Жертвуя пешкой

Я знаю тех, кто дождется, и тех, кто не дождавшись умрет, Но и с теми, и с другими одинаково скучно идти.

Это было как полет, как невесомость, как смерть. Как будто большая птица подхватила меня, понесла на своих крыльях, а после превратилась в облако, в белую мякоть неба, в седое дыхание бога, в дым от пылающих райских садов. Последнее, что я вижу, — кровь на залитой лунным светом коже, словно алые цветы на снегу, и черные глаза, прячущиеся за тонкими веками, испещренными синевой. А потом я засыпаю. * * * Часто ли мне приходилось жалеть о чем-то? Нет. Я был импульсивен и стремителен, как скорый поезд, из окна которого все кажется размытым, будто ненастоящим. Я бежал, не зная, где конечная точка и есть ли она вообще, но никак не мог остановиться, заводной механизм внутри меня заклинило. Как быстро я научился планировать что-то дальше пары месяцев, решился купить что-то дороже пятидесяти галлеонов, набрался наглости зажить по-настоящему своей жизнью? Я не считал, но спустя год после победы жизнь приобрела приятный вкус: Кингсли попросил меня вести спецкурс в школе Авроров. Дело не хлопотное, не нервное и не сложное, так что я с энтузиазмом ринулся в бой. Рон, сидевший на студенческой скамье, то и дело кивавший моим словам, ждал меня после лекций, мы заходили за Гермионой, и все втроем шли куда глаза глядят, болтали, смеялись, иногда молчали и просто наслаждались спокойствием и свободой. Однажды мы стояли над спешащей Темзой, и ветер бил в спину — аккуратно, будто робкий товарищ, задумавший привлечь внимание; Гермиона щелкала маггловским фотоаппаратом, Рон гримасничал и смеялся сам над собой, а я играл с ветром: если вовремя не убрать руку, то он ударял по раскрытой ладони, цеплялся за шею, пробирался сквозь спутанные пряди, норовил забраться под пальто. Потом нам надоело, я положил пальцы на ограждение, а он, в последний раз мазнув холодным носом по щеке, затих. Мне отчего-то вспомнились все, с кем мы разошлись так же походя, между делом, договорившись встретиться на следующей неделе и не увидевшись больше никогда. И когда грядущее празднование второй годовщины победы застает меня врасплох заплаканными глазами Гермионы и нервным мельтешением Рона по гостиной дома на Гриммо, я молча протискиваюсь мимо них из прихожей в свою спальню, пробормотав что-то про сложный день и необходимость принять душ, но мне не суждено остаться в стороне от вряд ли приятного разговора, потому что надломленный голос Гермионы зовет меня, а я не смею его игнорировать. Так что приходится садиться в кресло возле камина и выслушивать путаные объяснения. Гермиона, в отличие от нас с Роном, была человеком сознательным, так что после победы помаялась пару месяцев и приняла предложение Кингсли возглавить Комитет Помощи Жертвам Войны, на попечении которого были дети, оставшиеся сиротами благодаря Волдеморту, инвалиды (спасибо ему же) и прочие пострадавшие. Оказывается, что в своем желании причинять добро Гермиона зашла очень далеко, буквально — в специальный отдел Мунго, в котором доживали свои дни безнадежные пациенты. А направил ее туда Кингсли, когда наш гений от благотворительности в сотый раз задала ему вопрос, где же Северус Снейп и какого Мерлина его никто не видел после короткого награждения орденами два года назад, на которое мужчину привезли в кресле-каталке, и этот факт явно раздражал его почти так же сильно, как факт того, что он выжил. — Гарри, это невыносимо. Он лежит там совсем один, я знаю, что вы очень его ненавидите, но это же школьное, это было очень давно, и потом, он же все объяснил, там, в Думосбросе, ты же все видел, — Гермиона комкала в руках мокрую салфетку. — Несомненно, это очень печально, Герми, но я не понял, почему вы ссоритесь? — пожал плечами, мол, лежит и лежит, сочувствую, конечно, но повода для скандала не вижу. — Потому что, — Рон злорадно улыбнулся, оскалился, как хищник, только что кровь с клыков не капала на ковер, — Гермионе его жалко, она очень хочет его оттуда забрать и притащить жить сюда. Как тебе? Мне было смешно и нелепо, а еще немного тревожно. — Да, ну и что? — Гермиона сложила руки на груди, закрылась, затравленно посмотрела на нас. — Рон, он давно уже не твой учитель, он прожил сложную жизнь. Да если бы не он, мы бы, скорее всего, тут не сидели бы сейчас, рассуждая о том, что нормально оставлять его умирать одного в Мунго! Гарри, в этом доме пять свободных комнат, Снейп не помешает. Я возьму на себя заботы о нем, а если ты против, то у меня хватит средств снять жилье. — Решительно настроена, — Рон разводит руками, а потом этими же руками обхватывает голову. — А что с ним? — я аккуратно кладу Гермионе руку на плечо, она не сбрасывает ее. Живем. — Проклятие Волдеморта, вероятно. Он хоть и рассчитывал на победу, но запасной план на случай поражения у него тоже был, и, конечно же, он использовал последний шанс испортить жизнь тем, кто попытается примкнуть к свету. — Его не снять? — логичный вопрос, знаю. Она ждет его, так что приходится задавать. — Для начала никто не знает, что именно это за магия. Я лично прошестерила все книги, доступные Министерству, даже в подвалы ходила под чутким контролем авроров, которые все время держали палочки нацеленными на книги, пока я читала. Вероятно, это что-то очень темное личного изобретения Волдеморта. Снейп тоже не знает, — она наконец решилась поднять на нас глаза, настолько трагичные, что сжалось сердце. — Ребята, пожалуйста. — А что он сам об этом думает? — не полагала же Гермиона, что Снейпа можно просто так взять и увести, а он и сопротивляться не будет? — Мы не особо это обсуждали, я не хотела давать ему ложных надежд, но, думаю, он с радостью сменил бы больничную палату на возможность иметь комнату, не пахнущую зельями, еду, не напоминающую на вкус вареное ничто и, возможно, кресло и книжный шкаф. Он совсем спокойный, будто и не Снейп вовсе, — она пожимает плечами, — но я не могу вот так жить, зная, что он где-то там умирает, будто у него вышел срок годности, будто он отслужил свое всем хозяевам, и теперь его забросили в дальний угол. Мы с Роном переглядываемся. Я поднимаю брови, мол: «Как тебе идея?» Он виновато улыбается и кивает: «Идея, конечно, дерьмо, но это же Гермиона, как ей отказать». — Хорошо, — сдаюсь, капитулирую, низвергаю собственный флаг в дорожную пыль, — мы не против. Она вскакивает, рассыпается в благодарностях, обнимает нас, снова рыдает, смеется. Мы готовим ужин, варим кофе, она все еще плачет, мотая головой, чтобы мы не обращали на нее внимание и продолжали разговаривать, как будто можно разговаривать под ее всхлипы и периодические высмаркивания. Втроем забираемся под плед на полу, сидим близко, она обнимает нас с Роном за шеи и поочередно целует в щеки, мы успокаиваем ее как можем, а нащупав безопасную тему, фокусируемся на ней, и вечер плавно перетекает в ночь, девиз которой «а помнишь?», и мы помним, но все равно вспоминаем снова, пересказываем друг другу подробности знакомыми фразами и интонациями, смеемся в тех же местах, даже ахаем там же, и эта привычность успокаивает, укутывает, убаюкивает, и в этот раз, врезаясь в облака, бывшие секунду назад крыльями большой птицы, встречая лунную реку крови и подрагивающие веки, я ничуть не удивляюсь. Я засыпаю. * * * Странно, наверное, что мы живем втроем, но так привычней. Поначалу Рон и Гермиона собирались съехать, даже искали квартирку, неторопливо перебирая варианты, а потом мы как-то сели на заднем дворике, возле крошечного прудика, в котором плавал одинокий золотой карп, и я сказал, что не хочу, чтобы ребята уезжали, что это бред, в этом доме куча свободного места, да если кому и нужно уезжать, то это мне, потому что у них скоро будет семья, а семья — это дети, а детям нужно пространство, которого тут, опять же, завались; я говорил и говорил, пока меня не прервал смех Рона. — Мы тоже совсем не хотим уезжать, друг, — он обнял Гермиону, устроившую голову у него на плече, — не потому, что здесь круто и много комнат, а потому, что не хотим уезжать от тебя. Мы же семья. Я кивнул, задумался. — Вот, так-то лучше. Родите детей, я буду с ними нянчиться, они будут звать меня «дядя Гарри». Идиллия, — достаю из кармана пакет с рыбьим кормом, крошу его в пруд. Карп забавно сметает его, словно подводный пылесос. — У тебя будет своя семья, — Гермиона садится прямо, смотрит на меня тепло, по-матерински даже. — Брось, я не создан для этого. Спроси у Джинни, — киваю карпу, высунувшемуся из воды, глядевшему на нас правым глазом. — У Джинни все хорошо, — Рон спокоен, — работает, встречается с магглом — папа в восторге. Его зовут Нил, он, кажется, учится на паргармиста… Наш дружный смех заглушает его дальнейший рассказ. — Программиста, Рон, — Гермиона тоже подмигивает карпу. — Да неважно! В общем, все у нее хорошо, — рыжий ни капли не смущается. — Вот и славно, — я киваю, а потом еще пару раз для верности. — А тебе кто-нибудь нравится? — Гермиона присыпает прудик карповой едой, как снегом. Карп, должно быть, счастливо недоумевает. Хотя вряд ли спектр рыбьих эмоций простирается так далеко. — Не особо, — я не вру. — Так, есть одна девушка в магазинчике волшебных растений. Познакомился, когда выбирал вот ту штуку, а потом еще пять, — тычу пальцем в расставленные по дворику кадки с пышно цветущими, несмотря на октябрь, цветами сумасшедших форм и расцветок. — Тебе же никогда не нравились цветы, — Гермиона поднимает бровь. — Ага, а девушка понравилась, — я смеюсь сам над собой, понимая, какой же я идиот. — Потом был парень на курсах в аврорате, но он вряд ли из таких. — Таких? — Ну, который и нашим, и вашим. Или только нашим, — я давно разучился стесняться друзей и прятать от них очевидные вещи. — Ну и дурак, — Гермиона, которая, кажется, заметила мои симпатии к обоим полам еще раньше меня, поднимается со скамейки. — Не могу больше, отсидела все, что можно, на этих деревяшках. И уходит в дом. Рон идет за ней с намерением помочь размять все отсиженное, я остаюсь практически один. В конце концов, карп все еще здесь. * * * Так выходит, что мы все вместе забираем Снейпа из Мунго. Гермионе явно понадобится с этим помощь, так что Рон одними глазами умудряется разжалобить меня за последние пять минут лекции, и я дочитываю ее, чуть не плача над воспоминаниями о трагической судьбе великого шпиона. Забавляться мне приходится ровно до момента, когда я захожу в палату. До нее был длинный коридор, лестницы вниз, кажется, три, еще коридор, отделение без табличек и опознавательных знаков. Колдомедик указывает на дверь палаты, я захожу, оставляя ребят договариваться о транспортировке больного, и только встретившись с ним взглядом, понимаю, что лучше бы мне было дождаться остальных. — Поттер, — он как всегда приходит в себя первый. — Сэр, — киваю ему, подхожу, протягиваю руку. Он поднимает правый угол рта в механической полуулыбке и пожимает мою ладонь своими прохладными длинными пальцами. Они похожи на щупальца спрута. Я понимаю, что со школьной враждой покончено, с моей стороны уж точно: невозможно всерьез ненавидеть того, кто сидит перед тобой на больничной койке, по-турецки сложив ноги, обтянутые черной тканью, кажущейся на вид мягкой и уютной, чей торс облачен в футболку, а поверх нее — в свитер так, что нижний ворот виднеется из-под верхнего, небрежно и так по-человечески, что мне сначала не верится. Я начинаю сомневаться — Снейп ли это? Но в остальном он — вполне он, только похудевший, странно посвежевший, отрезавший волосы. Спаси меня Мерлин, но проклятие ему очень идет. Он опускает босые ступни на пол, перекатывается с пятки на носок, ерошит волосы рукой, и снова — простой жест, который поражает меня своей неправильностью. Мне вдруг становится интересно, как скоро после победы отпустило его. Как скоро он перестал контролировать каждый жест, слово, мысль, превратился ли он теперь во вполне сносного человека, который умеет не только цедить слова, словно яд, но и омывать ими душу? Мне кажется, что превратился. Я вижу это в нем — в том, как насмешливо собираются морщинки в уголках его глаз, когда он говорит: — Поттер, вы снова решили спасать? Вам самому никогда не хотелось быть спасенным? — Я спасся благодаря вам, сэр, — я не забыл, и я знаю, что он не забыл. — Так что теперь можете считать, что я просто плачу услугой за услугу. — Я уж думал, что просто хотите полюбоваться, как я медленно умираю, — он достает из-под койки дорожную сумку, бросает в нее мелочи. Зубная щетка, расческа, пара книг, журналы, стопка писем. — Это было бы последним пунктом в списке моих развлечений, — забираю у него сумку, потому что замечаю, как нелегко ему дается ее тяжесть. Она оказывается совсем не тяжелой, и я удивленно смотрю на него. Он молча кивает, не отводит взгляд, следит за мной. Я пожимаю плечами. Мы выходим из палаты. Гермиона обнимает его, и он не морщится. Это право забирает себе Рон, пожимая ему руку. Мы добираемся до ближайшего камина, нагруженные зельями, рекомендациями и предписаниями. Колдомедик пугает нас обещанием наведываться в гости раз в три дня, но Гермиона серьезно кивает. — Конечно, ровно столько, сколько необходимо. Рон и Гермиона входят в камин, зеленое пламя забирает их, слизывает с черной министерской плитки. Я беру порох, встаю под дымоход. Снейп рядом, протягивает мне ладонь — ему нельзя пользоваться магией без крайней нужды, так что мне придется провести нас обоих, — я беру его за руку, переплетаю его пальцы со своими, чувствую, как стучит пульс в запястье, и в последний момент, оторванный от пространства и времени, по-детски сжимаю его ладонь, словно от страха. Чувствую ответное пожатие. Мы дома. * * * Снейп устраивается в комнате на втором этаже, на кровати под пологом; он выглядит среди резного дерева и кружева как инородное тело. Видно, как ему неловко, поэтому Гермиона решительно одевается, сбегает по ступенькам, а через час возвращается с пакетом из маггловского магазина. Постельное белье, покрывало, плед, подушки, полотенца — все сдержанное, без украшений и прочих гадостей. Снейп благодарен, перемещается в кресло, пока Кикимер заклинанием чистит новое белье, меняет постель, куда-то девает полог, так что комната начинает выглядеть даже неплохо. Пока Гермиона остается обсудить со Снейпом вопросы его проживания, питания и нужд, мы с Роном тайком выскакиваем в садик покурить, совершенно забыв о том, что спальня Снейпа прямо над местом преступления, и обмираем, когда Гермиона свешивается из окна, мечет в нас молнии взглядом и насколько возможно тихо кричит: — Бессовестные! Никакого дыма, это вредно! И мы понимаем, что вредно не для нас, а для уважаемого пациента, так что позже выторговываем себе право перенести скамейку на другую сторону сада и курить строго в противоположную от дома сторону — чтобы никакого запаха. — А если ветер? — Рон кажется озадаченным. — А если Конфундус? — Гермиона не мелочится. — Понял, — я знаю, что в тайне он восхищается ею. Я тоже восхищаюсь. Следующая неделя проходит спокойно. Снейп редко спускается, редко выходит из комнаты. Мы сталкиваемся раза три на лестнице, здороваемся, и я несусь дальше. Но стоит мне выйти покурить, я замечаю его в разрезе штор на втором этаже. Неуверенно машу ему рукой, а он в ответ сдержанно кивает — или мне так кажется. Может, это игра света и тени, бликов на стекле. Кормлю карпа, заказываю Кикимеру ужин, жду ребят домой с работы, иногда читаю лекции — все идет по накатанной. Северус Снейп будто возник здесь сам собой, вместе со стенами дома. Когда Гермиона понуро выходит на улицу, машет рукой, встречая мой виноватый взгляд, — я курил и курил в тот день — и садится рядом, то я вижу, как она пытается не плакать. — Рассказывай, — подставляю ей плечо, она упирается в него лбом. — Только что ушел целитель, говорит, что все плохо. — Странно, — старательно выдыхаю дым подальше от Гермионы, — он не выглядит больным. — Это пока. В нем почти не осталось магии, потому что вся она уходит на борьбу с недугом. А когда и ее запас закончится, он начнет терять жизненные силы. — Вот так просто? — я давлюсь словами, она смотрит на меня, как на убийцу младенцев. — В смысле, я ожидал от Волдеморта чего-нибудь покровавее и покруче. — Мне кажется, что Волдеморт хотел, чтобы Снейп прочувствовал свой уход, чтобы знал, что умирает, и, возможно, раскаялся. — Не такой уж он и плохой парень, этот Темный Лорд. Иногда жалею, что его больше нет с нами, — окурок в пальцах потух, но я обещал не мусорить, так что держу и обещание, и окурок. — Ага, — чувствую, как она трясется от смеха и слез, и самому хочется рыдать и смеяться, но я держусь. — Интересно, он любил лимонные дольки? Мы не выдерживаем, смеемся — нет, ржем, нервно и истерично, выпуская наружу своих демонов. И когда я бросаю взгляд на окно второго этажа, то отчетливо вижу, как Снейп улыбается.