Слово "вечность"

Днём шёл дождь, и когда фургон тормозит напротив особняка, через открытое окно доносится, как скрипят об асфальт шины. Мотор ровно гудит, пока фургон, такой же громоздкий и неуклюжий, как его хозяин, задом заезжает на парковку. Голд вздыхает, поправляет узел галстука и идёт открывать. Стоит на крыльце, дожидаясь, когда Мо дойдёт до конца выложенной побуревшим от времени кирпичом дорожки и войдёт в дом. Голд криво усмехается, отгоняя неуместную ассоциацию: жёлтым этот кирпич никогда не был, да и за исполнением желаний к Тёмному давно ходить перестали. Он больше не заключает сделок, и жители Сторибрука, наконец, смирились с этим. Мо Френч грузно поднимается на крыльцо и, не поднимая взгляда, заходит. — Я ждал тебя раньше, — замечает Голд, поворачивая ключ в замке. — Ты всегда закрывался в семь. — Сегодня было много покупателей, такой день, — поясняет гость равнодушно. — Какой? — машинально интересуется хозяин дома. — Четырнадцатое февраля. Голд сжимает зубы и до боли стискивает ключ. Вот оно что. Выдуманный праздник чужого мира. Как символично. На языке вертится язвительная реплика, но он только пожимает плечами и кивает в сторону лестницы: — Проходи, папа. Они давно перестали церемониться. В прошлом остался и трепет сэра Мориса перед Тёмным, и страх, который Мо Френч испытывал по отношению к хозяину города. Голд следует за ним не сразу. Сначала прикрывает окно: на улице снова зарядил дождь, и водяная пыль ровным слоем оседает на подоконнике. Голд с силой давит на разбухшую за зиму раму, поворачивает ручку фрамуги. Рассеянно оглядывает помещение. Зацепившись взглядом за пустой камин, зябко трёт руки. Холл совершенно выстужен, и хотя Тёмному холод повредить не может, ему, наверное, следует позаботиться хотя бы о своём госте. Голд хмурится, призывая на помощь магию, и в очаге занимаются весёлым рыжим пламенем сухие поленья. Разноцветный экран в кованных узорах, призванный защищать полированные доски пола от искр, он переставляет вручную и тут же жалеет об этом. Брезгливо морщится, очищая брюки от тут же прилипших к ним хлопьев пыли, вытирает носовым платком пальцы, и отправляется наверх. Умом он понимает: если бы что-то изменилось — Мо дал бы ему знать. Но глупая надежда не желает умирать, и каждый раз заставляет сердце биться чаще. Голд с бессмысленной осторожностью приотворяет дверь в спальню — словно её скрип может кого-то разбудить. Мо сидит на плетёном стуле, облокотившись на край постели, и взгляд его блуждает по изображениям блёклых рисованных букетов на розоватых обоях. Потом цветочник задирает голову, чтобы разглядеть картину, которую видел уже не одну сотню раз, и вокруг валика жира на его оплывшем затылке образовываются две горизонтальные складки. Они отчётливо видны под редкими коротко стриженными волосами, и Голд на секунду жалеет о том, что больше не носит трости: ему хочется ударить тестя, увидеть, как тот падает лицом в пол, как короткие пушистые волосы слипаются от крови. Но марать руки о его потную тушу — не хочется. Голд прикрывает глаза. Считает до десяти, пытаясь усмирить своих внутренних демонов, что снова чуть не вырвались на волю. Он сходит с ума — это не новость. Вот только предпочитает быть тихим сумасшедшим. Кажется, Мо не собирается прерывать молчания первым. Голд сжимает кулаки. — У тебя было достаточно времени, чтобы попробовать без моего присутствия, — роняет он бесцветно. — Ты сделал это? — Да. Голд переводит взгляд на жену. Она всё так же лежит в постели, даже волосы не сбились, бледные руки неподвижны на тонком атласе одеяла, грудь вздымается мерно и тихо. Она выглядит точно так же, как час назад, когда он оставил её в спальне одну. Так же, как вчера, или на прошлой неделе, так же, как пять лет назад, когда они вернулись из Хорорбрука в наземный мир, — без малейших изменений. — Так попробуй ещё раз. Сейчас! — приказывает Голд. Тесть смотрит на него скептически, но послушно склоняется над дочерью и целует ее в губы. Ничего не происходит. — И это поцелуй отцовской любви, — шипит Голд сквозь зубы. — Больше смахивает на инцест. Мо утирается, говорит тяжело, точно ворочает языком камни: — И куда же, по-твоему, целуют дочерей? — В лоб или в щёку. Они проделывали это сотни раз, но Мо целует Белль снова. И в лоб, и в щёку, и в кисть, как целуют леди. Бесполезно. Голд ревниво поправляет одеяло, раскладывает по высокой подушке каштановые пряди волос. Они молча спускаются, Мо привычно плюхается в глубокое кресло у камина. Голд достаёт из бара виски и тяжёлые стаканы. Идёт на кухню, чтобы вынуть из морозилки одинокую форму для льда, выковыривает льдинки остриём ножа. Он мог бы сделать не сходя с места, стоило бы лишь пожелать, даже пальцами щёлкать не надо. У него же есть вся магия Тёмных. Которая отлично подходит для того, чтобы заваривать чай. Или — чтобы убить кого-нибудь. А помочь единственному человеку, который имеет для Голда хоть какое-то значение — она не в силах. Людям, поправляет себя Голд. Эмбрион — несколько сотен клеток, скрытых в теле его уснувшей жены — тоже человек. Ещё не рождённый, но уже проклятый. Вернувшись в гостиную, он наливает — Мо щедро, себе — совсем немного. Сегодня Голд не собирается напиваться — самая малость алкоголя, чтобы приглушить боль и набраться решимости. Какое-то время они пьют молча, и Мо встаёт, чтобы подлить себе и ему, снова подливает… Пока Голд не соображает, что в очередной раз выпил куда больше, чем хотел, а боль всё никак не становится меньше. — Что же ты сам её не целуешь, — взрывается, наконец, Мо. Белль так же выдвигала подбородок, когда сердилась. И поджимала обиженно губы — не подковкой — нитью прямой линии. — Целую, — смеётся Голд горько. — И что? — смотрит Мо исподлобья. — А — ничего. Он целует её, каждый день, так долго, что у него начинают болеть губы, каждый вечер ложится в постель к своей, тёплой, мягкой и такой спокойной жене, а иногда, напившись настолько, что язык начинает заплетаться, говорит с их ребёнком, бормочет куда-то в пупок, что любит его и вытащит из этой ловушки, и задирает подол сорочки, чтобы поцеловать Белль чуть повыше лобка. Но это тоже ничего не меняет. Беременность не развивается. В животе Белль спит их ребёнок, но живот остаётся девически плоским, как в тот день, когда Белль укололась граммофонной иглой и пустила в свою кровь чернейшую магию сонного проклятья. Впрочем, бывают дни, даже недели, когда Голд не целует жену. Надирается каждый вечер с её папашей, и под утро небрежным движением руки спасает тестя от похмелья, бродит по дому, точно призрак прошлого себя. Запирается в подвале, где ищет ингредиенты антидота к проклятью вечного сна. Иногда ему кажется, что он близок к разгадке. Но только кажется. В подвале на коврике беспробудно спят четверо очаровательных котят, и иногда Голд думает, что Белль очень разозлится на него, когда узнает, каким испытаниям он подверг этих милых созданий, ради того, чтобы помочь ей. Ему никогда не нравилось, как Белль злится, а теперь он даже хочет услышать резкую отповедь, увидеть, как некрасиво кривятся её губы — лишь бы она не лежала так безучастно. Бутылка пустеет, и они с Мо смотрят друг на друга выжидающе. Голд ждёт, когда тесть поймёт, что пора уходить, а Мо, уже порядком набравшийся, — когда Голд откроет вторую бутылку. Иногда Голд так и поступает, но не сегодня. — Иди-ка ты домой, — выпроваживает гостя Голд. Мо встаёт, не говорит ни «спасибо», ни «до свидания» и неуклюже направляется к двери. — Поедешь на такси, — сообщает ему Голд вдогонку. — Тебе нельзя садиться за руль. — А фургон? — ворчит Мо. — Утром за ним вернёшься. Голд вызывает машину. Он должен позаботиться об отце Белль: вряд ли её обрадует, если Мо спьяну врежется в фонарный столб, так и не дождавшись её пробуждения. На улице уже темно, воздух влажный и чистый, и, волоча Мо через двор под локоть, Голд невольно дышит глубже, пытаясь наполнить пропылённые лёгкие ночной свежестью. — Будь ты проклят! — желает ему тесть на прощанье, и Голд только криво улыбается: куда уж больше. Он провожает удаляющуюся в сторону порта машину долгим взглядом. Пусть Мо Френч не самая приятная компания, но оставаться в особняке наедине со своим решением немного страшно. Он всё приготовил заранее. Склянка с его пропуском в тот мир, где застряли Белль и их ребёнок, ждёт его на этажерке в спальне. Маленькая неприметная бутылочка, затерявшаяся среди фотографий, фарфоровых безделушек, шпилек, лент, пустых флакончиков. Достаточно одной капли. Он не раздевается. Даже ботинок не снимает, садится рядом с Белль поверх одеяла, перебирает её волосы. Обводит пальцем очертания её безмятежного лица. Подносит к губам пробирку и, зло усмехнувшись, шепчет: — За истинную любовь!