27/12/1991, Жану от...

Жан смотрит на то, как он уходит. Провожает тяжелым, неподвижным взглядом широкие плечи и слегка задравшийся над ремнем брюк край свитера, чувствуя, как каменеет язык. Заебись поговорили… Ему хочется сплюнуть в сторону. Заорать. Разбить ебало сраному гриффиндорцу, который, сука, мало того, что как из-под земли вырос, так еще и посмотрел как на мусор. При виде того, как этот желтоволосый гремлин грубо вырывает локоть из пальцев Марко и шипит на него, кривя и без того уродливую рожу, Жану хочется заорать громко. Но чтобы не выглядеть конченным слабаком и хоть куда-то выплеснуть злость, которая до боли дерет грудину, лишь ударяет кулаком в стену. Один раз, второй — и упирается в нее ладонями, пытаясь отдышаться. Давненько с ним не было этого поганого ощущения. Наверное, со средних курсов, когда во время практики он засмотрелся на коленки какой-то девчонки, а Берт очень вовремя отработал на нем Петрификус Тоталус. Жан распластался тогда посреди подиума для дуэлей, не в силах ни сказать, ни сделать что-либо, и усвоил на всю жизнь, что больше всего на свете ненавидит именно это чувство. Бессилие. Когда нихера не можешь сделать, кроме как смотреть и понимать, что нечто значимое ускользает от тебя прямо в эту секунду.       — Марко, мне все равно! — продолжает беситься Вагнер, голос которого становится все тише и тише. На костяшках чувствуется влага. Наверняка, она отпечаталась и на стене тоже. Жан кусает губы и тупо пялится на носки туфель, отстраненно думая, что зря разбил и здоровую руку тоже. Скоро матч по квиддичу. Тренировки. Много тренировок. А с такими руками теперь метлу бы суметь поднять для начала. Марко некоторое время молчит, а затем стук шагов в конце коридора становится громче. Дыхание приостанавливается.       — …и куда? — вновь долетает до слуха, но уже что-то отвратно-саркастичное. Как умеют только гриффиндорцы, когда пытаются играть в крутых и опасных. — Ну давай, давай! Снова стук шагов, учащенный. Жан резко поворачивает голову и смотрит поверх рукава мантии, скребя ногтями стену, но две макушки уже скрываются на лестнице, ведущей на нижние этажи. На какое-то дерьмовое мгновение показалось, что этот звук не удаляется от него, а наоборот. И даже не на мгновение. Он ведь на полном серьезе думал, будто кто-то возвращается. Готов поклясться, что слышал, как начищенные до блеска ботинки старосты мальчиков замаячили на горизонте. Оказалось, эхо чудит… Сука… Неужели я правда решил, что он пойдет за мной? Такое даже во сне невозможно, раз Вагнер настолько распетушился, лишь увидев их рядом. Жан не знает, по какой именно причине. Может, просто так. А может, у каждой гриффиндорской псины повально целый котел комплексов. Похуй. Неважно. Скорее всего, этот кретин хотел заботливо предупредить Марко о том, что ему не нужно подходить близко к грязнокровным ублюдкам вроде Жана. Опасным, грязнокровным ублюдкам. И, конечно, донести о том, что с утра они чуть не убили друг друга прямо посреди коридора. Ничего нового. Он судорожно выдыхает. Стук шагов бьется в ушах. Стоило сказать чертову Вагнеру что-то пожестче, чем просто припомнить произошедшее утром. А эту тему, как раз наоборот, забыть как можно скорее, потому что он в дерьме. Жан в полном дерьме. Снейп одним своим взглядом сказал примерно то же самое, оттягивая его за шкирку в момент, когда он замахнулся для очередного удара. Потом оттолкнул Жана от себя, брезгливо вытер о мантию кровь, в которой была испачкана случайно задетая им рука, и будничным тоном, отдающим мертвечиной, выплюнул: “Ко мне в кабинет”. Снимать баллы со своего же факультета Снейп вряд ли бы стал, но заставить оставаться лишний час после сраных уроков до конца года или еще что похуже — легко. К величайшей удаче, этого не случилось. Во-первых, стало очевидно: декан понял, что Жан не при делах. Да и сам он слабо может представить, чтобы Снейп поверил в то, что ему просто ради развлечения захотелось избить первого попавшегося студента с утра пораньше. На кой ему сдался кто-то вроде Вагнера? Его и бить-то особого кайфа нет: он не высовывается, в отличие от других гриффиндорцев, и не строит из себя благородного рыцаря как Марко. (Тот факт, что Жан до сих пор не заехал последнему по лицу лучше опустить). Во-вторых, уже в подземельях зельевара, после его: “Мистер Кирштайн, вам лучше поскорее решить свои дела…” и странного взгляда — слишком осмысленного и почти сочувствующего, — стало ясно, что Снейп в курсе всей его ситуации. Жан отталкивается от стены и разворачивается, собираясь пнуть ногой воздух и хорошенько выругаться, но вдруг упирается взглядом в гобелен, висящий напротив Выручай-комнаты. Не то чтобы он знаток… Понять, что это именно гобелен удалось лишь потому, что полотно всколыхнулось от резкого разворота, но сам рисунок выглядит слишком детальным, а потому больше напоминает картину. Хотя Жан это уродство картиной явно бы не назвал: толпа зеленых уродов, похожих на троллей, в балетных пачках машут дубинками на фоне леса, то и дело почесывая тупые рожи. Не замечал раньше эту дичь здесь, и хорошо. Не успевает он снова сделать шаг, чтобы уйти, как на гобелене вдруг появляется человек, с хрустом выпрыгивая откуда-то из зарослей. На вид ничего особенного: в дурацкой шляпе с перьями и каких-то юбках по колено.       — Добрый день, юноша! — говорит он, хватаясь на поясницу (или зад), и недоверчиво подходит ближе. — Однако нечасто ко мне гости захаживают.       — Этого не хватало, — цокает Жан и тут же кривится, отводя взгляд. — Я просто мимо шел… Сейчас явно не до болтовни с картинами. На это настроения и в лучшие времена нет, потому что их жильцы обычно разговаривают слишком странно, на средневековый лад, да и ведут себя навязчивее, чем девчонки, которые просят показать какие-нибудь финты на метле во время тренировок.       — Как невежливо! — обидевшись, выкрикивает чудила, и один из троллей вдруг дает ему дубиной по башке так, что чуть не вылетают глаза. — Ай! Ну-ка, прекращайте, вы! Это было слишком неожиданно. На мгновение забывшись, Жан вдруг начинает хохотать во весь голос.       — Уходи! Варнаве Вздрюченному не нужны такие гости! — верещит он в ответ, размахивая руками. — Потешайся над сэром Кэдоганом, этим коротышкой на недолошади! Прочь!       — Бросьте, смешно ведь, — уже отстраненно усмехается Жан. — Хотя и не настолько, как ваша фамилия…       — Целую вечность если б избивали тебя, до забав ли было б? Грубиян! — оскорбленно продолжает Варнава, пытаясь уклониться от очередного тумака. — Слышать все мне довелось! Не зря друга увели твоего, не зря. Староста — замечательный юноша! Пока караулит школу по ночам, и палочкой не посветит, чтоб не разбудить. Всегда вежлив и добр, не то что один выкормыш змеи небезызвестный…       — Хватит! Не вашего ума дела, ясно?! — рычит Жан, взглядом разрезая гобелен на лоскуты и чувствуя, как от болтовни этого чокнутого начинают ныть виски. — Что вы вообще знаете? И, разозлившись на себя за то, что препирается с дурацкой картиной, разворачивается, и несется в противоположную от лестницы сторону, вглубь восьмого этажа. Отдаленно слыша за спиной:       — Поделом! Нечего ему водиться с таким, как ты! И следом:       — Ай! Чертова правда, — думает Жан. Нечего. Марко нечего делать рядом с ним, а ему — с Марко. Это настолько очевидно, что даже типы вроде вздрюченного Варнавы со взбитыми в гоголь-моголь мозгами видят и понимают. Подобное не требует объяснений, как не требуют факты, что от воды руки станут мокрыми, огонь обожжет их, а от Авады, например, ты просто сдохнешь. Вообще, это первое, о чем подумал Жан с утра: жаль, что он не сдох во сне. (Та же мысль вернулась позже, в ванной, при виде разукрашенной засосами шеи). Потому что за секунду до окончательного пробуждения, не успел он и глаз открыть, в голове пронеслось все. Целый скоп ощущений. Призраки сказанных и услышанных слов, как при шизе. Стыд — гребаный разврат — стыд. То, как удалось вернуться в подземелья Слизерина, в их комнату, и отрубиться прямо в одежде, лишь стащив испачканные брюки вместе с бельем. Причем, по коридорам он петлял в таком трансе, что и не подумал использовать Люмос. Просто шел, наслаждаясь тишиной, которая разорвалась, стоило башке коснуться подушки. Тяжеловато заснуть, когда мысли вопят изнутри в оба уха, но Жан вчера как-то сумел. Только то же самое повторилось и при пробуждении. Тело помнило причину — естественно, помнило, — иначе так не ебашило бы под дых от ощущений, что он все еще там, с ним. Будто из-под толщи льда слышит, как эхо подхватывает стукнувшийся о шершавый камень стены собственный затылок. Картинки то подрагивали, то плыли, по-ненормальному, пока он, уткнувшись носом в подушку, пытался убедить себя, что все еще спит. Просто видит очень тупой, хуевый сон. Под веками мелькали то луна, то припухшие, влажные губы, то пальцы Марко. Вниз, на его жесткий стояк, Жан вчера не смотрел, даже когда дотронулся своей рукой. Помнит, что только жмурился и, как в бреду, думал о чем-то типа: “Окей… Это почти как трогать свой…” Потом были остатки воспоминаний кашей: крышесносный оргазм, аж до боли в яйцах; все замедлилось; Жан сам поцеловал его, глубоко и слишком долго, потому что… наверное, думал, что такое не повторится больше. И потому, что мощное желание снова поцеловать его что-то сковырнуло внутри. Жан просто не мог не. Не мог остановиться. Пройдя несколько поворотов, ведущих к самым закоулкам восьмого этажа, и оказавшись напротив вытянутых окон, смотрящих на внутренний двор, Жан замирает. Мысленно выдыхает, оказавшись в еще более тихом месте. Как будто там, откуда он ушел, окружающие могли слышать его мысли. От утреннего солнца ничего не осталось: за вымытыми окнами с квадратными делениями небо белое, с редкой серой мутью облаков. В общем, такое, что смотреть тошно: видимо, опять будет дождь. Есть какой-то странный кайф в том, чтобы играть на чемпионатах в такую погоду, а иногда и на тренировках. Дождь и ветер будто подхватывают твое настроение, добавляют декорации, на фоне которых распирает от собственной силы и преодоления. Но сейчас… Какой же все-таки гребаный выходит этот ноябрь. В первые же часы, буквально не успев начаться. Засунув саднящие руки со сбитыми костяшками в карманы мантии, Жан подходит к окну и приваливается плечом к стене, хмуро глядя на мертвый внутренний двор. Кое-где светятся белые плевки луж, в которых отражается небо. Грязная, жухлая трава почти сливается по цвету с камнем, которым вымощен пол. Он чувствует, что из-за одного потрясения за другим теряет счет времени и перестает понимать, кто он и где. События то несутся как экспресс, на полном ходу, то вдруг становится до ахуения тихо. Такие перепады реально напрягают. Особенно, когда среди этой тишины кое-кто время от времени зовет его по имени. Шепотом или стоном. На ухо или прямо в губы, передавая слова изо рта в рот. Черт. Если подумать, то с барсучонком явно какая-то херотень творится. Но кроет по итогу их обоих. Одна его напористость, которая вчера выбила почву из-под ног, а сегодня снова заставила потерять контроль, чего стоит. В Выручай-комнате было даже похлеще. Жан чуть крышей не двинулся... Наверное, самое нормальное, что с ним произошло за сутки — это те полчаса, что он провел в Большом зале, на празднике. Во-первых, после виски ему все еще было хорошо, несмотря на то, что на входе он больно клюнул носом в грудь Марко. Это воспоминание Жан блокирует моментально, без интереса наблюдая за студентами, которые постепенно начинают выходить на улицу и, кутаясь в мантии, расползаются по двору — видимо, закончился урок. Верно, ему было хорошо после выпивки. Это во-первых. Во-вторых, Хитч все-таки вытащила его потанцевать, раз на третий, несмотря на то, что он довольно жестко отшивал ее. По крайней мере, это отвлекло от мыслей. Держаться за ее тонкую талию было приятно, но долбанные крылья, несмотря на прозрачность и легкость, постоянно мешали удобно устроить руки. Стоит признать, танцевала девчонка неплохо. Смекнув, что из Жана танцор так себе, она вела сама, но настолько мягко и незаметно, что захотелось поддаться движениям ее тела и просто покачиваться в такт, как в трансе. Танец успокоил ровно до того момента, как она стала прижиматься сильнее. В основном, щекой и животом. Когда лицо Хитч оказалось достаточно близко, глаза стало пощипывать уже не от выпитого, а от ее странного парфюма. Захотелось шарахнуться в сторону или трансгрессировать, но не оттого, что духи были приторными и вонючими, как часто бывает у девчонок. Скорее, потому, что не имели ничего общего с тем запахом, что поглотил его при столкновении на входе, как облако. Это пиздец как отвлекало. Они топтались в центре зала вечность. Хитч что-то спрашивала о его жизни и еще какой-то чуши, говорила, как он хорош в квиддиче, а Жан начинал злиться на себя, потому что вместе с мыслями о чужом запахе стали появляться и другие. Например, почему преподы не запретят ученикам так обливаться духами? Тем более, старостам. Это ж не школа, а бордель какой-то… Или: куда барсук мог рвануть в самый разгар веселья и для чего? Может, как и Райнер, решил развлечься в темном уголке и трахнуть кого-нибудь? Прозвучало в голове смешно, но в итоге получилось еще, блять, смешнее, ведь в глубине души Жан был уверен, что Марко не способен на подобное. Взгляд описывал круги по залу одновременно с тем, как они двигались, против воли ища парочку придурков в костюме демимаски, как долбанный ориентир, то путая в полутьме переливы подсвечников с блеском рыцарского меча и доспехов — как и до того, как Хитч пригласила его. Пока они стояли с Райнером в стороне, глядя на танцующих, а в голову лезли идиотские мысли. Трепаться с лучшим другом, но при том думать о том, что они могли бы танцевать там… блять, какой абсурд. Два парня среди этих парочек. Отвратительно до рвоты. Жан очень ясно представлял охуение Райнера, Берта, всех друзей и, особенно, девчонок, если бы Марко вернулся на пир, подошел к нему и повел в центр зала. Танцевать медленный танец. Просто трындец. От одной этой мысли хотелось провалиться сквозь землю. Не отрывая глаз от внутреннего двора, Жан передергивает плечами и присаживается на подоконник. На стекло начинает слабо накрапывать дождь. Небо незаметно, полностью меняет свой цвет на грязно-серый. Большая часть студентов возвращается в школу. В любом случае, думать о вчера больше нет смысла. Дерьмовые события, что произошли утром перекрыли все произошедшее. Кажется, за всю его жизнь. Если бы кто-то сейчас спросил Жана, как он чувствует себя после того, как случайно узнал, что резко объявившийся в его жизни отец, кажется, грохнул одного из родителей парня, который учится на параллели, то он бы ответил — хуево. Будто нажрался слизняков, а потом его добили Круциатусом. Не только потому, что прекрасно понимает, чем это может для него закончиться, но и потому, что одна лишь мысль вызывает какое-то животное оцепенение. Плевать, что это Вагнер. Смерть родителя, пусть, и у такого как он, вне тупой школьной грызни. Жан в какой-то степени может понять, наверное, ведь и сам всю жизнь жил без отца. Это почти то же самое. А вот то, что Вагнер получил по роже — уже его проблема. Сам напросился. Понятно, что отныне он считает Жана причиной любого зла в этом мире, но, какого-то наргла, налетать на него в коридоре и с ходу хватать за одежду никто не имеет, блять, права. Как и обвинять в какой-то невнятной херне. Этого с первых секунд хватило, чтобы вывести из себя. Но больше всего Жан ненавидит то, что из-за старого ублюдка его беспочвенно начинают ненавидеть все больше и больше людей. Как, например, тот слизеринец, неосторожно пошутивший на эту тему вчера за завтраком. И который, кстати, тоже получил от него по роже, несмотря на то, что учится с Жаном на одном факультете. Другой вопрос, на контрасте: как он чувствует себя после того, что они сделали в Выручай-комнате? Тоже отвратно. И мерзко. И ахуенно до жути. По коридору еле ногами двигал, потому что тяжесть в промежности не дает ни о чем забыть и сейчас. Но этот момент тоже лучше опустить. Жан складывает руки на груди и наклоняется еще ближе к окну. Усиленно всматривается, хмуря брови. Голые ветки раскачиваются под порывами ветра, из-за облаков ненадолго выглядывает обманчивое солнце, подмигивая и прыгая между ними. Когда одна из веток слабо ударяет по стеклу, наклоняясь ниже, в просвете Жан видит, как на заднем дворе появляются две знакомые фигуры, и раздраженно втягивает носом воздух, крепко сжимая челюсти. Да, Марко та еще темная лошадка. Староста-отличник, а на деле такое вытворяет — закачаешься. От ощущения его горячего влажного рта там, внизу, до сих пор рябь под кожей гуляет. И нет больше ни отвращения, ни злобы. Даже при виде идиотских веснушек, которые Жан возненавидел с первого взгляда, а полчаса назад гладил пальцами, смотря сверху вниз, пока медленно и глубоко скользил во рту Марко, не думая ни о чем. Разве что, о его карих глазах, которые, как и вчера ночью, стали почти черными. Пылающими и — Салазар, прости, — настолько переполненными желанием, что Жан кончил в считанные секунды. Прямо на его нежную кожу и ненавистные веснушки. Бля… Трахаться с кем-то и думать о глазах? Серьезно? Конечно, все эти забавы не назовешь полноценным сексом, но ему и без того хватило. Такое никак не объяснить и не оправдаться. Полный крах. Жан оглушенно проводит ладонью по лицу и волосам, вновь чувствуя эрекцию, и попутно прикрывает брюки мантией. Мда, Выручай-комната подвернулась как нельзя кстати… — мрачно думает он. Казалось, что целовать Марко после этого будет противно. Жан не собирался даже... Думал, отмахнется, скажет что-нибудь бредовое и сбежит. Тот и сам пытался оттолкнуть его, покраснел как вареная свекла, несмотря на то, что уже во второй раз сам все начал... Но нет. Нихуя. Губы Марко были предательски вкусными. Целовать его в полном исступлении, не представляя, что делать дальше и чувствовать, как ребра скручиваются жгутами — в этом было что-то стремное, но одновременно и пиздецки приятное. И когда Марко после этого покатал виском под его пальцами как кот — тоже. …не стоило позволять ему. Однозначно. Жан наблюдает за тем, как две фигуры — Марко на пару с Вагнером, — пристраиваются у одной из колонн внутреннего двора. Очевидно, решив уединиться и поговорить, потому что там не осталось никого, кроме них. Все ушли на урок. Продолжение мыльной оперы, вашу мать... Вагнер похож на дракона в клетке. Вернее, на драного жмыра, пойманного в коробку: то мечется у колонны, шагая влево-вправо и жестикулируя, то прихватывает Марко, спокойно стоящего на месте, за предплечье и, хватая ртом воздух, втолковывает что-то настолько активно, что Жан и здесь мог бы услышать хруст челюсти. Необъяснимая злость охватывает, несмотря на то, что тело все еще разморено после случившегося в Выручай-комнате. До резей в глазах он пытается разглядеть отсюда брюки Марко, а именно те места в районе колен, откуда Жан помогал ему отряхнуть пыль. Кажется, они выглядят чистыми. Сам Марко сжимает-разжимает пальцами ремень сумки, пристально следя за Вагнером, растерянный донельзя. Смешно даже думать о том, как он успел выхватить эту его привычку: когда барсучонок нервничает, то теребит ремешок сумки, будто пытаясь стереть вовсе. Кажется, нечто похожее происходит и с Жаном, но проявляется в неудержимом желании плеваться ругательствами раз в пять чаще, чем всегда. Интересно, что там может наплести этот урод с соломой вместо волос? Догадаться, в принципе, не сложно. Скажет, что Жан — сын убийцы и Марко не стоит даже близко подходить к нему. Или предложит собрать весь поток Гриффиндора и Пуффендуя, и сходить с предложением к Дамблдору, чтобы его исключили или отправили в Азкабан вместе с отцом. Жан уже слышал подобные сплетни. Кретины наверняка мыслят одинаково. В сущности, пусть хоть Когтевран подключат, хоть Слизерин — поебать. Есть такие добровольцы и на его факультете, как показал вчерашний день. Перед глазами проносится заголовок первой полосы утренней газеты: “Сошедший с ума волшебник произнес непростительное заклинание посреди Лютного переулка”. И дальше, в статье: “...погибло минимум трое волшебников, один из них — сотрудник министерства. На данный момент местонахождение убийцы неизвестно”. Рано или поздно, Марко все равно узнает. Прочтет, а потом сопоставит со словами своих драгоценных друзей. И все наконец закончится. Перестанет мучать их обоих. Вагнер шарахается в сторону, взмахивая руками: там, видать, спор не на жизнь, а на смерть. Слишком бурно это пугало реагирует. А Марко как стоял, так и стоит. Видимо, должность старосты помогает как-то справляться с подобными ситуациями. Жан не уверен — память у него так себе, — но, кажется, барсучонок и на каком-то из средних курсов был старостой своего барсучьего факультета. Носился с новичками у Хогвартс-экспресса. Мозг сплюнул этим больным обрывком воспоминания ночью, по пути в гостиную, будто кто-то свыше ни с того ни с сего решил вскрыть вечно запечатанный конверт под его черепушкой. В любом случае, неудивительно, что он спокоен, при таком-то опыте в старостате. Но тут и дурак поймет, что это лишь маска. Глядя на то, как Марко сжимает губы и кладет руку на чужое плечо, Жан вдруг понимает, что хочет знать обо всех его мыслях насчет того, что произошло между ними, до последней. Думает о том, что хотел бы сломать эту руку. И о том, что: какого хера этот ненормальный в одном свитере в такую холодину? Если, опять же, из-за этого пугала выбежал, то впору разбить окно. Чтобы осколки разлетелись и начали сыпаться на Вагнера вместе с дождем. Тот бы наложил в штаны от неожиданности, а барсучонок поднял бы свои огромные карие глаза, чтобы понять, что случилось. Сто процентов, был бы готов бежать на помощь пострадавшим, кто бы то ни был. А Жан… Ну, все обязаны знать, что это был не его проигрыш — ни вчера ночью, ни сегодня в Выручай-комнате. Нифига. Он хотел бы запрыгнуть на подоконник и проорать в разбитое окно, что полчаса назад кончил Марко на лицо и что если Вагнер не съебется и не прекратит лить дерьмо в уши, то Жан действительно грохнет его. Станет похожим на “своего папашу”, как все того и хотят. А потом выйдет в это же окно, чтобы больше не думать о том, как избавиться от херни, которая проедает мозг до сочных таких, кровоточащих дыр. Вот такой мусор у него в голове. Капли воды на стекле становятся крупнее и чаще. Марко пятится под крышу, прикрываясь ладонью от дождя, продолжая говорить. И Жану кажется, что это происходит одновременно в его голове, потому что вдруг вспоминается тихое:

Нужен.

Он устало прижимается лбом к холодному стеклу, от которого почти сразу начинает давить голову. Нужен, нужен, нужен… — прокатывается эхом в мыслях. Он ничего не ответил, потому что потом они снова сосались. Но в основном потому, что сознание тут же сожрало ответ, воткнувшийся занозой в кончик языка, запрещая Жану понимать. Не оставив ничего, кроме: “Черт, как он мог сказать подобное?” Дождь усиливается настолько, что теперь за окном видно только размытые силуэты. От его дыхания стекло запотевает белым плоским снежком. Жан думает: “Неужели, несмотря на то, что мать отдавала всю себя, в итоге ему не хватило чего-то, что заставляет так реагировать на него?” Не хватило… внимания, что ли? Членов? Могло бы быть смешно, но нет. Этот парень заставляет чувствовать столько, блять, всего. Разве это нормально? Он спрашивал себя об этом уже сотню, тысячу раз за такое короткое время, но толку-то! Ничего стра(ш)ннее с ним в жизни не происходило. Похоже на какие-то чары, Амортенцию, или хер его знает… Простой интерес — явно не подходящий вариант. Нездоровый интерес? Тоже не прокатит. Ошибка на грани полного ахуения? Сойдет. Еще раз взглянув за окно и подумав о впопыхах заправленном в брюки свитере, который уже не разглядеть отсюда, Жан поднимается и уходит, подставляя окнам спину. Думая о том, что все еще хочет сдохнуть. Просто исчезнуть отсюда. А лучше — из своей собственной жизни и головы. Какого черта ты решил, что имеешь право стать частью меня, Марко? Хотя я никогда не хотел и не просил этого. Он без спросу влез в жизнь Жана, вопреки ненависти. Вопреки всему. Но что хуже — начал влиять на него. И теперь вся жизнь кажется отрезанным от школы темным коридором, за пределами которого веселье и шум, а внутри — они, гробовая тишина и чернота Запретного леса на горизонте. Больше оттуда не выйти. Остальным тоже не войти и не увидеть, как они задыхаются и медленно убивают друг друга. Говорят какие-то бессмысленные вещи и зачем-то цепляются один за другого, не в силах ничего сделать и вытолкнуть из себя тонны непонимания и такой жажды, что впору свихнуться. Вот такой мусор у него в голове… “Но больше — никогда” обещает себе Жан, порывисто облизывая губы и вновь случайно вспоминая его вкус. Никогда. Хотя он уже ни в чем, нахер, и не уверен.

***

      Райнер делает несколько больших, смачных глотков воды. С наслаждением рычит, проглотив ее, и, хорошенько шарахнув по поверхности, возвращает стакан на кофейный столик. Когда раздраженный и странно-взъерошенный Жан влетает в гостиную, стреляет взглядом сначала в пустой камин, потом в здоровый графин с водой, а потом прыгает на диван напротив, Райнер только удивленно приподнимает голову. Выразительно складывает руки на груди, устраиваясь в кресле поудобнее и молча ждет. В подобной ситуации и говорить ничего не нужно: Жан сам понимает, что значить эта поза может лишь одно — сейчас Райнер будет либо доставать его тупыми расспросами, либо бесконечно трепаться о вчерашней рыжей девчонке. Он рывком ложится и закидывает ноги на подлокотник, вздыхая так, будто все это время трудился как проклятый вместо того, чтобы слоняться по коридорам. Заметив его состояние, Райнер усмехается краем рта и приподнимает бровь:       — Брат, — начинает, самую малость приправляя интонацию беспокойством. — Тебя где носило? Жан снова вздыхает, поудобнее устраивая руку под головой. Он не готов ничего обсуждать сейчас.       — Я места себе не находил, — продолжает Райнер, беря кувшин и наливая в стакан воды до самых краев. — Еще и Берт свалил. Бросили меня одного... Чертов Долговязый… Этого Жан и боялся. Оставаясь у кабинета Флитвика, чтобы дождаться Марко, он вроде как убедился, что Райнер и Берт уйдут вместе, а значит, никто не станет искать его или доставать лишними вопросами после. В идеале — и не заметят, что ушел.       — Куда свалил? — спрашивает Жан, чуть поворачивая голову к Райнеру и чувствуя, как кожаная обивка дивана приклеивается к щеке. — Я думал, вы вместе пошли в гостиную после уроков.       — Так и было. Но потом мы столкнулись с Анни, и он повел ее прогуляться перед обедом.       — М-м, ясно.       — Кажись, у них там то самое.       — Что?       — Ну, все серьезно... — речь Райнера резко обрывается и сменяется парой шумных глотков. — Как же сушит-то после вчера, грх!       — А, ты об этом, — проигнорировав последнюю фразу, Жан снова отворачивается и смотрит в потолок. — Ты это сказал так, будто удивлен. Берт с младших курсов нам мозг парил. Естестественно, все серьезно.       — Наверное, я просто надеялся, что нет, — голос Райнера становится глухим. — Танцульки — это одно дело, но… Ты ведь знаешь, она мне не нравится. А если они всерьез начнут встречаться, то Анни будет вечно лезть в наши дела, таскаться за Бертом…       — Да ты прикалываешься, — усмехается Жан, пряча лицо под тыльной стороной ладони. — Скорее, Берт будет ошиваться у женской половины с раннего утра и всюду ходить за ней.       — Хм. Вообще, сегодня утром так и было… — Райнер озадаченно потер подбородок. — Может, ты и прав.       — Серьезно, Брауни. Это не то, о чем стоит беспокоиться. Боковым зрением Жан видит, как после недолгой паузы Райнер поднимает лицо и смотрит в упор — это тут же заставляет пожалеть о сказанном. Не стоило отвечать ему подобным образом и провоцировать на...       — А ты-то… как? Вздыхая в третий раз, меньше, чем за десять минут, Жан еще острее чувствует раздражение, которое так и не успело пройти после всего, что произошло до этого момента.       — Нормально.       — Уверен? Может, мне поговорить с тем ослом?       — Все нормально, — с легким нажимом повторяет Жан и садится. Кожаная обивка разрезает прохладный воздух подземелий мягким скрипом. — Он и без того получил по роже, что еще ты хочешь сделать?       — Что-нибудь… — Райнер тоже выпрямляется в кресле, наклоняясь чуть ниже. Между ними кофейный столик и полупустой графин с водой, сквозь который его проступающие под белой рубашкой кубики пресса кажутся корявыми овалами. — Я не хочу, чтобы на тебя свалили чужие проблемы. Это дело Вагнера.       — Мой отец грохнул его отца, Райнер, — говорит Жан аномально спокойно, попутно стягивая с плеч мантию. — Вагнер сказал, что я не меньше виноват в смерти его отца и из-за меня теперь страдает его мать. Представляешь, что вообще у него в башке сейчас? Хотя Жан и сам до конца не верит и не может представить. Естественно, Райнер не представляет тоже. Поэтому только хмурится в ответ, сжимая руки, лежащие на коленях в кулаки.       — Не, ну ты ведь не виноват, что его отец попал под горячую руку. Нечего было шляться по Лютному переулку ночью. Что он вообще там делал? Почему всем насрать на этот факт? Если бы проблема была только в этом. Отец Вагнера не какой-то проходимец, а сам сотрудник министерства. Уже бывший…       — Мы знаем только то, что пишут в газетах. Может, все было совсем не так, — Жан жмурится, чувствуя тепло своей руки и костяшку запястья, упирающуюся в переносицу. — В любом случае, меня бесит, что чертовы мракоборцы так и не смогли поймать его. Даже зная точное место преступления. Могли бы и поднадорвать свои холеные министерские задницы ради сослуживца, гоблин их подери. Впрочем, если учесть, что с первого курса то и дело приходилось случайно слышать на тренировках и совместных уроках вопли Йегера и Арлерта о том, что они станут мракоборцами после окончания школы, неудивительно, что там работает один сброд, не способный бревно в глазу разглядеть.       — От них толку — ноль, — мрачно соглашается Райнер. — С другой стороны, если бы они схватили твоего отца, что было бы с тобой и твоей матерью?       — Ничего.       — Разговоров бы стало только больше…       — Ну и что? — Жан сжимает челюсти. — Ты разве не понимаешь, что этот старый хрен опасен?       — Да понимаю я, — морщится Райнер. Судя по голосу, он будто надеялся услышать что-то более утешительное. — Кстати… Ты как думаешь, будет ли отец пытаться найти тебя?       — Надеюсь, что нет. Наверное, это единственное в жизни, что беспокоит Жана, помимо происходящего между ним и Марко. По идее, у матери нет никаких адресов, общих контактов и данных об отце, а у него — о них с Жаном. Нет никакой связи. С одной стороны, это успокаивает, но с другой… Разве имея цель найти кого-то, это будет так уж сложно сделать волшебнику его уровня?       — В Хогвартс он точно не сунется, — продолжает размышлять, но уже вслух, Жан. — Мать он стал бы искать в Лондоне, потому что они познакомились там, во время ее учебы в университете. Наш дом находится в другом городе, поэтому и она в безопасности.       — Логично. Если только у него нет намерений применить какую-нибудь особую магию, чтобы отыскать вас…       — Я тогда сам на нем что-нибудь применю. Помяни мое слово. Честно говоря, больше, чем сам факт всего происходящего Жана бесит только неспособность министерства поймать и обезвредить всех сбежавших преступников. Или, по крайней мере, Кирштайна старшего, которого засечь в Лютном переулке было проще простого. Особенно, после того, как тот прикончил, как минимум, одного волшебника прямо там. Жан никогда не общался с отцом, а увидел впервые на розыскном фото в газете, но, судя по рассказам матери, его старик не из тех, кто станет убивать от скуки. Хотя, кто знает? Каким-то образом загремел ведь в Азкабан. Туда за кражу “Берти Боттс” не посадят. Выгораживать его в планы Жана точно не входит. Не потому, что он боится стать изгоем — все и так смотрят на него как на прокаженного. Дело лишь в том, что отец сбежал из тюрьмы очень не вовремя: если бы Жан успел закончить школу к этому моменту и поступить на службу, чтобы бороться с типами вроде него, все сложилось бы куда удачнее. За страдания матери было бы не жаль воспользоваться рабочим положением и самому прикончить этого ублюдка.       — А ты не верил, когда я говорил, что все эти исчезновения… — тем временем, тяжело вздыхает Райнер. — Короче, что все не просто так. Похоже, эта тема и правда всерьез напрягала его с самого начала. Жан наконец отнимает руку от лица и снова поворачивается к нему.       — Я в курсе. Не напоминай.       — Не представляю, что бы чувствовал, если бы мой старик умер. Ну или был таким…       — Как мой, — заканчивает за него Жан. — Да нахер это, Брауни. Серьезно. Тут ничего не сделать: Вагнер своей ослиной башкой не дойдет, что я, блять, ни при делах. Гриффиндорцам похеру. Уже даже Макгонагалл смотрит на меня косо.       — Надо поговорить с кем-то из преподов, нельзя пускать на самотек. Если сплетни разойдутся по всей школе, то, брат — все ведь реально станут думать, что ты имеешь к этому отношение. Жан устало потирает шею и встает.       — Я говорил со Снейпом утром, — отвечает он. — Лезть в подобное не в его стиле.       — Может, пойти к Ханджи? Или Смиту? Его Дамблдор уважает и смотрит как на равного. Жан кривит губы.       — Мне-то что с того?       — Как минимум, даст совет. Не тупи. Идея так себе. Кто-кто, а Эрвин Смит, их препод по Защите от темных искусств, лично Жану всегда казался недосягаемым в плане коммуникаций. Сложно представить себя, свободно подходящим к нему за советом. Он даже на уроках ничего не переспрашивал, потому что пронзительный взгляд, насквозь, жуть как напрягал.       — Пойти к Смиту?.. — механически повторяет он за Райнером и тут же кривится снова, понимая, что делать этого не стоит. — Говно идея, прости. К нему я точно не пойду. Райнер тяжело смотрит исподлобья. По сложному выражению лица понятно, что его мозг напряжен до предела в поиске других вариантов.       — Ты сам посуди, — продолжает Жан, будто извиняясь. — Я с ним за все годы учебы и двумя словами не перекинулся. Представь его лицо, если вдруг заявлюсь, да еще с какими-то просьбами.       — Не знаю, — упрямо поджимает губы Райнер. — Смит и Ханджи крутые преподы, как по мне. Сражались в магических подразделениях, работали рука об руку, много что видели. Им такую проблему порешать — раз плюнуть. Жан начинает мерить гостиную широкими, напряженными шагами, попутно закатывая рукава рубашки. Видя его смятение, Райнер тоже поднимается и выдает новое предложение:       — Тогда остается Дамблдор. Если не он, то никто. Жан лишь отмахивается в ответ, в очередной раз проходя мимо, а потом разворачивается на пятках и продолжает полосовать комнату.       — Ты ведь понимаешь, что нужно делать что-то, Жан? — Райнер напряженно сопит. — Вчера ко мне подошел Фойльнер и спросил, правда ли, что ты помог своему отцу с побегом из тюрьмы. Нормально, не?       — Фойльнер — кретин.       — Ясное дело, кретин, но сам факт, — хмурится Райнер. — Такими темпами каждая гриффиндорская псина начнет тыкать тебе этим в нос. И нам заодно.       — Нам?       — Мне и Берту. Раздражение вспышкой режет перед глазами.       — То есть, тебя парит только то, что вас с Бертом начнут доставать сраные гриффиндорцы? Райнер тяжело вздыхает, собираясь что-то ответить, но Жан напирает дальше, повышая тон:       — Что-то не заметил, чтобы ты полез в драку с Йегером, хотя вчера именно этим он, блять, и занимался. Если ты так беспокоишься, то почему сразу не разбил ему хлебальник?       — Не начинай… Ты и сам знаешь, что не стоит доводить до этого. Особенно, сейчас. Жан грубо усмехается:       — А я-то думал, что тебя мое состояние волнует, — кончик языка нервно проходится по боковым зубам и упирается в щеку. — Наивный, бля, Жанчик. Какой дурачок.       — Брат, прекращай, — Райнер начинает злиться. Голос становится еще ниже, чем обычно, вибрируя среди каменных стен. — Меня все волнует, ты сам знаешь. Никому из нас проблемы не нужны. И испорченная репутация — тоже.       — Не припомню, чтобы меня ебала репутация. Особенно, в этой школе. Из горла Райнера вырывается саркастический смешок.       — Ты сейчас серьезно? — он реально не верит. Невозможно. Невозможно слушать это. Останавливаясь, Жан заводит волосы назад обеими руками и прикрывает глаза. Не нужно было начинать этот гребаный разговор. Особенно, сейчас. Нужно, чтобы его отпустило. Нельзя срываться. Нельзянельзянельзя. Вдох-выдох. Пальцы сжимаются у корней волос.       — Райнер, мне насрать, — будто мантра. — На репутацию, на херов Гриффиндор, на эту школу. Насрать. Понимаешь? Жан вздыхает, переводя дух, и опускается в кресло, на место Райнера, слушая, как беззвучно вопит внутренний голос. Не хватало пособачиться еще и с ним. Серьезно. Тем более из-за такого бреда. Из-за сплетен, блять!       — Просто подумай, Жан, — Райнер качает головой, глядя сверху вниз, и сжимает кулаки. Видимо, тоже успокаиваясь. — Что было в прошлый раз, когда я говорил, что преступники исчезают из Азкабана не просто так, а? Ну все, пустили кентавра в огород!       — Ты собираешься остаток жизни напоминать об этом?       — Нет. Жан упирается локтями в колени и сцепляет пальцы перед собой. Устало поднимает лицо и спрашивает прямо:       — Что тебя парит, Райнер? Только серьезно. Тот молчит в ответ. Только сильнее хмурится, будто Жан спросил что-то чертовски глупое.       — Парит, что девчонки подумают? Что какая-нибудь шлюшка из Когтеврана откажется покувыркаться из-за того, что твой друг, типа, преступник? Что-то в лице Райнера меняется. Мелькает как тень. Жан не успевает даже зацепиться за эту эмоцию, не то что расшифровать.       — Нет, — выдавливает Райнер. — Не это. Мерлин. Нормальный ответ клещами не вытянешь.       — Что тогда?       — Не хочу, чтобы о тебе трепались на каждом углу. О нас обо всех, — Райнер садится на диван, туго сглатывая. Видимо, сушняк после вчерашнего никак не отпускает. — Я просто хочу, чтобы все было высший класс, как обычно. Надоело, что вся школа треплется о тебе уже который день. Жан внимательно смотрит ему в лицо некоторое время, будто решая в уме несложную задачку. Снова запускает руку в волосы и отворачивается к камину, поудобнее устраивая задницу в кресле.       — Если ты реально так обеспокоен, то не стоит, — уже без прежнего запала отрезает он. — Это всего лишь болтовня. Я не знал отца и узнавать не собираюсь. Этот кусок дерьма — никто, и меня эта ситуация никаким боком не трогает. Пойми уже.       — Ты пожалеешь, если не решишь все сейчас. Это не шутк…       — Школа есть школа, Брауни, — бесцветно продолжает Жан, не поворачивая головы. Ворочает взглядом угольки в остывшем камине и добавляет негромко: — Им просто нравится трепаться. Райнер цокает, вскакивая с дивана.       — Бля! Почему ты никогда никого не слушаешь? Его шумное дыхание разносится по пустой гостиной.       — Тут нечего слушать.       — Честно говоря, брат… В последнее время я вообще не понимаю, что с тобой происходит. Я тоже, Брауни. Совсем как ты.       — Ничего.       — Нет, серьезно… Мне кажется, это с начала учебы тянется. Какого хера не так? Жан продолжает разглядывать угли в камине так яростно, что им впору загореться вновь, а на его лице вместо глаз должна появиться кровяная каша. Пытается нечеловеческими усилиями подавить в себе желание наорать на Райнера. Не из-за того, что именно он говорит, а из-за себя самого. Потому что его лучший друг прав. Только вот знать ему об этом точно не надо. Хотя бы потому, что, узнай Райнер, чем он занимался с Марко, то отказался бы от их дружбы и разбил Жану лицо. И это было бы правильно. Он и сам хотел бы разбить себе лицо за это. А еще, Жан не сможет ничего объяснить толком, потому что и сам пока плохо понимает, как поступить.       — Не хочешь рассказывать — не нужно, — зло бросает Райнер, делая шаг к креслу. — Только нехер держать меня за идиота и думать, что я ничего не вижу. Сердце спотыкается и с грохотом катится вниз. Вместо угольков перед глазами мелькает часть гостиной, пока он поворачивает голову. Смертельно уставший, но, на деле, до смерти напуганный взгляд Жана сталкивается с решительными, золотистыми глазами.       — Понятия не имею, о чем ты, Брауни. Тишина длится почти минуту, пока они мысленно бьют друг другу рожи. Когда были совсем мелкими, они могли и впрямь наорать друг на друга, подраться, отдохнуть пару минут в разных углах и тут же помириться. Такое было в порядке вещей — чтобы выплеснуть эмоции и силы, которых было выше крыши. Но что-то подсказывает, что сейчас так явно не получится.       — Знаешь, — вдруг сипло говорит Райнер. — Пошел ты. Заботься о себе сам, раз так. Теперь и мне насрать. За дверью слышатся отдаленные шаги. Наверное, возвращается Берт. И, наверное, Райнер тоже слышит их, поэтому резко разворачивается и идет в сторону спален. Ведь Бертольд ужасно чувствует себя, когда они ссорятся друг с другом. Действительно, не стоит портить ему настроение сейчас. Когда мечта всей жизни сбылась. Входная дверь открывается одновременно с тем, как Райнер с грохотом захлопывает за собой дверь в спальню. “Перебесится”, — думает Жан, наблюдая, как двое однокурсников коротко, пугливо машут ему и проходят мимо. Один из них торопливо засовывает в карман мантии мятый “Пророк”, который Жану уже посчастливилось прочесть сегодня утром. Вагнер начал трясти им вслед, пока Снейп уводил его подальше — как же не прочесть после такого-то? Это ведь жуть как интересно. Официально стать сыном убийцы. Сплетни всегда были и будут. Благодаря своей крови Жан понимает это с раннего детства. Хотя к нему в школе отношение и другое — скорее, исключение из правил. Грязная кровь — это грязная кровь, этим все сказано. Это нищета, уродство, неполноценность, отчуждение. Что бы ни говорили преподаватели, которые борются с классовыми различиями в Хогвартсе. Жестокость для детишек любого возраста — то же, что воздух. Такова природа. Не счесть, сколько раз он сам издевался над кем-то, чтобы подавить мысли о собственной ничтожности. И, точно так же, не счесть, сколько раз сам становился жертвой первое время. “Хогвартс не для нищих”, — дразнил его Йегер, тряся новой метлой в Косом переулке, по другую сторону дороги, кажется, аж тыщу лет назад. Когда, постеснявшись матери, Жан пришел закупаться к началу второго курса сам, а Берт и Брауни тогда еще не были его друзьями. Аккерман все так же заглядывала Йегеру в рот и канючила: “Эрен!” Педиковатый Арлерт смотрел перепуганными, щенячьими глазами, потому что прекрасно понимал, что перейти дорогу и врезать им Жану было как два пальца обоссать. Но он ничего не сделал. Руки марать не хотелось. Ни тогда, ни сейчас. Жан поворачивает голову к двери, чувствуя легкий сквозняк. Берт, как всегда, входит бесшумно. Возвращается, засунув руки в карманы, с отвратительной мечтательной улыбкой на румяном лице.       — Выглядишь так, будто вместо уроков лизался с Анни в коридоре, — не сдерживается Жан, и тут же мрачно усмехается, как бы заранее оповещая, что не в настроении. — Вчерашнего вечера не хватило? Берт замирает у двери, до смешного растерянный. Жану даже стыдно становится.       — Мы просто гуляли… Интонация ребенка, на глазах у которого переехали щенка. Жану становится очень стыдно.       — Прости, Берт, — он поднимается с кресла в тот момент, когда тот проходит мимо и, уловив момент, хлопает по плечу. — Дерьмовая шутка вышла. Улыбка быстро возвращается на вытянутое лицо, поэтому стыд испаряется тоже.       — А где Райнер?       — Пошел отдохнуть перед обедом, — отводя взгляд отвечает Жан. — У него жуткое похмелье.       — До сих пор плохо?       — Наверное. Спроси лучше сам. Воздух вокруг Берта как сладкая вата: розовый и мягкий, хоть пальцем тыкай. Сразу видно, что на седьмом небе от счастья. Наверное, только поэтому он не замечает, сколько неловкости в этом ответе. Только хлопает Жана по плечу в ответ и идет к спальням, что-то мыча под нос. Кажется, какую-то песню. Ужас, который испытывает Жан, услышав это, просто не передать. Отвратительно все — от самого текста до исполнения. И это не считая того, что Берт, в принципе, никогда не издавал звуков, хотя бы отдаленно напоминающих пение. Но сейчас это даже успокаивает. Если Жан еще не завывает на всю гостиную, как дурачок, то все не настолько плохо. Не настолько ведь?

***

      Не то чтобы он собирался думать об этом всерьез… Но когда, усаживаясь за стол на обеде, краем глаза заметил, что Марко на этот раз, почему-то, сел спиной к их столу, внутри мерзко кольнуло. Наверное, от разочарования. Потому что Жан думал, что барсук не настолько тупой, чтобы верить бредням Вагнера. Райнер все еще дуется, а потому ест молча. Берт переговаривается с Анни. Проходит целых пять минут, но по ощущениям — чертова вечность. М-да, Жан. Ниже падать уже некуда. Он ловит себя на мысли, что то и дело пялится на темные вьющиеся волосы на затылке — видно, что еще влажные после дождя, — и бесконечно перебирает варианты в голове, один тупее другого. Теребит вопрос, отдающий тошнотворной надеждой: а может, дело не в нем? Может, просто не было других мест? Хотя поганое предчувствие подсказывает, что дело здесь совсем не в этом. Скорее всего, Марко специально предотвратил попытку любого контакта с ним. Может быть, насовсем. Прошло два месяца с тех пор, как Жан увидел его в библиотеке — он понимает это только сейчас, вместе с тем фактом, что обращать внимание на веснушчатого зубрилу стало в порядке вещей. Бертольд вот уже несколько минут рассказывает Анни идиотскую историю о том, как застрял в туннеле под Гремучей ивой из-за своего роста, когда они лазали там позапрошлой осенью. Его низкий голос совсем не кажется раздражающим, но когда на глаза Жану попадается коротышка, сидящий напротив Марко, который приобнимает свою прожорливую подружку за шею, Жан бросает на Берта злобный взгляд. Потому что вдруг понимает: если бы не та выходка Берта с подножкой два месяца назад, то нихера бы не было. Жан бы не заметил Марко в библиотеке, потому что попросту не обратил бы внимания. Не поймал бы прямой, самый первый взгляд до того. Ничего бы не было, если бы, бля, не ты! Бертольд как чувствует — ни с того, ни с сего вдруг поворачивает голову и удивленно спрашивает:       — Что?       — Да так, — недовольно говорит Жан, сверля его взглядом. — Убить тебя мало, Долговязый.       — За что?! Анни и Райнер продолжают невозмутимо жевать пюре с подливой, не обращая на них внимания.       — Дождь из-за тебя снова будет, — отмахивается Жан, жалея, что привлек его внимание. — Сегодня опять спал в позе избитой лошади. Это их любимый с Райнером прикол: определять погоду по той позе, в которой проснется Берт. Неизвестно, что у него за болезнь такая, но спит он как бесноватый. Намучается Анни с ним.       — Жан, прекрати, — шикает он, покрасневший как рак. И добавляет погромче: — Не сплю я как лошадь… Райнер, сидящий напротив, вдруг поднимает глаза, чуть наклоняется к столу и говорит очень серьезно:       — Да, это правда, — а затем подмигивает Жану, расплываясь в гаденькой улыбке. — Ты спишь как скунс. Не то чтобы Жан специально решил подколоть Берта, чтобы привлечь внимание Райнера и не мириться первым... Райнер, наверное, и сам понимает, что это лишь совпадение. Но от его подкола на душе сразу становится легче. Все же, Жан терпеть не может цапаться ни с ним, ни с Бертом. Поэтому усмехается, пихая Долговязого в бок, и улыбается Райнеру. Так искренне, как никогда за последнее время.