому себе, — такой же восторженный придурок! Что в девятнадцать, что в двадцать четыре.       И никому теперь не нужный, разговаривающий сам с собой.       Он зло захлопнул крышку ноутбука. Да, он не мог возненавидеть Вадима. Может быть, потому, что в эти три листочка выплеснулось такое отчаяние, такая засасывающая тоска, что он поневоле начинал сочувствовать и испытывать жалость. А ещё потому, что Вадим упомянул и его, правда походя, со спокойной и равнодушной теплотой.       «Я сделаю это, даже если мне придётся причинить боль самым дорогим мне людям: отцу, жене, дочери и ещё одному человеку, который сделал меня счастливым и которого я люблю».       Просто «люблю». Любовь к Захару всегда сопровождалась яркими, режущими эпитетами: безумно, страшно, бесконечно…       Благодаря редкому имени у Артёма не было проблем с идентификацией адресата. Вадим ни разу не упомянул ни фамилии, ни дат, ни мест, но было достаточно знать лишь то, что Захар — студент. Артём сразу понял, о ком идёт речь. За последние несколько лет у них на факультете был лишь один Захар. Он учился бы сейчас на четвёртом курсе промышленного и гражданского строительства, если бы не бросил. Артём специально уточнил, куда он делся: его не отчислили, он не писал заявлений на академку, не перевёлся в другой вуз, просто забрал документы.       Артём даже нашёл предлог поговорить о Захаре с Яной и с Игорем Хмелёвым, у которого тот писал курсовую. Больше всего его интересовало, почему Захар ушёл: учился он хорошо, проблемы были только с посещаемостью, но так как он участвовал во всяких студвёснах и прочей самодеятельности и к тому же был платником, глаза на это закрывали. Учиться ему оставалось всего два года, а с учётом того, что пятый курс с декабря уходил на диплом, и того меньше. Но ни Яна, ни Хмелёв ничего о причинах ухода не знали: в конце августа он просто написал заявление, никому и ничего не объяснив. Зато Хмелёв немного рассказал о самом Захаре. Он рос с отцом, мать, певшая раньше в местной филармонии, уехала в девяностые на заработки в Москву, там и осталась, став бэк-вокалисткой у какой-то известной певицы, Захар даже говорил, у кого именно, но Хмелёв не запомнил.       — Ну, не Пугачёва, конечно, но кто-то известный.       Что с матерью стало потом и общался ли Захар с ней, Хмелёв не знал. У отца позднее образовался небольшой бизнес, что-то связанное с машинами, и семья, может, и не шиковала, но была вполне обеспеченной.       — Учиться его отец заставлял, он так-то неглупый, но раздолбай… — охотно рассказывал Хмелёв, даже не поинтересовавшись, с чего это Артём вдруг любопытствует. — Отец ему деньги давал по результатам сессии: одни пятёрки — на тебе бабла на всё, одна четвёрка — ну, так поменьше, и так далее по нисходящей. Он после школы год не учился, не знаю, чем занимался, отца это всё достало, и он ему денежные потоки перекрыл и сказал, что если учиться не будет, ни копейки не даст. Я, помню, ещё спросил, почему он именно на строительный пошёл, можно было что-нибудь полегче выбрать, а он говорит: отец сюда отправил, хотел сначала на эконом засунуть, а потом передумал, сказал, что одни девки, нечего там делать, надо нормальную мужскую специальность. Ну он и принёс к нам документы. Феерический долбоёб, конечно.       Артём не знал, зачем он это делал: растравливал рану кислотой, не давая затянуться и зажить. Вадима уже несколько недель как не стало, но сам факт существования Захара и этих безумных, истеричных писем уничтожал, умножал на ноль все пять лет отношений. Артём привык считать их особенными, настоящей, сильной, преданной любовью. Жена была ширмой и деловым партнёром, а он сам — человеком, которого Вадим любил. Ощущение исключительности этой любви поддерживало его на плаву все эти годы, заставляло соглашаться на унизительные тайные встречи и отказываться от полноценной работы в команде ради того, чтобы оставаться рядом с Вадимом. Он понимал, что это глупо — все надежды в своей жизни связывать с чувствами, которые могут пройти и оборваться, но он верил, по-настоящему верил в надёжность этого основания. Он выстроил прекрасный замок на песке, прекраснее всего, что он когда-либо рисовал на бумаге. Конечно, он же архитектор… Учился бы на промышленном и гражданском строительстве, больше внимания уделил бы фундаменту и тому, что под ним. Не пялился бы вверх, а провёл изыскательные работы.       Вадим был необыкновенным человеком, и чувства к нему казались тоже необыкновенными, не такими, как у всех. Чувства остальных стыли мелкими озерцами, мутными лужицами. У них с Вадимом, как он думал, всё было иначе: у них было море, огромное и чистое. Он ошибся. Море Вадима плескалось в другом месте.       «Я вспоминаю, как ты прикусывал губу, как заправлял волосы за ухо, как улыбался и опять чуть прикусывал губу. Я бы полжизни отдал за то, чтобы снова прикоснуться к ней. Ты бы, наверное, вцепился мне в руку, если бы я это сделал. Но мне всё равно, я дал бы перегрызть себе глотку, лишь бы прикоснуться. Мне не хватает слов, мне не хватает даже дыхания, чтобы объяснить, как я люблю тебя. Я сначала слушал музыку, надеялся, что услышу в ней что-то, а теперь я читаю книги, стихи, чтобы найти у других слова, которых не могу подобрать сам. То, что я чувствую к тебе, настолько огромное, что я не верю, что могу вместить такое в себе».       Артём пробовал искать этого Захара через фейсбук и контакт, но в их городе ни одного Захара Леванова не нашлось. Судя по тому, что Артём об этом персонаже знал, того просто не могло не быть в соцсетях, наверняка просто написал какой-нибудь известный лишь своим ник, и Артём подумал, что стоит поискать его профиль не в лоб по фамилии, а через друзей и бывших одногруппников. Он предполагал, что времени на это уйдёт несколько часов — несколько часов, которые он мог бы с пользой потратить на проект, но и этот проект, с Захаром, казался не менее важным, и он тоже должен был быть завершён. Письма были слишком расплывчаты и метафоричны, а ему нужно было узнать правду и надеяться, что, может быть, тогда он сможет отпустить это и забыть.       Захар нашёлся гораздо быстрее, всего лишь через двадцать минут. Некий Чёрный Кролик с аватаркой Джека из «Кошмара перед Рождеством» был в друзьях почти у всех бывших одногруппников Захара, а когда Артём прокрутил с пару десятков постов на его стене, то увидел под записью «Чёрный Кролик обновил фотографию на странице» фото Захара. Тот был в строгом тёмном костюме с белым цветком в петлице, и свободно спадающие волосы длиной до плеч смотрелись неуместно и странно. Артём почитал комментарии: из короткого диалога выходило, что Захар надевал костюм по случаю свадьбы какой-то Надюхи.       На стене были в основном репосты и подозрительно часто — репосты новостей из официальной группы развлекательного клуба «NORA». Артём в этом заведении ни разу не был: оно находилось за городом, в посёлке Корнилово, когда-то возникшем возле птицефабрики, а когда та благополучно загнулась в девяностые, постепенно застраивающимся дорогими коттеджами. Клуб с танцевальной площадкой, нависавшей над рекой, и прочим загородным колоритом был популярен, туда многие ездили. Оксане это место нравилось, но Артём, хотя и ходил время от времени с ней и Димкой по клубам, до «Норы» так и не добрался. Тащиться за город было лень.       Номер телефона «Норы» он нашёл в группе. Когда трубку сняли, он не стал интересоваться, работает ли у них Захар, сразу спросил:       — Скажите, а Леванов сегодня в клубе?       — Нет, выходной у него.       — А завтра?       — Завтра выйдет. Так… сейчас скажу. Завтра у нас среда… Значит, он днём будет.       — Это до скольки?       — С открытия до восьми.       Открывался клуб в час дня, Артём уже узнал расписание.       Артём хотел поехать в «Нору» сразу, как отведёт пары, но потом подумал, что если явится туда днём, пока Захар будет работать — кем бы он там ни работал — поговорить им не удастся. Он поехал к семи с расчётом подойти к Захару под самый конец смены, чтобы после они могли спокойно побеседовать.       В семь вечера в «Норе» было не особо многолюдно, можно было выбрать чуть ли не любой столик, но Артём, заметив, что двери в служебные помещения находятся рядом с самым большим баром, сел у стойки. Он взял пива и орешков и какое-то время просто занимался тем, что разглядывал зал и высматривал, не появится ли кто из персонала.       Через двадцать минут где-то словно открылся шлюз — в клуб повалил народ. Когда бармену, симпатичному молодому парню с идеальным, аккуратнейшим андеркатом, заказали сразу три пива и два коктейля и официантка принесла заказ на два кофе, он подошёл к занавешенному проходу в служебное помещение и что-то неразборчиво крикнул.       Через несколько секунд оттуда вышел Захар. Обменявшись с барменом парой быстрых фраз, он встал у кофемашины.       Он был красивый. На другое Вадим бы не согласился. Тёмно-каштановые волосы, которые обычно болтались и развевались на фотографиях, были туго утянуты на затылке в пучок и открывали молодое, скуластое и очень правильное лицо, может быть, лишь чуть-чуть широковатое. Захар — Артём видел его в профиль — делал свою работу с упрямой сосредоточенностью, ни на кого не отвлекаясь. Когда он повернулся лицом к стойке, то изобразил улыбку, но она была всего лишь профессиональной.       Обратно за шторку он уже не ушёл: заказов было много, и работать приходилось обоим.       Захар показался Артёму абсолютным гетеро. Если в его метросексуальном коллеге ещё можно было заподозрить гейство, то сам Захар, несмотря на смазливую физиономию и вкусные пухлые губы, обладал резковатым мужественным шармом, совершенно не в духе брутального гей-самца, а очень естественным, внутренним, сдержанным.       Артём даже начал думать, что он неправильно всё понял. Возможно, чувство Вадима было безответно тем самым невыносимым, убивающим образом, когда ты даже намекнуть другому мужчине ни на что не решишься, не то что станешь рассчитывать на взаимность. Может быть, Вадим как раз от этого и сходил с ума, от того, что этот красивый, высокий, широкоплечий мальчик… Да как вообще можно было называть его мальчиком? Вадим на самом деле рехнулся…       На часах было уже без пятнадцати восемь, и Артём начал думать о том, как бы ему заговорить с Захаром и с чего начать. Он следил за ним, надеясь встретиться взглядами, но Захар смотрел чаще куда-то вниз, а брови, когда он думал, что его никто не видит, хмуро сходились к переносице. Брови у него были просто невероятно красивыми, выгнутыми, чёткими, как будто прорисованными.       Выждав момент, когда Захар задержался напротив него, Артём подтолкнул к противоположной стороне стойки пустой стакан.       Захар взял стакан и спросил с дежурной улыбкой:       — Повторить?       — Нет, кое-что другое.       Артём почему-то не решался заглянуть ему в глаза и смотрел на замершую со стаканом руку: синий манжет чуть поднялся вверх, обнажив край татуировки. Понять, что там набито, было невозможно: явно что-то большое, потому что открывшийся кусочек был совершенно бессмысленным фрагментом.       — Что-то покрепче?       — Поговорить.       Захар подозрительно прищурился, встревоженный серьёзностью тона:       — О чём?       — О Вадиме Гордиевском.       Лицо Захара изменилось: улыбку, и без того не очень весёлую, смыло и в глазах появилось жёсткое, враждебное выражение.       — Я не буду о нём разговаривать.       — Он оставил кое-что, что касается тебя.       Захар сунул стакан куда-то вниз, провёл по блестящей поверхности стойки мягкой тканью, чтобы смахнуть крошки от орешков, и коротко бросил:       — Ладно. Я заканчиваю в восемь. В половину буду у бокового входа.       — Это где?       — Вдоль летней веранды до конца. Там увидишь.       Артём пересел к другому бару, чтобы не напрягать зря Захара — а тот под его взглядом напрягался.       В половине девятого Артём вышел на улицу.       Летняя веранда была очень длинной, бесконечный забор белых столбов и зелёных рольставней, в неярком свете фонарей казавшихся почти чёрными. Когда она наконец закончилась, Артём увидел решётку с дверью, которая открывалась по магнитному брелоку. Видимо, Захар именно это место и имел в виду.       Артём протоптался у двери минут пять, прежде чем в дальнем конце дорожки, начинавшейся за дверью, показался Захар.       На нём был свитер с высоким горлом, тёмные джинсы и песочно-жёлтая парка. Он в несколько шагов добежал до решетчатой двери, на ходу сдёрнув резинку с волос, так что они тяжелой копной упали в капюшон куртки. Артём почему-то очень ярко представил, буквально кончиками пальцев почувствовал их гладкость и густоту, их вес. Он знал, что эти гладкие, тёмные волосы, если взять их в руку, окажутся плотными и тяжёлыми.       Захар открыл дверь и вышел наружу.       — Что за разговор? — спросил он, запахивая куртку на груди.       — Я знаю про вас с Гордиевским… — начал Артём совсем не так уверенно, как ему хотелось бы.       — И что ты знаешь? — Захар криво усмехнулся.       — Вообще-то мало. Хочу узнать больше. Понимаю, что это странная просьба…       — И за каким это тебе нужно?       — Просто нужно. Ты хоть знаешь, что он умер?       — Знаю. Правильно сделал, что сдох, — Захар равнодушно крутил на пальце связку ключей.       Артёма будто ударили под дых, так в голосе Захара садануло ненавистью.       — Он был… Ты ему нравился, был ему дорог.       — Я так и не понял, что тебе надо-то? — оборвал его Захар. — Какие проблемы? Ты что, меня шантажировать этим хочешь?       — Нет, я… — Артём, увидев, что Захар собирается приложить таблетку к двери, бросился ему наперерез и схватился рукой за прутья. — Мы ещё не поговорили.       — Не понимаю, чего тебе надо, но... — Захар смотрел на перекрывающую ему проход руку насмешливо. — Я не хочу об этом слышать. Ни о Гордиевском, ни о каких других ваших пидорских делах. И ты ни хрена не знаешь, раз припёрся сюда!       — Он оставил письма для тебя.       — Можешь ими подтереться. Убери руку!       — Я понял, что вы плохо расстались, но он же…       — Ты типа почтовый голубь, что ли? Я сказал: не хочу про него слышать.       — Что ты истеришь на ровном месте? Я просто хочу поговорить, — у Артёма от холодного металла пальцы промёрзли, кажется, насквозь, но он упорно держался за прутья.       — Думаешь, оттаскивать тебя буду? Я позову охрану, — Захар кивнул в сторону главного входа, — и тебя выкинут отсюда, ещё и навтыкают на дорогу.       Артём разжал пальцы. Захар, ни слова не говоря, лишь зло блестя тёмными глазами, шагнул к двери. Передёрнув плечами, Артём сунул замёрзшую руку в карман и пошёл обратно вдоль веранды. Он слышал, как позади пискнул замок и громыхнула дверь, но ни разу не обернулся. Возможно, Захар с его «можешь подтереться» и «правильно сделал, что сдох» этого не стоил — ни разговоров, ни времени, ни чувств Вадима, ни писем.