Кай

Народу было предостаточно, но не настолько, чтобы забить собой помещение до отказа. Прекрасно обозревалась экспозиция, составленная из фотографий и живописных полотен, преимущественно в черно-белой тематике. Глеб держал под локоток Лиззи, увлеченно озирающуюся по сторонам. На неё оглядывались точно так же. Красивая девушка с точеной фигурой в коротком золотистом платье и туфлях, стоящих маленькое состояние. Да еще и гордо вышагивающая подле знаменитого артиста. На неё бросали взгляды завистливые, восхищенные, уничижительные, но интереса любого плана скрыть было невозможно. Фара же мучился желанием свалить отсюда, где все напоминало о тех временах, когда он, как угорелый, носился по всем мало-мальски подходящим выставкам, выискивая Герду. Голубин едва заметно скривился от того, как разлился во рту иллюзорный, но явственно отвратительный привкус шампанского всех сортов паршивости. Но тут же принял вид слегка скучающий, чтобы на снимках многочисленных папарацци выглядеть сносно и не подавать лишних поводов для сплетен. — Лиза, милая, я так рада тебя видеть! — из смурных мыслей Глеба вырвал чей-то оглушительный щебет. Рядом с ними стояла какая-то ярко намакияженная блондинка с огроменными серьгами-кольцами, которые больше пошли бы какой-нибудь уроженке Африки. Голубин откровенно не помнил, знаком ли он с этой фифой или нет. Лиззи заворковала в ответ, звонко чмокнула в искусственно-румяную щеку. Глеб скучающе уставился на свою девушку, и, поняв, как долго она будет болтать, шепнул ей на ухо, что прогуляется по галерее, которую, к слову, они еще не успели обойти полностью. Девушка закивала головой в знак того, что он был услышан. Фара с чистой совестью, никуда не спеша, принялся прогуливаться вдоль белых высоких стен, изредка останавливаясь у заинтересовавших его снимков или полотен. Он думал о том, что все-таки не научился ценить изобразительное искусство по существу и понимает в нем крайне мало. Так, разглядывая незапоминающиеся детали экспозиции, Глеб, запустив одну руку в карман довольно-таки строгих брюк, касался пальцами незнамо зачем прихваченного плеера Герды. И он будто давал ему покой, давил на корню подступающее раздражение, приходящие с людьми, с звуками их шуршащих голосов, с удушливыми ароматами духом, мешающихся между собой. Фара жалел, что позволил Елизавете уговорить себя на этот пафосный вечер. Он завернул за скругленный угол, мысленно поражаясь площади арт-пространства, и уперся взглядом в большое полотно. Вертикально вытянутое, оно занимало практически всю высоту стены, но поразил Голубина не масштаб. Хоть в хаотичном наборе широких мазков узнать фигуру, усаженную в глубокое пятно кресла, сразу распознать было нелегко, Глебу это удалось сразу. Белые рваные линии обозначали свешенные на лицо волосы, ладони с длинными пальцами и какая-то абсолютно присущая ему самому поза. Фараон задохнулся узнаванием, тупо уставившись в холст. Парень готов был поклясться, что на картине с каким-то до странности знакомой небрежностью и беспорядочной нежностью, изображен он сам. Беспомощно завертев головой, Глеб вдруг принялся выискивать в толпе копну золотистых кудрей. Он чувствовал: Герда здесь, среди этих неинтересных, незнакомых людей. Она помнит о нем, пишет полотна, вытаскивая из воспаленной памяти кадры, отснятые сетчаткой в комнате коммуналки под сенью каштанов. И Герда нашлась. На расстоянии в десяток шагов. Люди как будто бы разошлись, выпуская её силуэт вперед. Она стояла спиной к нему, облаченная в длинное, практически до пола, платье насыщенного синего цвета, и рыжие косы спускались по узкой спине ниже лопаток, перехваченные широкими лентами. Герда говорила с какой-то женщиной, и с удивлением Фара узнал в ней Софию, имя её само собой всплыло в мозгу. Она не изменила своей любви к цыганским нарядам. Глеб не мог сдвинуться с места, хотя все в нем мгновенно потянулось к Герде. Он онемел и мог лишь глядеть на то, как девушка перекидывает косу, как жестикулирует, двигая изящными руками. Но вот взгляд Софии выловил остолбеневшего Глеба, она стала серьезной, взгляд ее потяжелел. И Герда тут же повернулась всем телом к нему. Белая ладонь в защитном жесте лежит поверх еще несильно округлого живота, другая — поддерживает снизу. Фара забыл, как дышать, переводя свой взгляд с её растерянного лица на живот и обратно. Она почти совсем не изменилась, лишь утратила мальчишескую угловатость и настороженный взгляд. Он отмер, сделал на пробу шаткий шаг, потом еще и еще. Голубин шел к Герде как по иглам, осторожно, словно боясь спугнуть. Он все опасался, что она простой мираж, обман зрения, что это злая шутка подсознания. Девушка смотрела на него, не отводя глаз, которые стали еще мудрее, наполнились незыблемым смиренным покоем. — Привет, Герда, — произнес он севшим в раз голосом. — Здравствуй, Глеб, — улыбка легла на её губы мягкой печатью. Тихо исчезла Софья, не проронив ни звука. Фаре хотелось обнять Герду, но он не знал, как прикоснуться к ставшему подобным священно-хрустальному кубку телу. Он мял и гнул свои пальцы, не зная, как выразить все то, что мешалось сейчас в его голове. — Как ты, кхм, поживаешь? — глупо спросил он, все вглядываясь в её лицо, утратившее болезненную худобу и землистую бледность. Теперь она была поразительна свежа, ментальное тепло исходило от неё практически осязаемыми волнами. — Ты ведь не об этом хочешь спросить? — лукаво заглядывая в его зрачки, Герда безжалостно задает обличающий вопрос. — Да, — утвердительно выдыхает Голубин, ощущая себя растерянным школьником. — Пойдем, — она касается его острого локтя, увлекая сквозь поредевшую толпу к выходу из помещения, — здесь душновато. Когда люди остаются гудящим пятном позади, и московский вечер потоками ниспадает прямо из открытого неба, становится проще. Странно, Глеб же никогда не боялся публики, давно уже не испытывал стеснения и скованности, но это неожиданное происшествие выбило его из колеи надолго. Дерево лавочки хранило тепло раскаленного дня. Герда аккуратно присела, разгладила складки платья. — Ты, конечно же, хочешь знать, почему я тогда сбежала. — Конечно же. Усмешка обозначилась в уголках её рта. — В принципе, в письме я написала правду. У нас не было будущего, по крайней мере, тогда я не могла различить даже его очертаний. Я была загнанной, выжатой и провинциальной, ты — сияющий представитель золотой молодежи, о чем идет речь? К тому же, тогда ты не смог бы сделать выбор между мной и Наташей, в двадцать лет порой бывает сложно расставлять приоритеты, — она с грустной улыбкой приостановила свою речь, чтобы перевести дух. Глеб не спешил опровергать её доводы или подтверждать их, молча наслаждаясь обществом Герды. — Я пришла в этот своеобразный любовный треугольник последней и первой должна была уйти. — Кому должна? — с сожалением уточнил Глеб, следя за тем, как золотятся на уходящем за горизонт солнце её косы. — Себе, прежде всего, — отзывается она, и взгляд Голубина цепляется за искрящийся бликами ободок обручального кольца на её пальце, — вопрос собственной годности, мне претило быть третьей лишней. — Ты никогда не была третьей лишней, — произносит Фара, даже не пытаясь убрать из всего своего облика тоску. Герда ухмыляется недоверчиво в ответ на его фразу, и память режет болью узнавания. Она все та же девчонка, повзрослевшая совсем чуть-чуть, и жива в ней прежняя натура. — Какой месяц? — спрашивает он после затянувшейся паузы, ловя себя на мысли, что не хочет ворошить прошедшее, что это не принесет уже никакого толку. — Пятый, — отзывается Герда, и снова укладывает ладонь на обрисованный мягко синей тканью животик. У Глеба щемит предательски сердце от этого жеста, и он только молча поражается своей сентиментальности. Как же быстро он успел перекинуться из закоренелого циника в ранимого мальчика. — Тебе к лицу беременность, — делать такие комплименты непривычно и так странно, что произнесенные слова буквально повисают в воздухе. — Спасибо, конечно, но ты просто не хочешь мне говорить про набранные килограммы и отеки, — смеется девушка. Её свет становится почти невыносим, Глебу едва ли не физически больно смотреть на неё. — Я действительно так считаю, — удивительно, но это не звучит, как оправдание. — Говорят, что будет сын. — Подобрала имя? — Да. Подумываю назвать Глебом, — без напряга сообщает она. Голубину кажется, что она жаждет его страданий, раз говорит такое, но потом смотрит в открытое нежное лицо и не видит там ни намека на желание досадить или обвинить. — Не стоит, — глухо выговаривает он и на автомате тянет из кармана сигареты. Пальцы путаются в проводках наушников. Он достает и плеер. — Черт, — выдыхает, когда доходит, что теперь в присутствии Герды курить не стоит. Прячет прямоугольник картона и табака, а плеер оставляет. — Неужели? — глаза девушки округляются, она поражена. — Ты хранил его все это время? — Скажу больше, он еще работает, — говорит Фара и, протягивая ей наушник, нажимает на кнопку. Голос Земфиры совсем родной уже, и даже проскакивающие изредка помехи не портят ни его, ни возникшей атмосферы. Закат догорел, уступая место притемкам, потихоньку разжигались на фоне фонари. Потянуло откуда-то тонким сквозняком, и Глеб снял с себя легкий пиджачок, накинул его на плечи задумавшейся Герды. — Ты веришь во все, что сказала мне? — вдруг спрашивает сквозь строчки песни Фара, пристально всматриваясь в девушку. — Я успокаиваю себя этим, когда вдруг мне начинает казаться, что я допустила ошибку, сбежав в Питер, — признается она, режет без ножа по живому. Глеб тягостно молчит, накручивая провод онемевших наушников на палец. — Знаешь, я даже, было, купила билет на твой концерт, который проходил в Санкт-Петербурге. Хотела просто посмотреть на тебя. Шел второй год с момента моего бегства, но я скучала невероятно, — Герда замолкает, опустив глаза вниз и уперевшись ладонями в край лавочки. Мимо прошмыгивают покидающие выставку люди, но они почти не обращают внимания на сидящую в отдалении пару. — Но у самого входа, когда впереди уже маячили проверяющие билеты сотрудники, я струсила. Испугалась, что потом не смогу справиться с собой и поеду в Москву искать тебя. Я отдала билет какой-то девочке, которая просто пришла с подругой потусоваться под клубом. Наверное, про такие моменты говорится, что хочется выть волком. Жалит под сердце осознание: судьба настойчиво толкала их навстречу друг другу, но был сделан иной выбор. Правильно ему отец, прознавший о ситуации, сказал: «Не сумел разобраться со своими бабами, вот и получай». — Как ты вообще в один гребанный момент сумела со всем разобраться и уехать? Как?! — Глебу трудно сдержать себя, он обхватывает её ладонь, лежащую на лавочке, жмет белые пальцы. — Я была в отчаянии, пойми, — горько начинает она, — но у моей одногруппницы тетка работала в одной питерской общаге комендантом, и я решила, что возможность зацепиться. Договорилась, собрала все свои пожитки, не так уж и много, и поехала. По первости тяжеловато приходилось, мыла в этом же общежитии полы и туалеты, потом в кафешке недолго вкалывала посудомойкой, только под конец первого года смогла найти работу по специальности. Фара представляет её, одну-одинешенькую, в большом, чужом и холодном Питере. Видит, как она шатается по узким улицам в поисках покоя и смирения. Ему невыносимо сложно держать пальцы Герды в своей ладони, они жгут кожу своей хрупкостью. Он сам обрек её на такой выбор, он сам подтолкнул к бегству, он её вынудил своим безответственным отношением. — А потом ты вышла замуж, — обреченно выдыхает он, глядя на ненавистный ободок из золота. — Не сразу, конечно, — она печально хмыкает, — Константин — заместитель директора одной фирмы, которая сотрудничала с конторой, в которой работаю я. Он шел обговаривать какие-то детали договора, когда я на него случайно натолкнулась в дверях. День бы не мой: проспала, влетела новыми ботинками в лужу, в метро чуть не потеряла наушники. В общем, у меня еще и кофе с собой был. Как в дешевой мелодраме, облила его с ног до головы, надо же было крышке слететь со стаканчика, — Герда качает головой, длинные серьги с колокольчиками тихо бряцают от этого движения. — Так все и закрутилось, — мрачно подытоживает Голубин. — Ну да, он человек достойный и заботливый, я долго сопротивлялась, но моральная измотанность взяла свое. О тебе Костя знает, — вдруг сообщила она, и Глеб встрепенулся. — Я все-все рассказала, чтобы не было этих дурацких недомолвок и обвинений. Когда я узнала, о том, что ношу под сердцем ребенка, отнекиваться от свадьбы стало бесполезно. — Значит, ты не так давно примерила белое платье? — остро ухмыляется Фара, думая, что выставка опоздала совсем на чуть-чуть. — Не было никакого платья, просто роспись в присутствии самых близких. Я так захотела, — произнесла девушка. — Всегда думал, что каждая девчонка мечтает о сказочной свадьбе, — признался Глеб, пряча от неё прогорклую усмешку. — Каждая, но не с каждым, — по идее, это каламбур должен бы развеселить, но на душе становится, только горше. — Полина, вот ты где! А мы с Софьей обыскались тебя, Сонечка хочет представить тебя кому-то, — голос, раздавшийся за спинами, низкий и бархатный. Глеб поворачивает голову, чтобы увидеть высокого мужчину в представительном сером костюме. В его шевелюре сверкают седые нити, но он молод и крепок. Константин, догадывается Голубин. Но он мало интересует Фару. — Значит, Полина? — Приятно познакомиться, — она шутливо жмет его руку, пытается улыбаться беззаботно, серьезные глаза все же выдают её. Девушка поднимается с лавочки, колышется подол платья. Она знает, как и Глеб, что Соня не ищет её и не собирается представлять мифическому кому-то. Полина понимает, что Косте необходимо заявить право на неё единственному весомому сопернику во всем мире, и смиренно подчиняется его желанию. Ведь она помнит о подаренной Константином её матери квартире, о платном обучении брата-обалдуя в универе. Полина умеет быть благодарной, поэтому отпускает медленно пальцы Глеба. В ней разверзается пустота, и хочется прижаться к Фаре, но она стоит, идеально выпрямив спину, не смотря на свое положение. — Прощай, Глеб, — и взгляд, в котором все, что скопилось за шесть лет: от ноющей боли до светлой тоски, от жалящих воспоминаний до радости от нечаянной встречи. Константин отводит взгляд и покашливает. Сцена, разворачивающаяся перед ним, такая интимная, что он невольно прячет глаза и сжимает от бессилия кулаки. Полину нельзя не любить, но видеть, как она тянется к этому столичному пройдохе, противно. Мерзко еще и от того, что он знает — это и есть искренность. Не вежливость, не благодарность, на которую он имеет право рассчитывать. Нет. Это связь душ, и Костя не хочет ничего знать о том, как этим двоим сейчас невыносимо разрывать едва затеплившуюся связь, проклюнувшуюся через годы полного молчания и бесконечного забвения. Ему больно не менее, чем им. — Возьми, — Фара трясущейся рукой протягивает ей плеер с грустно повисшими наушниками. Она сжимает его пальцы на пластиковом крохотном корпусе и мягко произносит: — Он твой, — её голос дрожит и в уголках мудрых глаз бликуют навернувшиеся слезы. Полина не заплачет. По коже у обоих мороз. Она просто отдаст нагретый её теплом пиджак Фаре, тихо уйдет, возвращаясь в светлые просторные залы арт-пространства. — Закурить есть? — Константин спрашивает хрипло, переступая через собственную воспалившуюся гордость. Голубин молча тянет пачку и зажигалку. Они враги, уставшие от неизвестности и ран. И сейчас перемирие, затишье. Костя возвращает пластиковый и картонный прямоугольники, пыхтит дымом сквозь вздыбленные узкие ноздри. Он недолго собирается с мыслями прежде, чем проговорить устало, но зло: — Я тебе её не отдам. Глеб вздергивает ошалевший от переизбытка взгляд, меряется силой с Константином. Глаза они, подобравшиеся и чуть ссутулившиеся, опускают одновременно. — Знаю. — Ты достаточно искалечил её, не позволю повториться подобному, — гнев становится отчетливее в его вздымающемся голосе. — Знаю, — бесцветно произносит Глеб, глядя в одну смазанную точку. Костя подхватывается со скамейки, бросает наполовину скуренную сигарету в урну. Оттуда поднимаются сизые ростки дыма от потухающей красной искорки. Он матерится, убегая от поникшего Голубина, боясь, что нервы подведут и лопнут перетянутыми звенящими струнами. Вместо него приходит Лиза, начинает щебетать: — Такая замечательная выставка, — она присаживается на скамейку, льнет к Фаре, не чувствуя его отрешенности, — мне больше всех работы Звягинцевой Полины понравились. Там на одной картине, такое чувство, будто ты изображён. Видел это полотно? Оно просто великолепное. — Уходи, — Глеб совсем без сил, он трет лицо ладонями и не чувствует ни тепла, ни холода. — Что? — девушка глупо хлопает длиннющими ресницами, приподнимаясь над лавкой. — Уходи. Я бросаю тебя, найди себе нормального парня, для которого ты будешь гребанной богиней. Отстань от меня! — он отбрасывает её просящие руки прочь, рывком становится на ноги. — Глеб?! — звенит оклик, полный отчаяния и непонимания. Он быстро идет прочь. Напролом через московскую ночь, теплую, летнюю. Голубин бежит от себя, от Константина, колко глядящего на него с осуждением и неприязнью, от Герды-Полины. Он несется через проспекты, улицы, переулки, дворики, пока силы не оставляют его. Едва переставляя гудящие ноги, он плетется уже еле-еле, по инерции, не узнавая очертаний ландшафта. Белеют дома, выступая из сгущающегося мрака, скупо рассеваемого редкими мигающими фонарями. — Умоляю тебя, не называй сына моим именем, — бормочет он куда-то во Вселенную, даже не надеясь быть услышанным. От него отшатывается припозднившаяся девушка. Она боязливо проскакивает мимо, как ей думается, какого-то пьяного или психа. Он вдруг кажется ей смутно знакомым, словно актер из приевшейся рекламы. Но рациональный страх гонит девчонку дальше, она ускоряет дробный шаг. Глеб оседает под фасадом очередного здания прямо на сочащийся дневным теплом тротуар. Он задирает голову, затылком упираясь в крошащуюся штукатурку, и видит кусочек неба, невероятно-насыщенного, темно-синего, как платье Герды, усыпанного точками звезд. Для Москвы редкость — увидеть такие яркие кусочки космического льда. Он теперь обречен пожизненно собирать из них слово «Вечность». *** Галантность не покидает Константина даже в таком мрачном расположении духа. Он открывает дверцу такси перед Полиной, потом усаживается сам, называя уставшему таксисту адрес гостиницы. — Зря я тебя сюда привез. Выставку могли открыть и без тебя, — бурчит он, не зная, куда деть руки. Она смотрит в окно, а не на него. — Это моя первая выставка такого масштаба, — её голос спокоен и глубок, как море в штиль. Он знает, что она отнюдь не спокойна, что мечется под нежной белой кожей вместе с взбудораженной кровью растревоженный зверь, имя которому Любовь. — Этот мальчишка не достоин тебя, — Костя то ли нападает, то ли пытается защититься. — Давай не будем об этом, хорошо? — Полина отрывается от созерцания ночной Москвы, глядит ему в глаза пронзительно, пришпиливая к спинке сидения. — Ты никогда не полюбишь меня, как его, — тихо произносит он, уже не содрогаясь внутренне от этого открытия. Ведь он всегда знал это, хоть и не хотел верить окончательно. Полина молчит, понимая, что слова все пусты и бесполезны сейчас. — Моей любви хватит на нас обоих, — подытоживает Костя, преданно подхватывая её ладонь с обивки салона и прижимая к своим горячим сухим губам. — Я буду сдержанной и взрослой, — нараспев тянет Поля, так грустно, что тянет и жилы, и душу из всех сидящих в автомобиле. Костя не знает, что это за строчка, откуда она безжалостно вырвана, но подспудно осознает её сакральную полноту. Водитель тревожно поглядывает на них через зеркальце, его темные глаза наполнены малопонятным осуждением. Мир накрывает тишиной.