Пятница, 20 декабря 1991 г.
Ноябрь оказался не таким противным, как думалось Жану сначала. Вернее, он даже не понял, когда все самое странное и дерьмовое, что происходило с ним, успело закончиться. Жан отчетливо помнит, как пару недель назад — а может, и месяц, — он упрямо сжимал в кулаке ушибленной руки метлу, игнорируя шипящую боль в костяшках и щурился на равнодушное осеннее солнце. Смеялся, слыша, как Райнер орет на одного из загонщиков, грозя кулаком, а затем злобно швыряет в него мяч, чуть не звезданувшись с метлы. Берт же крутился у кольца и рассеянно улыбался им обоим, глядя то вниз, на одного друга, стоящего посреди поля, то на другого, сидящего на метле — пережидал заминку, готовясь снова отбивать бладжер. Жан зажмурил один глаз и усмехнулся, искренне и немного криво, не подозревая, что один из лучей, полоснувший по зеленоватым радужкам его глаз, уже был далеко — скользнул через витражное стекло библиотеки и растекся по странице учебника, который Марко сжимал с неистовой силой, смотря в окно и беззвучно твердя себе: “Я не увлекусь... Я не увлекусь снова... Я не увлекусь”. Остальные игроки мухами вились в блеклом небе у Жана над головой, ветер гнал облака к пикам Хогвартса. Время замедлилось, будто бы кто-то применил Иммобулюс, и притом все вокруг почему-то напоминало черно-белые фото на чердаке их с матерью дома. В том моменте было какое-то освобождение. Мимолетное и отчаянное. Но вот он уже подпирает лопатками шершавую и жуть какую холодную стену школы, мрачно глядя на то, как далеко впереди, у хижины, рубит дрова Хагрид, время от времени невозмутимо отгоняя от себя Клыка. Пихает чем придется: то локтем, то округлой, как бочонок, коленкой. Предпоследняя пятница декабря принесла с собой неожиданный, но чертовски желанный покой: ни ветра, ни дождя, ни тяжеловесных облаков и туч. Только изморось. И протяжный треск дерева. Жан слегка морщится, будто эта слюнявая псина уткнулась мордой в его, а не Хагрида, брюки, и отводит взгляд, тут же натыкаясь им на гуляющих поодаль студентов, которых с каждым днем остается в школе все меньше. Под носками туфель уныло пускает пузыри мокрая трава, заставляя в очередной раз невольно подумать: будет в этом году чертов снег или нет? И зачем-то взглянуть на циферблат наручных часов. Четверть пятого. Сколько он уже стоит вот так? За это время в небе жирными точками промелькнула, по меньшей мере, дюжина сов, разнося почту. Если перевести в часы и минуты… наверное, это весь последний урок, на котором было решено не появляться. Но Жан в порядке. Теперь в порядке. Конец года настал незаметно: историю о его отце все позабыли, экзамены, что шли перед новогодними каникулами показались просто сказкой в сравнении со всем случившимся до, а Хитч перестала доставать его лишним вниманием. Конечно, когда им приходится взаимодействовать, а случается это с прежней, раздражающей регулярностью, Жан видит в ее глазах тень девчачьей обиды и какого-то разочарования, но обычно делает вид, что не замечает и старается лишний раз не вступать в диалог. Плюсом ко всем прочим разочарованиям Хитч идет то, что ему совершенно насрать на дурацкие фантазии и все эти дешевые подкаты. Как и всегда. Главное, что жизнь практически стала прежней. Тренировки до седьмого пота без сбитых костяшек, бессмысленный флирт с какими-то знакомыми девчонками Райнера. Поездки в Хогсмид без происшествий, ну и всякого такого, вы понимаете... Жан даже занялся учебой. Нет, правда! Не то чтобы ушел с головой, но мать даже прослезилась, когда прислала ответ на его последнее письмо о небольших успехах хоть в чем-то, кроме квиддича — это видно по размытым влагой буквам то там, то тут. Правда, после сдачи экзаменов на хорошие оценки любая мотивация приходить на лекции исчезла вовсе. Да и преподы заметно расслабились. Или, вернее, устали. Единственное, что продолжает ощутимо портить настроение, приходя каждую ночь с ознобом и мерзкими мурашками, от которых почти больно… Эти чертовы сны. Жан снова и снова видит коридор на восьмом этаже. Грязный и холодный, с тошнотворной черной мутью за окном и опустевшим гобеленом с троллями. Пахнущий затхлостью и кровью. Вагнер что-то кричит ему, почти как в тот раз. Его голос дребезжит в воздухе. Затем за спиной Вагнера появляется ядовито-зеленый всполох, вместе с которым жутким эхом раздается мужской голос и главное из непростительных — оглушительно громко. Эти сны заканчиваются всегда одинаково: сдавленная немота и ужас с застрявшим в груди кислородом и криками. Судороги, болезненная дрожь по всему телу, а потом он просыпается. Каждый раз с одной и той же мыслью: что ощутил старик Вагнера в тот момент? Что ощутил его, Жана, отец? Такое ощущение, что кто-то запускает эти картинки в его голову нарочно, чтобы довести до предела и заставить думать каждую секунду лишь о том, как по вине отца (его вине?) погиб чей-то близкий человек. После он обычно спускает ноги на пол и вяло думает уже о том, что Марко — Жан, кстати, не знает, какого черта и с каких пор Марко, а не барсук или зубрила, — всегда выглядит деревянной куклой в этих снах. Стоящий чуть позади, смотрящий пустым и мертвым взглядом. Не говоря ни слова. Почему-то всякий раз после пробуждения именно из-за этого Жана пробирает так, что хочется выть. Рвать простынь и одеяло от элементарного непонимания и того, насколько сильно ему не по себе. Практически страшно. В этих снах он, видимо, всякий раз ждал одного и того же: что Марко вдруг сделает шаг к нему и позволит рассказать обо всем, как есть. Выслушает. Совершенно жалким образом ждал. И, кажется, ждет до сих пор. Ведь сны не прекращаются, а желание поговорить с ним, черт его знает, зачем, лишь растет, постепенно превращаясь в здоровый такой валун из подавляемой ярости и обиды. Жан понимает даже это. Но этот нелепый парень из Пуффендуя, из-за которого он позволил себе столько лишнего… Все прекратилось одновременно и жесть как неожиданно. Сразу после той сцены на восьмом этаже, а затем примирения с Брауни во время обеда, месяц назад. Марко так и не обернулся, даже когда выходил из зала, спустя бесконечно долгий час. Несмотря на то, что Жан правда смотрел на него. И думал о нем. Клык начинает лаять и скакать вокруг Хагрида, увидев, как тот возвращается на улицу с куском сырого мяса. Видимо, в надежде отвлечь зверюгу, чтобы не мешался. Жан больше не кривится. Только отстраненно смотрит на то, как собачьи зубы, мелькнувшие белизной в сумерках, вгрызаются в увесистый кусок. Считается, что Мерлин всемогущий, но вы только подумайте, что может сделать один недовольный взгляд Вагнера… Ушло столько неудачных попыток на то, чтобы заставить барсука отстать, а оказалось, что все так просто. Можно было просто позвать сраного дружка, которого Марко готов слушаться беспрекословно. Как собака. Даже не допуская в своей гениальной, набитой книжками башке, что это может быть ошибкой. Тут Жан усмехается сам себе: ошибкой! Что-что, а эта их ненормальная хрень, так называемое общение, с самого начала было ничем иным как ошибкой. Клык весело и влажно чавкает, пуская слюни в три ручья. Хагрид снова берется за дрова, и мерный треск дерева начинает разноситься по двору. Жан опускает взгляд и отворачивается, приваливаливаясь к стене плечом. Если не считать спину Марко, то с того обеда они больше ни разу и не виделись нормально. Во время общих поездок в Хогсмид он лишь чувствовал иногда его присутствие вздыбленной шкурой, ненавидя и проклиная жар в щеках и то, как всякий раз сердце начинало глухо долбиться в ушах. Проклиная каждую херову мурашку. И тот факт, что из-за всей этой херни он стал дерганым и нервным, то и дело ловя странные взгляды друзей. Лишь оттого, что Марко был где-то там. Слонялся по улицам как долбанный призрак. Но больше ни одного взгляда за целый месяц. Ни одного слова. Ебаное ничто. Да и хер с ним. Носок туфли ожесточенно зарывается в жижу из грязи и травы. …при этом стало казаться, что Жан реально начинает сходить с ума. В какой-то момент, в одну из тех ночей, когда сна не было совсем — все лучше, чем сны про мертвого папашу Вагнера, — в воспаленном мозгу мелькнула мысль: а что, если всего этого не было? Ни падения прожорливой девки в Большом зале; ни треска мантии Марко в пальцах во время ливня на поле для квиддича; ни этого почти беззвучного: “Нужен”. Слова, которое часто пульсировало в башке, внезапно появляясь и так же внезапно исчезая. В перерывах между жалкими и почти отчаянными вопросами самому себе, в духе: куда этот придурок делся так внезапно? Испарился? Не придумал ведь Жан его… Сумерки становятся гуще, пряча среди теней статуи, колонны, растения. Оставляя одни лишь очертания школьного двора. Хагрида с Клыком тоже нигде не видно. Только теплый свет теперь поблескивает в окошках сарая, который великан горделиво называет “домом”. Пора бы возвращаться. Снейп просил зайти сегодня после занятий. Жан шмыгает носом и засовывает замерзшие руки в карманы мантии. В действительности то состояние чертовски пугало. Как и из ниоткуда взявшаяся уверенность в том, что каждая мысль патологически — навсегда — наполнилась им. Что Марко поселился там как долбанный паразит. И нет здесь ни капли романтики. Сильнее этого страха только невозможность перестать вспоминать его рот. Думать о глупом веснушчатом лице и мягком хрипловатом голосе. Длинных пальцах. О его члене. Конечно, все объяснимо: возраст, гормоны и все такое, но последнее временами выбросить из головы было почти нереально. Стоило лишь вспомнить о том, каково было трогать его. Сжимать. Дрочить Марко, чувствуя, как того трясет, а суставы начинают ныть. Дыхание против воли сбивается. Жан коротко облизывает губы, ощущая, как в носу начинает покалывать, и перепрыгивает сразу через несколько ступеней, поднимаясь ко входу в Хогвартс. Влага на губах тут же леденеет на зимнем воздухе. На фоне остального эти мысли становятся как бы лучшим из предложенного. Чуть приятнее бессонницы и тревожных мыслей о матери. Как яд на выбор: что-то убьет медленнее и мучительнее, а что-то быстрее и на вкус послаще. Хотя едва ли Жан знает, чем окажется то, что он выбрал в итоге. Если быть точным, то он и сам не понимает природу этих мыслей. Не знает, чего хочет от Марко и как. Просто… сделать что-то. Порой, схватить за плечи и разодрать до мяса. Или оторвать голову, чтобы больше не пиздел и не бросался громкими словами о нужде и каких-то там чувствах налево и направо. Как гребаная потаскуха. Чувство неудовлетворенности иногда способно довести до животного бешенства: девчонка, которая сейчас опасливо косится на Жана, потому что он, влетев в школу, чуть не сбил ее с ног, кажется, отлично это понимает. Бросив на ходу совершенно неискренние извинения и крутанувшись вокруг своей оси, он попутно успевает заметить миниатюрную фигуру, неплохую грудь, большие голубые глаза. И нашивку Пуффендуя на мантии. Да блять... Впрочем, идти и искать кого-то, чтобы сбросить напряжение все равно нет желания. И страшнее всего — как раз существование неизвестного, внутреннего барьера, отвергающего легкое решение этой большой проблемы. Примерно в таких мыслях и прошел последний осенний месяц и часть декабря, что сошли бы за десять лет его жизни. Винтовая лестница, ведущая в подземелья, встречает резким холодом в лицо, будто Жан вот-вот полетит с обрыва.***
В тот момент, когда дверь в кабинет распахивается без стука и гулко ударяется о стену, Леви Аккерман раздраженно сдвигает брови и выдает свое коронное: “тч”. Отставляет чайную чашку и убийственно-медленно поднимает тяжелый взгляд от пергаментов. Когда он негромко, но справедливо замечает: “Снейп совсем разбаловал своих щенков”, обращаясь, скорее, к себе, совершенно растерянный Жан, застывший на пороге, инстинктивно делает пару шагов назад. — Я… — негромко роняет он, и тут же больно ударяется позвоночником о ребро распахнутой на середине двери. — Простите, профессор, мне в другой… — Проходи, — коротко приказывает Леви, указывая подбородком на стул. Жан отклеивается от двери, оставляя ее покачиваться на сквозняке, и чисто нервно поправляет узел галстука. Делает еще одну попытку возразить: — Профессор Снейп просил… — Я в курсе, — отрезает Леви, следом за чашкой откладывая и перо, раза в два-три больше его руки. — Сядь, не стой. Раздражает. Мозг мимолетно цепляется за уморительную мысль о большом пере и компенсации роста, но Жан все же берет себя в руки, сообразив, что никакого разговора со Снейпом, кажется, не предвидится. Поправляет узел галстука еще раз. Затем, максимально пытаясь скрыть нервозность, все же проходит к учительскому столу. Деваться-то некуда. Аккерман молчит около минуты, медленно вертя чашку, по какой-то стремной привычке накрывая содержимое ладонью сверху, а не как все нормальные люди, просто держа в пальцах. Жан обводит стену за спиной профессора быстрым взглядом, но не находит, за что зацепиться, поэтому тут же опускает глаза, осторожно глядя исподлобья. Все же, лучше пока не высовываться и ничем не провоцировать коротышку на комментарии. Тот в свою очередь, будто находясь в кабинете один, еле слышно втягивает носом теплый воздух, поднимающийся над чашкой. Я уж думал, он заснул… Чай этот отмороженный обожает — вся школа в курсе, но сейчас не о том… Жан совершенно не ожидал такого поворота событий, и перспектива общаться с Аккерманом вместо Снейпа совершенно его не радует. Объяснений — ноль. Вполне в стиле этого сквиба. И время, как назло, выдает каждую и без того длинную секунду за десять. — На каком курсе студенты учат свод школьных правил, Кирштайн? Тихий и мрачный голос разрезает тишину так внезапно, что против воли скручивает под ложечкой. Среди каменных стен подземелий, где каждый звук отзывается эхом, сейчас он звучит еще более жутко, чем всегда. — Ч-что?.. — несмотря на то, что взгляд был прикован к профессору, Жан все равно теряется, тут же испытывая нереальное раздражение от того, насколько беспомощным себя ощущает. — А… На первом. — Что ты там бормочешь? Жан прочищает горло. — На первом курсе. — Верно, — Леви слегка морщится, отставляя чашку. — На каком курсе ты сейчас? — На седьмом. Некоторое время они смотрят друг на друга: Жан, глуповато изогнув бровь и совершенно не понимая, к чему клонит Аккерман, а тот — с выражением вселенской безнадеги на лице. Наконец последняя надежда на то, что Жан умеет читать мысли, испаряется, и профессор прищелкивает языком: — О чем хотел поговорить декан ты хотя бы знаешь? — Об учебе… видимо? — Ты не такой тупой, как все говорят, — саркастично замечает Аккерман, понимая, что здесь добьешься только очевидного. Верхнее веко Жана истерично дергается на этот выпад, но он проглатывает слова, буквально отдергивая самого себя за поводок. Пускай. Коротышка может выебываться сколько угодно. Если понадобится, он его в порошок сотрет. Когда Аккерман встает и начинает медленно обходить кабинет, Жан подавляет тяжелый вздох и думает: “Ладно, допустим, не сотрет. Во всяком случае не прямо сейчас…” Ну, не в ближайшие годы. Может, позже? Небольшая тень вырастает на стене справа, и Жан не к месту вспоминает о том, как они недавно спорили с ребятами в “Трех метлах”, есть ли в роду Аккермана гномы, поглядывая на то, как он выпивает со Смитом и другими профессорами у бара. При виде него абсурдные мысли в этом духе так и просятся в голову. Вот и сейчас, как назло, смешок толкается в грудь изнутри — приходится кашлянуть, чтобы не лопнуть на месте, как мыльный пузырь. — Свод правил сдают деканам факультета на первом курсе, после того как выучат, — подытоживает Аккерман, сложив руки на груди. — Желательно настолько тщательно, чтобы забыть имена отца с матерью… Жан царапает воздух усмешкой, в надежде хоть немного разрядить обстановку: — Но у меня нет отца. К тому моменту его как раз обходят со спины, поэтому через секунду оказаться над его левым ухом не составляет для Аккермана ни малейшего труда. — Тут нечем гордиться, Кирштайн, — четко произносит он. — Думаешь, это смешно? — Н-никак нет! Жан делает попытку обернуться, но руки профессора намертво прибивают к стулу, так сильно врезаясь в плечи, что скручивает мышцы над ключицами. — Верно. И это тем более не повод знать правила хуже остальных. Какого лешего Аккерман вообще думает себе? Решил позвать его, чтобы читать нотации о программе первых курсов? Если да, то это, блин, даже не удивительно, так как он псих контуженный. Пальцы на плечах Жана наконец разжимаются. — Если так хорошо все помнишь, то о чем говорит шестое правило? Жан на мгновение деревенеет. Сжимает челюсть. Твою мать… Теперь все понятно. Не вовремя же Снейп решил сплавить свои обязанности декана на другого. — “Шестое правило, — цитирует он, еле разжимая губы. — На территории школы запрещены драки, бои, а также опасные для жизни соревнования… Исключением являются магические дуэли, которые…” — Верно. Профессор, завершив обход кабинета, снова садится на стул и закидывает одну ногу на другую. — Нарушение этого правила часто подразумевает исключение из школы. Ты знал? Конечно, он, блять, знал. Но что оставалось делать, если Вагнер бросался на него как бешеная псина с пеной из пасти? Предложить обнять в ответ? Да Жан с радостью набил бы ему ебало еще разок. Потому что этому желтоволосому чучелу, похоже, никто не объяснял, как следует себя вести. И еще пару раз — за сожаления и желание вернуть назад все, чего больше нет и не будет в его жизни. За всю херню, что Вагнер наговорил Марко и выставил таким образом Жана полным идиотом. Может, кстати, и не напрасно, ведь он думает об этом каждый-божий-день. По сто раз в день. Уже не классифицируя эти мысли и никак к ним не относясь. Он поднимает вспыхнувший взгляд, не менее тяжелый, чем взгляд напротив, и говорит: — Да, я знал. — И? Тишина возвращается так же быстро, как и исчезает. Главный недостаток Аккермана не в его ебанутости, а Снейпа — не в его брюзжании и хронической мрачности. Все дело в том, что по ним, их реакции, невозможно понять совершенно ничего. Эти двое — худшие из собеседников, а, тем более, противников в этом мире. И Жану достался наиболее худший. Тянуть не хочется. Хочется поскорее покончить со всем и уйти, поэтому он отвечает вопросом на вопрос, не отводя взгляд: — Хотите исключить меня? — Да. Вау. И глазом не моргнул. Что ж, подарок к Рождеству в стиле Леви Аккермана, ничего не скажешь. Интересно только одно: чего они ждали так долго? Можно было сообщить эту радостную новость еще месяц назад, раз уж в этой сраной школе ни от кого ничего не скроешь. — Я — очень хочу, — повторяет профессор. — Но, к сожалению, решили этот вопрос те, кто более снисходительны к подобным тебе существам. Жан не успел толком расстроиться, испугаться или взбеситься, а оказалось, что это больше, вроде как, и не нужно. — Если точнее: так уж вышло, что перед тем как отбыть из школы на неопределенный срок, Снейпу пришлось посвятить меня и еще некоторых учителей в детали, — Леви медленно моргает и, скрипнув кожаной обивкой, чуть откидывается на спинку стула. — Профессор Смит и профессор Дамблдор решили, что раз ты остаешься в школе на время зимних каникул, то будешь выполнять задание в качестве меры наказания. — Задание? — не понимает Жан. И снова против воли изгибает бровь: — Вместе… с вами? — Тч, — Аккерман чуть сдвигает брови, отводя взгляд в сторону. — Я подобным не занимаюсь. Значит, задание не подразумевает подвешивание за ноги или пребывание в Зале наказаний, но все равно неплохо бы выяснить… Жан не успевает додумать мысль, потому что терзаемая сквозняком дверь негромко бьется о стену. — Все обсудили, Леви? Эрвин Смит чуть пригибается, входя, и быстрым движением пальцев приподнимает узкие очки, съехавшие на кончик носа. Низкий голос наполняет холодное пространство до отказа и вибрирует в легких, заставляя чуть поежиться. Даже эхо исчезает. Но Жан все равно смотрит на профессора по Защите от темных искусств как на ангела, сошедшего с небес, пока тот проходит мимо. Притом его появление совсем не удивляет, потому что рискнуть присоединиться к этой унылой беседе сейчас мог только один человек, который, кажется, заинтересован абсолютно всем, что происходит в Хогвартсе. — Почти, — тем временем отвечает Аккерман. — Если бы ты не помешал, то обсудили бы все. Подавляя желание присвистнуть, Жан чуть вжимает голову в плечи и думает лишь о том, что не хочет находиться здесь и испытывать эту чудовищную неловкость. Чуть кривясь, он наблюдает за тем, как профессор легко подходит к столу, опирается рукой о край, по-хозяйски заглядывает в пергаменты. Будто не замечая странный взгляд, которым грызет его пара темных глаз. Предупредить, что ли, чтобы не подходил так близко… — Прости, что помешал, — Эрвин выдает лучезарную улыбку в ответ. Эхо возвращается, потому что на этот раз его голос звучит тихо и вкрадчиво. — Хотел свериться с расписанием. Составляю графики на будущий год, — и снова улыбка с мягким прищуром глаз. — Раз уж я здесь, может, помочь вам? — Можешь ввести в курс дела этого любителя подраться, — небрежно предлагает Аккерман, тотально игнорируя витающую в воздухе доброжелательность и сверля Жана взглядом. — Я только что рассказал о вашем с Дамблдором решении. Пока в голове вертится вопрос о том, почему Смит не осаждает сквиба за этот уебанский высокомерный тон, голубые глаза резко поглощают Жана своим вниманием, вызывая нестерпимое желание поерзать на стуле. Совсем как на уроках. — Жан Кирштайн, да? Он поджимает губы в ответ и еле заметно кивает головой. Сложно подобное объяснить — Жан ведь не девчонка, — но глаза профессора по Защите от темных искусств влияют как-то… ненормально. Хочется то ли провалиться под землю, то ли свернуться в сотню раз как лист бумаги. От самой невозможности долго смотреть в них. И он думает так на полном серьезе. Потому что если Аккермана до усрачки боишься из соображений безопасности, инстинкта самосохранения, то Эрвина Смита — из-за какой-то непостижимости. Его взгляд что-то вроде Круциатуса, который может убить, но не сразу. Сначала скукожит, скрутит, а уже потом, может быть… Короче, Жану не по себе — и этим все сказано. — Драки недопустимы в школе, — между тем очень серьезно говорит Эрвин. — Но ты взрослый парень и, полагаю, совсем неглупый. Обивка стула вновь издает мучительный скрип: Аккерман коротко усмехается в унисон. — Мы с профессором Дамблдором посовещались и пришли к выводу, что в ваших с Томасом Вагнером жизнях произошли не самые приятные события, так уж совпало. Поэтому я не думаю, что подобное может повториться вновь, верно? Жан медленно кивает, чуть прищурившись и глядя то на одного профессора, то на другого. — Прекрасно, — в голубых глазах мелькает блеск и неуловимо-сложное, изучающее выражение. Профессор присаживается на край стола, чуть наклоняясь к Жану. — Мы бы хотели попросить тебя помочь с поддержанием порядка в школе… — Эй, Эрвин, — недовольный голос раздается из-за широкой спины. — Ты не прозрачный. — Все разъедутся на рождественские каникулы, за исключением пары студентов, — как ни в чем не бывало продолжает профессор, рассказывая о грядущей мере наказания словно о приключении. — Но тебе никто не помешает заняться уборкой в библиотеке. Под злобное пыхтение Аккермана, встающего с места, чтобы видеть, что происходит, у Жана внутри против воли стремительно и скукоживается, и скручивается. — В выходные дни можешь отдохнуть, но в будни приходи в любое время на три-четыре часа, — объясняет Эрвин. — Кажется, там нужно будет разобрать секции со старыми учебниками и выбросить свитки, которые начинают превращаться в труху. Загляни завтра к миссис Пинс, перед отъездом она как раз все покажет и расскажет подробнее. — И не вздумай отлынивать, — подхватывает Аккерман, угрожающе выглядывая из-за плеча. — Каждый день будешь отмечаться на вход и выход. — Уверен, у мистера Кирштайна этого и в мыслях не было, — улыбается Эрвин. Аккерман скептически приподнимает брови. — Конечно, — под натиском внимания только и выдавливает Жан, продолжая поочередно смотреть на них и думая о том, что, в принципе, легко отделался. — Прекрасно, — говорит Эрвин и встает, попутно доставая из кармана жилета круглые часы на шатлене. Щелчок створки объявляет короткую паузу, после чего профессор, сверив время, заключает: — Если вопросов нет, то, полагаю, мы можем тебя отпустить. Ужин совсем скоро. Вот так легко и просто, за один шаг до пропасти, Эрвин Смит решил спасти его шкуру... — Д-да… Спасибо. На негнущихся ногах Жан тяжело поднимается, предварительно противно чиркнув ножкой стула по полу. — Закрой за собой дверь, — только и подталкивает его в спину хмурый голос. Можно предположить, что Эрвин сейчас сокрушенно качает головой, потому что последнее, что долетает до слуха это: — Леви… А потом Жан плотно закрывает за собой дверь и выдыхает в темноту, глядя на просвет над винтовой лестницей.***
Размышлять о каких-то сердечных делах всегда было для него трудно. Выводы были либо неправильными, либо их не было вообще. Чаще, пожалуй, второе. Ведь для того, чтобы выводы были, он должен был чувствовать хоть что-то, а не встречаться с девчонками от скуки или ради регулярного перепихона после занятий. Сейчас Жан снова думает о причинах, сыто растянувшись на кровати и разглядывая потертые вырезки разных цитат и картинок, давным-давно наклеенных им под сводом балдахина. Снова не в силах разорвать замкнутый круг проклятого анализа. Думает о том, что, скорее всего, здесь нет какой-то предрасположенности, это не какие-то гейские факторы и не болезнь, как часто поговаривают старшие. Ничего такого. Он почти уверен, несмотря на то, что все чаще чувствует себя ненормальным и зациклившимся. Ты начинаешь понимать человека не оттого, что хочешь его понять. Все это — чертова лотерея, в которую никогда не хотел выигрывать. Насмешка сил, более мощных, чем даже магия и волшебство. Он почти уверен, потому что думал не одну неделю и не две. Время у него было. И дело тут совсем не в сексе. Кажется, здесь другое. Человек внезапно начинает занимать здоровенную такую часть внутри и выбора уже как-то не остается… — Придурок! — Сам придурок! — Заткнись, олень! Он медленно вдыхает через нос прохладного воздуха, закидывая руки за голову. Какой смысл думать о подобных вещах? У Жана нет ответа. И самому от себя становится противно, ведь последние недели он напоминает Хитч, которую все время презирал в глубине души… — Олень — это ты, Берт. Самый настоящий. — Пошел ты… Конечно, он не вешается на кого попало, но… — Быстро отдай это, Райнер! Визгливый выкрик Берта заставляет поморщиться и все-таки повернуть голову на шум. Два этих здоровых лба уже полчаса собирают вещи, топчась посреди спальни, где разбросаны носки, рубашки, трусы, перчатки для игры в квиддич, легкомысленные журнальчики Райнера, обертки от конфет, пустые пачки из-под печенья и еще наргл знает что. — Когда вы оба уже заткнетесь, а? — вяло интересуется Жан, приподнимаясь на локтях. — Он забрал мой галстук! — возмущенно восклицает Берт и, воспользовавшись тем, что Райнер отвлекся, тут же выхватывает атласный комок из его рук. — Я собираюсь надеть это на Рождество, не смей больше трогать, помнёшь! — Очень надо, — фыркает Райнер. — Я бы такое старомодное тряпье в жизни не надел. Жан выразительно молчит. Видимо, это на каком-то уровне задевает Райнера, потому что тот проходит к его кровати, упираясь руками в сундук, стоящий в ногах: — Ну а ты? Сколько можно разлеживаться? Лучше бы помог. — Битый час не можете шмотки в чемоданы покидать, — парирует Жан, закатывая глаза и откидываясь обратно на постель. — Хитч и Анни еще перед ужином сказали, что собрались. Вы, реально, хуже девчонок… — Бубнишь как старый гном — слушать противно, — отмахивается Райнер, но вместо того, чтобы уйти, обходит сундук и прыгает к Жану в кровать, нечаянно ударяя локтем по коленке. — Да твою ж, блять, Брауни! — Прости, прости, брат, — частит он, преувеличенно заботливо гладя обеими руками ногу. Затем пристраивается где-то в районе бедер Жана, навалившись верхней частью туловища. — Мы ведь не увидимся столько времени, дай посидеть с тобой… — Да слезь с меня, идиот! Вали, — бесится Жан, игнорируя мимолетное проявление любви. — Ты жесть какой тяжелый! Райнер ржет и упрямо качает головой: — Давай я перераспределю вес, тебе станет легче… — Мозги себе перераспредели, сделай милость. Берт, тем временем, бережно упаковав галстук в коробочку и убрав в чемодан, подальше с глаз, со вздохом садится на соседнюю кровать. В спальне незаметно наступает тишина. Немного помолчав, Райнер вдруг спрашивает, подпирая щеку рукой: — Ты уверен, что хочешь остаться здесь на все каникулы? — А у меня есть выбор? — вздыхает Жан, в последний раз повозившись под весом его туши. — Я ведь передал вам все, что мне сказали Смит и Аккерман. — Вагнер — настоящая крыса, — резко вспомнив, качает головой Райнер, чуть передергивая нижней челюстью. — Встречу где — по стенке размажу. — Ниче ты ему не сделаешь, Брауни, не начинай. — Не веришь? — он резко приподнимается и садится ровно. — Хоть сейчас могу найти его. Берт, скажи ему, что я могу… — Кончай рисоваться, — морщится Жан. — Дело не в нем. Вагнер, может, и кретин, но я сомневаюсь, что это он донес… Слишком много времени прошло. Да и не до того ему было. Жан и сам до красной пелены перед глазами ненавидит этого индюка, но если посудить логически, будь это Вагнер, то донес бы сразу после драки. Или не донес бы совсем, потому что видел, как Жана тогда увел Снейп, и наверняка решил, что ему и без того достанется. — Если не он, то кто тогда? — подает голос Берт, упираясь руками в одеяло чуть позади себя. — Там был кто-то, кроме вас двоих? — Хороший вопрос, — равнодушно отвечает Жан, разглядывая свои ногти. — Снейп не в счет, а так — без понятия. Да и важно ли это? Что сделано, то сделано. Сейчас поздно пускаться по остывшим следам. Хотя и ковыряться в вонючей пыльной библиотеке нет ни малейшего желания. Жаль, что барсук уже наверняка свалил в роскошный родительский замок в центре Лондона — не то попросил бы поменяться. Жан бы патрулировал замок и нудил вместо него, а Марко — торчал в библиотеке. Уж он-то точно был бы в восторге от возможности закопаться среди книг и сидеть там до следующего Рождества. — Это Йегер… — с противозаконно-сложным выражением лица задумчиво говорит Райнер. — Как пить дать. — Сколько можно трепаться о нем при любой возможности? — морщится Жан. — Да и слишком умно для Йегера. — Наоборот! — оживляется Райнер. — Сам подумай: пойти и втихаря доложить преподу за своего друга — это ж как раз в его стиле. Да ты вспомни, что он ляпнул на прошлой неделе, когда я сцепился с ним после завтрака! — Жан не помнит, что ел вчера, а ты говоришь… — усмехается Бертольд. — А? — переспрашивает Жан, вытаскивая мизинец из уха. — Вот видишь, — только и разводит руками Берт. — И прекрати ковыряться в ушах при нас. Это мерзко. — Ты стал слишком нежным после того, как стал встречаться с Анни, — отстраненно говорит Жан, между делом вытирая ушную серу о покрывало, и тоже садится, освобождаясь от объятий Райнера. — Так что этот кретин там говорил? — Ну, я ему такой: “Йегер, ты че, избранным себя вообразил?” — возмущенно начинает Райнер. — А этот осел мне такой: “Я и есть избранный”. И скалится, падла. Понял, да? Пупом вселенной себя считает. Когда он повзрослеет, это уму непостижимо… — А ты-то, когда? — вставляет свои пять кнатов Берт. — Умоляю, заткнитесь уже про Йегера... — хватаясь за виски, восклицает Жан. — Мерлин, я уже забыл, о чем мы говорили. — О том, что это он донес на тебя… — простодушно повторяет Райнер. — Все равно... Я найду виноватого. Ради тебя, брат. — Йегеру оно не надо, Брауни, поверь. Нездоровая одержимость этим куском драконьего кала в последнее время начала напрягать. Ведь даже сам Жан уже почти забыл о его существовании. Как и о существовании остальных гриффиндорцев. Хотя если учесть о чем — вернее, о ком, — он думает, кажется, это Жан одержим самым нездоровым образом. Райнер, хотя бы, действительно не выносит Йегера, а не занимается черти чем в Выручай-комнате… Жан резко встает с кровати и направляется к сундуку, попутно снимая через голову кардиган с изумрудной змеиной нашивкой. Хочется, наконец, переодеться и забросить туда школьную форму на ближайшие две недели и больше не вспоминать о ней. К тому же, он пообещал проводить друзей до кареты, когда придет время уезжать. — Но, если серьезно, — начинает Бертольд, поднимаясь следом. — Все точно нормально, Жан? Ты справишься здесь… один? — Все путем, — бездумно отвечает он, присаживаясь перед сундуком. — Месяц тот еще был — отдохну от шума. И от вас, кстати, тоже. Тяжелая крышка издает мягкий, приятный скрип, а затем — стук, соприкасаясь с деревом спинки кровати. — Он еще свою сову изведет, отправляя нам слезливые письма, — полуобиженно отшучивается Райнер. — Попомни мои слова, Берт. — Можем поспорить, Брауни. На домашние сладости твоей матери. Повисает недолгая пауза, которую все трое ощущают почти физически. Жан уже знает, каким будет следующий вопрос. — Кстати, твоя мама… — доносится голос Райнера над головой. — Она расстроилась, что ты не приедешь? Все-таки, Рождество. Перспектива провести новогодние каникулы в Хогвартсе до определенного момента совершенно не нравилась Жану. Статей о преступниках из Азкабана больше не было, как и других новостей об отце, но что-то все равно кололо в самое сердце, когда он вспоминал об этом и думал о пустом доме. Но когда мать написала, что ради его спокойствия все же поедет к сестре в Голстон — маленький убогий шотландский городишко на юго-западе, — на душе стало аномально спокойно. Пусть, сам Жан и наотрез отказывался ездить туда после того, как его затащили в этот забытый Мерлином край лишь раз, будучи подростком. Плюсов практически не было: ему понравились бескрайние покрывала цветов и зелени на полях, понравилось лазать по развалинам древних замков. Еще тетка готовила отличные пироги с луком, рыбой и картошкой и втайне от матери давала попробовать домашнее вино. В общем-то, все. Но в любом случае, это место наиболее безопасно для матери сейчас, поэтому Жан почти с восторгом принял решение остаться в школе. Тем более, час назад выяснилось, что ему пришлось бы остаться в любом случае, благодаря идиотской драке месячной давности. — В Голстоне ей будет лучше, — голос глухо отскакивает от стенок сундука, когда Жан вытаскивает оттуда свои изношенные черные кеды. — Там ее сестра и куча нашей родни. Причем, все из волшебников. Кроме мамы. — Это же отлично, Жан, — отзывается Берт, не скрывая облегчения в голосе. — Но тогда, что будешь делать ты? Помимо Рождества остается еще две недели каникул. Еще немного порывшись в сундуке, следом за кедами он достает свитер болотного цвета, который связала мать “под глаза”, и джинсы. — Ничего такого, — немного подумав, отвечает Жан, поднимаясь на ноги с вещами в руках. — Отработаю свои часы в библиотеке. Напишу доклад, который Снейп задал на каникулы. Подумаю о том, о сем… — Ты сможешь тренироваться! — с энтузиазмом подхватывает Райнер. — Все поле — твое. — О нет, спасибо, — нервно отсмеивается Жан. — У меня тренировки уже вот где… В действительности теперь хотелось только тишины. — Последняя карета через пятнадцать минут, — опомнившись, беспокойно встревает Берт, глядя на часы на стене. — Райнер — заканчивай с вещами, Жан — быстро в душ и переодеваться. Иначе не успеешь проводить нас. — Берт — заткнись и не командуй, — хором отвечают они и тут же начинают смеяться, видя его выражение лица. Затем, вопреки всему, расходятся, каждый по своим делам. Через пятнадцать минут они прощаются у кареты, как и договаривались. Хитч и Анни ждали их уже сидя на местах. Жан по очереди обнимает Бертольда и Райнера, предварительно, с хлопком, пожав руку. — Не шали тут без нас, Жанчик, — подмигивает Райнер, становясь на ступеньку кареты. — И не скучай. — Не буду, — усмехается он в ответ, под горло застегивая кожаную куртку, и зарывается носом в воротник из короткой овечьей шерсти. Облачко пара срывается с губ: — Это вы не загуляйте там. Не забудьте о домашке на каникулы. — Умеешь же ты настроение испортить… — Живее, поднимайся! — ворчит Филч, тщетно подталкивая Райнера в спину, несмотря на то, что тот не сдвигается ни на дюйм. — Поезд не будет никого ждать! — Эй, руки-руки! — Всем сесть по местам, отправляемся! Карета отъезжает от школы под громкий свист Райнера. Парящие свечки летят над ними, освещая его смешную рожу, с двумя мизинцами во рту. Бертольд делает попытку приподняться, но стукается головой о крышу, и тут же опускается обратно, смущенно потирая затылок. Ворча, уходит обратно в школу Филч, пока Жан машет в ответ девочкам и наблюдает за тем, как карета становится все меньше и меньше, а затем исчезает в темноте. Чувствуя притом не грусть, а отголоски облегчения, которые пробиваются через накопленную усталость. Не потому, что друзья или разговоры с ними надоели. Скорее, это редкая удовлетворенность порядком. Мать — в Голстоне, друзья — скоро будут с семьями и теми, кого любят, в тепле и уюте. Наверное, нечто подобное ощущают родители, накормив и уложив своих детей по кроватям. Ведь теперь можно остаться одному и не думать ни о чем. Если повезет. Сравнение, конечно, жесть какое странное, но это именно то, что чувствует Жан: становится тихо. Вокруг. Внутри него. Кажется, только сейчас, когда взгляд пробегается по темному, пустому двору, приходит осознание, насколько ему необходима эта тишина. Вытянутые, золотые от света силуэты окон вокруг его тени под ногами напоминают о том, что в подземельях ждет совершенно пустая спальня и свободные от всего — даже от работ в библиотеке, — выходные, и на душе становится еще спокойнее. Носа касается что-то влажное. Жан поднимает голову. Свет из-за его спины окрашивает в золото и морозный ночной воздух: первые снежинки, мерцающие, почти несуществующие, как далекая звездная пыль, нестерпимо медленно начинают падать на землю. Жану кажется, что они неподвижно висят в воздухе. И впервые за долгое время его переполняет немая, необъяснимая радость. Вместе с ощущением, что рано или поздно, все обязательно будет в порядке.***
Марко дочитывает последние строчки, беспокойно закусив щеку изнутри, и соскакивает с подоконника. Отряхивается, чувствуя, как в нем закипает самая настоящая злость от прочитанного, а затем складывает письмо пополам и шумно запихивает в карман мантии. Сильный сквозняк врывается в школу через входную дверь, и тут же исчезает. Глухой хлопок остается незамеченным ровно до того момента, как Марко вспоминает, что Филч, провожающий последнюю карету, прошел мимо него в сторону Большого зала минут пять назад, в охапку с Миссис Норрис. Он непонимающе сдвигает брови и резко оборачивается, будто опомнившись. И на мгновение весь столбенеет. Под шорох шагов взгляд успевает выхватить знакомый силуэт в непривычной, магловской одежде и светлый воротник куртки, мелькнувший на главной лестнице. Мерлин… что? Протяжный, громкий зевок — Жан потягивается на ходу, лениво закидывая руку за голову и тут же запуская в пепельные волосы. Абсолютно уверенный в том, что вокруг нет ни души. Как и Марко, полминуты тому назад, не успев и шага сделать в сторону главной лестницы. Жан скрывается на втором этаже, и вот Марко уже смотрит на опустевшие ступени. Ноздри слегка раздуваются. Болезненный, раздраженный вздох вырывается сам собой. Какие-то неведомые силы толчками в спину направляют в противоположную сторону, по коридору первого этажа — только бы случайно не столкнуться у движущихся лестниц или еще где, по пути в Башню. Плевать, что в обход. Плевать, что это только множит злость, в данном случае — на самого себя. Марко просто не может себе позволить встретиться с ним сейчас. Особенно, сейчас. Стук каблуков собственных туфель отдается в висках тупой болью, отбивая ритм, словно барабан. Нет. Нет-нет… Этого не может быть. Не могло все совпасть настолько, что они оба остались в школе на эти злосчастные зимние каникулы. Скорее всего, зачитавшись, Марко решил, что последняя карета уже уехала, но на самом деле это не так: Жан одет в свою обычную одежду — значит, приготовился уезжать. Только сначала решил проводить друзей или кого-то еще... С другой стороны, возникает вполне обоснованный вопрос: почему бы им не поехать вместе? Мерлин, голова кругом. Неважно. Это все неважно. Стараясь не думать о том, что — а вернее, кого — только что увидел, он сжимает письмо в кармане. Грубые углы бумаги больно впиваются в кожу, но заметить это или даже осознать Марко не в состоянии. — Доброго вечера, мистер Ботт, как вы… — пастух с картины, мистер Беттел, привычно приподнимает шляпу, но тут же беспокойно прижимает к груди, когда Марко быстро проходит мимо, ничего не видя перед собой, — ...поживаете? Коридор первого этажа сменяется коридорами второго, третьего и далее, по порядку. Словно он проскакивает через множество зеркальных рам. Никаких преград на пути нет и не предвидится. Сегодня последний день занятий, а значит, все, кто должны были уехать на каникулы — уже уехали, ведь сочельник через каких-то четыре дня. Около получаса назад Марко загрузил в карету Конни и Сашу, которые хныкали, не в силах выпустить его из двойных объятий, пока мистер Филч очень вовремя не оттащил их за шиворот и не помог запихнуть внутрь. А совсем недавно под окнами школы мелькнул последний — как ему казалось, — экипаж: как раз собираясь прочитать письмо из дома, а затем вернуться к себе, Марко напоследок помахал Армину, Микасе и Эрену через стекло. Пальцы левой руки с трудом разжимаются, и он вытаскивает ее, чуть влажную и холодную, из кармана, боясь окончательно повредить пергамент. Обида накатывает с новой силой от одного лишь существования этого вороха букв в одной с ним плоскости. Берни прилетел с письмом от мамы под вечер. По нервному почерку, обычно — эталонно-аккуратному, скользящему, словно вьющиеся волны, — Марко сразу понял, что новости не из приятных. “...папа случайно прочел его… пыталась уговорить, но… сложно объяснить ему, что ты хотел как лучше... в глубине души, уверена, он понимает, что ты переживаешь. …обещай не злиться на папу, хорошо? Он лишь хочет, чтобы ты как можно скорее стал сильным и самостоятельным...” Там были десятки, если не сотни, практически одинаковых предложений. Глупо-извиняющихся и написанных лишь с одной целью — подготовить к самому интересному, в графе с завершением: “Следующее Рождество мы обязательно встретим вместе. Люблю тебя, сынок. Мама”. Если честно, он никогда не злился на родителей всерьез. Старался оправдывать ожидания и быть хорошим сыном, но, видит Мерлин… сейчас Марко готов прыгнуть в последний Хогвартс-экспресса и мчаться до самого Лондона только для того, чтобы высказать отцу все, что он думает об этом. Перед глазами появляется обеспокоенное лицо Конни: “Ты уверен, что хочешь остаться здесь на все каникулы? Может, поедешь с нами? Семья всегда тебе рада, ты ведь знаешь”. Марко не хватило смелости рассказать о том, что отец вежливо попросил — через маму, — остаться на эти каникулы в Хогвартсе, так как сын “очень расстроил” его своим нелепым поведением. Попросил, как просит подчиненных на работе вовремя сдать отчеты или организовать важную встречу. На маму злиться смысла нет, ведь она всегда была довольно рассеянной. Вот и в этот раз забыла припрятать письмо, в котором он просил ее быть осторожнее из-за происходящего в Азкабане. Отец ненавидит трусость и не признает ни в каком виде, а в данном случае — Марко струсил. Конечно, лишь в его глазах. Предложив бежать и прятаться вместо того, чтобы с достоинством встретить опасность. А теперь отец наказывает его за это. Но не в том, детском смысле. Немного серьезнее и хуже. Мысль заставляет громко, горько усмехнуться. Звук врезается в стены, выдавая в ответ нечто невообразимое, словно кто-то покашлял. Коридор совершенно пустой. Как и целый Хогвартс. Как сам Марко внутри, выгоревший после сумасшедших учебных дней и забот в старостате. Но лучше бы пустым был ум, что единственный сейчас пульсирует горячо и болезненно. Без сил войдя в гостиную в Башне, Марко рывком ослабляет галстук, который мешает дышать, и верхняя пуговица рубашки весело отскакивает куда-то в сторону, блеснув в комнатных сумерках зимнего вечера. Вот она, его выдержка. Даже такого спокойного и терпеливого человека как Марко можно довести до точки кипения. Что тут скажешь — пуговицы иногда отрываются. То, что он ощущает, думая о родителях в эту минуту, невольно напоминает о Жане. Сейчас бы его философия пришлась к месту. Как бы он сказал? Лучше честно дать в морду, чем поступать как… Как его, Марко, отец. Они никогда не обсуждали нечто настолько личное и в то же время простое, но Марко уверен, что Жан сказал бы именно так. Все, что касалось его, всегда отдавало какой-то безоглядной, почти безумной честностью и прямотой. Возможно, отцу понравилась бы смелость Жана. Но лишь это. Ведь Фредерик Ботт признает только тех, кто соответствует правилу “Трех И”, достойных его блестящего общества: Исключительно умных, Исключительно успешных, Исключительно смелых. Гостиная выглядит почти заброшенной. Без света, в неестественной тишине, обволакивающей барабанные перепонки. Еще в первый месяц жизни здесь Марко понял, что полюбил это место за уединение, тишину и уют. Башня небольшая, так как рассчитана на двух студентов и на два спальных крыла, соответственно. В соседнем крыле, справа, куда из гостиной полукругом ведет такая же, как с его стороны, лестница, живет Афина Андерсон — староста девочек. И можно с уверенностью сказать, что лучшей соседки для Марко просто не найти. Изредка, когда они сталкиваются в общей зоне, то приветствуют друг друга одним лишь кивком. Афина — флегматичная, немного замкнутая, полностью погруженная в учебу. Марко помнит ее такой с первого курса, поэтому без угрызений совести продолжает кивать ей в знак приветствия или прощания, не стараясь из вежливости завести разговор. Теперь и она уехала на праздники к родным, поэтому можно позволить себе не зажигать свечей. Марко проходит к дивану, напротив пустого камина, и обессиленно падает на него, закидывая ноги на подлокотник. Идея поехать на Рождество к Конни ему понравилась. Тем более, что Саша тоже будет там, потому что вся ее семья уже год как разводит лошадей на ранчо в Штатах. Как она сама любит говорить: мечта папеньки наконец исполнилась. Втроем им было бы тепло и весело, но тот факт, что Саша и Конни, все же, пара, на этот раз почему-то остановил его. Как будто в ту самую секунду, когда лицо пожирали золотистые глаза Конни, пришло осознание, что нужно дать им побыть наедине, без кого-либо еще. Что они выросли и изменились, и, наверное, больше никогда не смогут ночевать на одном матрасе в комнате Конни, как на втором курсе. И на третьем, и на четвертом. Даже на пятом... А может быть, дело в том, что Марко и сам недавно понял что это такое: чувствовать нечто невообразимое к другому человеку. Ценить даже самый короткий, ничтожный, полный ненависти миг, что можешь находиться один на один с тем, кто заставляет память болеть. В то же время Марко недавно поймал себя на том, что в этой непростой борьбе чувств в его сердце также ворочался страх потерять друзей, таких нужных и близких. И что-то переворачивается внутри, когда мысль, оглушающая истиной, подсказывает, что это уже произошло. Ведь иначе сейчас он сидел бы рядом с ними в купе и мчался навстречу Рождеству в доме Спрингеров. Раньше Марко не видел школу пустой, потому что всегда уезжал к друзьям или семье. Но сейчас его постепенно охватывает странное предчувствие. Причем не самое приятное, несмотря на то, что он впервые за всю жизнь, сможет побыть наедине с собой и о многом подумать. Отыскать самого себя. Вспомнить. Придумать заново. Хотя бы попытаться. Забыв об отце и его приказах. Об учителях и их ожиданиях. И даже о друзьях, которым вскоре будет не до него. Марко резко садится, спуская ноги на пол, и взгляд тонет в темноте. Розоватые зимние сумерки окончательно растворяются в наступающей ночи. Рука нашаривает палочку в кармане мантии. — Инсендио. Огонь в камине послушно вспыхивает, медовым светом ложась на темную челку и веснушчатое лицо. В безупречной тишине голос звучит неприятно-резко, до сих пор резонируя в голове изнутри. Он зачем-то встает и подходит к окну. Выглядывает. С этой стороны видно только крыши других башен и основной массив зданий школы. А еще: Запретный лес и, немного, совятню. Яркая луна встречает его лицом к лицу и только сейчас, в ее свете, видно, что за окном вовсю идет снег. Сыплет крупной стружкой, уже собравшись кое-где в небольшие белые островки. Восторг охватывает вместе с тоской оттого, что Саша и Конни уехали, так и не застав снега. — Долго же мы ждали тебя… — шепчет Марко, улыбаясь. Если бы не усталость, он уже был бы на улице. Валялся на земле посреди двора. Но вместо этого только приподнимается на носочках, разглядывая вид за окном и с наслаждением чувствуя, как наконец забывает обо всех проблемах. Теперь лишь он — и целых две самых спокойных недели в его жизни. Единственное, что копошится в мозгу, червячком проедая его, словно яблоко: мысль о последней карете до Хогвартс-экспресса и о том, кого он видел на главной лестнице совсем недавно. Молчать больше невыносимо. Так же невыносимо, как каждый прошедший день ноября и декабря, когда оборвалось то ничтожное, что связывало их с Жаном. Так резко и глупо. Но больше всего — нестерпимо. Во всяком случае, для него. Не было и пяти минут, чтобы он не думал о том, что произошло и, каким-то образом, продолжает происходить до сих пор, но подойти к Жану и просто заговорить, особенно, когда Марко случайно замечал ускользающий взгляд… Это было выше его сил. Несмотря на то, что желание сказать ему хотя бы пару слов, пусть и о том, что сам Марко понимает не лучше, разрывало изнутри. Сочилось из каждой клетки. Но он лишь зажмуривался, отворачивался, убегал, закрывался, улыбался друзьям. Затем думал, думал, думал. Сомневался, перебарывал себя. Все время отчаянно чувствуя, что это нужно ему как воздух. Интересно, с каких пор отсутствие внимания стало ярче и заметнее, чем его проявление? Белизна полностью покрывает землю, вместе с жухлой травой и каменной плиткой. По веткам деревьев, которые отряхиваются от тяжести снега заметно, насколько усилился ветер. И, как бы в подтверждение, щель оконной рамы тихо шипит, обдавая прохладой руку, которой он уперся в подоконник. Марко смотрит на то, как Хогвартс охватывает метель, занося все вокруг снегом, и думает о том, что поговорит с ним. Пусть, не сейчас и не в ближайшие две недели, а когда Жан и остальные вернутся в школу. Главное, теперь не сорваться и не отправить филина с письмом… Но позже — обязательно поговорит. Если только Жану это будет нужно.