Жертвуя пешкой

Что на небе такого, что стоит того, чтобы рухнуть на камни тебе или мне?

Ничего не происходит до дня годовщины победы. Гермиона надевает черное маленькое платье, скромное и элегантное. Жемчужные серьги то и дело подмигивают миру в свете лампы, в руках у нее маленькая, очень гермионовская сумочка, и я отчего-то уверен, что в ней не только помада, но и десяток зелий, теплая одежда, палатка и фонарики: некоторые привычки сильнее нас. Рон, облаченный в черные лоснящиеся брюки и пиджак, выглядит как зомби, пытающийся затеряться в мире живых. Кикимер приготовил мне костюм-тройку, а на мой вопрос о том, сколько поколений Блэков в нем умерло и было похоронено, пробормотал что-то о дос­то­ч­ти­мых тупицах, лишенных чувства прекрасного. Наша траурная компания встречается в гостиной. Рон и Гермиона нахмурены, спорят о необходимости бабочки, как завершающего элемента образа мистера Уизли, и я не выдерживаю, выкатываюсь в сад, сдерживаю смех, когда Рон сдается и цепляет на шею этот разгул дизайнерской мысли. Сигареты находятся в кармане, прикуриваю от палочки, чуть не подпалив шерсть костюма, чертыхаюсь, приподнимаю цветочный горшок с намерением найти под ним корм для карпа — но натыкаюсь на пустоту. — Надеюсь, вы простите мне эту вольность, — Снейп отряхивает руки от крошек. — Я заметил, куда вы кладете еду для рыбы, и подумал, это будет для меня неплохой физкультурой и развлечением. — Не страшно, — стою, сжимая в руках сигарету, не зная, можно ли при нем курить. — Обещаю молчать, если поделитесь, — Снейп прищуривается, кажется, собирается улыбнуться. Но нет, губы изгибаются лишь в намеке на улыбку — и принимают привычную форму. — И об этом тоже не забудьте умолчать, — протягиваю пачку, сажусь рядом, угощаю Снейпа огнем. Он курит. Курит красиво, черт возьми, как взрослый мужчина: сигарета продолжает его длинные пальцы, дым выходит изо рта вместе с дыханием, никаких протяжных стонов-выдохов, никаких нервных стряхиваний пепла. Прицельное движение, спокойное движение. Мне нравится смотреть, как он движется. Я завидую, потому что сам похож на школьника, дымящего за школой и переживающего, как бы не застукали на месте преступления. — Вы не идете на годовщину? — понимаю, что ляпнул глупость, только когда она уже отзвучала. — Нет, спасибо, предпочту провести вечер в компании приятной книги и бокала кальвадоса, — дым делает его похожим на дракона. — Завидую. — Поттер, я хотел поблагодарить вас, — он впервые смотрит на меня, всерьез смотрит. — Понимаю, что для вашей компании приобретение меня в качестве недвижимого имущества крайне нежелательно, но все равно спасибо. — Не за что. Тем более что я никогда не мог отказать плачущей Гермионе, — решаю не лгать ему, знаю, что Снейп видит меня насквозь. — Вряд ли это займет много времени, — он смотрит теперь на свои руки, на дотлевающую в них сигарету, на худобу запястий, обычно спрятанных под рукавами вороной мантии. — Потерпите меня немного. — Сэр, я не желаю вам зла и надеюсь, что способ вылечить вас все же найдется, — "я не должен лгать". — Нет, Поттер, — он бросает окурок в предложенную мной банку, мой летит следом, — в этот раз точно нет. Гермиона машет рукой, зовет меня, попутно кричит Снейпу что-то про ужин и книги, о которых он просил. Он отвечает ей, напрягая голос, закашливается, переводит дыхание, поднимается со скамейки. — Помочь? — я подставляю ему плечо, и он без лишних вопросов на него опирается, я чувствую на себе его взгляд. Я знаю, что он рассматривает мои мальчишеские вихры и ухмыляется, думая о том, что я ни капли не изменился за эти годы. А если бы и так, профессор. Если бы и так. * * * Сказать, когда я впервые стал думать о нем по-настоящему? На празднике. Толпа магов, все обнимаются, вспоминают, радуются, грустят по погибшим. Гермиона переплывает от одной кучки народа к другой: она же здесь главная, великая глава Фонда Помощи, так что мы с Роном утягиваем с общего стола бутылку огневиски и бессовестно пьем, сидя на ступеньках в темном углу. Речи произнесены, почести возданы, можно и о себе подумать. Но думаю я почему-то о нем. О том, каким внезапно уязвимым он стал, каким худым, тонким, ломким он сделался, о том, что у него, оказывается, приличные волосы, слегка волнистые, мягкие, давно нужно было их остричь. О том, как мне хочется домой, курить на скамейке, гадая, смотрит ли он на меня, и обрадоваться, поняв, что смотрит. О том, почему я всегда ждал, что он заговорит со мной и почему никогда не заводил разговор первым. Рон тоже молчал. Гермиона нашла нас спустя час, но обошлось без гневной речи. Просто взяла мой бокал, отпила из него, вытерла губы тыльной стороной ладони и привалилась к стене. — Я не могу больше. Принято единогласно. Кингсли ловит меня около выхода, отводит в сторону, шепчется, как школьница. — Гарри, присматривай за Снейпом. Я понимаю, что он пострадал за правое дело и все такое, но это все равно Снейп. — Да, — киваю, — это все равно Снейп. Это и правда все равно Снейп. Я прокручиваю эту мысль в голове, пока мы идем домой — благо здесь недалеко. Пока они спорят о том, не опасно ли Рону идти в маггловский кинотеатр, я никак не могу избавиться от ожидания встречи. Огневиски несется по венам обжигающей стрелой, и я тоже хочу нестись, но приходится одергивать себя, ступать размеренно, участвовать в разговоре; а потом Гермиона предлагает нам всем отправиться к морю после конца учебного года в аврорате. — Я бы хотела во Францию. Можно снять коттедж на побережье, купаться и загорать. Ну можем мы себе позволить настоящий отпуск? Мы, несомненно, можем, но может ли Снейп — это вопрос. Гермиона обещает поговорить с колдомедиком и со Снейпом, поискать в интернете жилье (хвала техническому прогрессу), взять отпуск. Мы обещаем не мешать ей делать нас счастливыми. Мне отчего-то тревожно, когда мы входим в дом. Я впадаю в ужас, когда нахожу Снейпа на полу в библиотеке. Бросаюсь к нему, нащупываю пульс — бьется, отлично — кричу прибежавшим Рону и Гермионе, чтобы немедленно аппарировали в Мунго и привели с собой целителя, а лучше двух: мне тоже не помешает. Мы остаемся вдвоем. Я сажусь возле него на пол, сомневаюсь, что его нужно и можно перемещать, поэтому мне приходится положить пальцы на бьющуюся голубую ниточку вены на его шее и просто считать удары. А когда его шепот прогоняет гнетущую тишину, я смотрю на него изумленно и ошарашенно. Видимо, у меня невозможно глупый вид, потому что Северус слегка улыбается. — Поттер, — он шепчет, так что приходится прислушиваться, — хорошо, что вы здесь. Я отчего-то не отнимаю руки от его кожи. Напротив, накрываю ее открытой ладонью, кончик мизинца прячется под воротом серой футболки, но я движусь дальше, пока не обхватываю его шею сзади, не помогаю подняться, опереться спиной о стену. Он холодный, руки у него — лед, поэтому я растираю их до красноты и прихожу в себя, когда он сжимает мою ладонь. — Простите, — поднимаю на него взгляд. — Все в порядке, мне намного лучше, — наши пальцы все еще переплетены, и теперь мы оба смотрим на них. Я поглаживаю границу ладони и запястья, снова и снова, медленно и завороженно, как идиот, как дурак. Я не могу остановиться: это гипноз, это морок. Резко выдыхаю, освобождаю его от плена, спрашиваю: — Что случилось? — Люмос подвел меня, — он машинально касается шеи там, где еще недавно была моя рука. — Раньше мне хватало на него магии, а теперь будто не свет зажечь попытался, а минимум месяц питать собой все фонари Лондона. Прогрессирует, зараза. Он выглядит спокойным, но я чувствую, что он боится: любой человек бы боялся, а я точно знаю, что Снейп теперь вполне себе человек. И когда я замечаю, как подрагивает его подбородок, будто в судороге, то снова беру его руку, зачем-то жмусь к ней щекой, прямо к открытой ладони, и чувствую себя неконтролируемо счастливым на один миг. Кожа звучит яблочной нотой, Снейп не звучит — затаился, выжидает, может, жалеет, что Авада убьет скорее его, чем меня. Но мне сейчас все равно. Замираю сам, когда чувствую легкий мазок большого пальца по скуле, а потом еще один, и снова, и проваливаюсь в этот миг, в эту бесконечную секунду, как в колодец, лечу и лечу, надеясь никогда не встретить дна. Дно встречает меня само звуками аппарации, голосами из прихожей. Когда все входят в библиотеку, я сижу на приличном от Снейпа расстоянии и безразлично рассматриваю книжные корешки, а потом и вовсе выхожу из комнаты. Рон догоняет меня, мы достаем из бара бутылку — снова огневиски — и молча отпиваем по глотку из горлышка. Мир начинает пританцовывать и шуметь. Снейпа отвели в его комнату, влили в него батальон зелий, и он уснул. Так говорит Гермиона. Я верю Гермионе, потому что нужно же кому-то верить: себе уже невозможно, не после того, как я сошел с ума, а я точно сошел, потому что больше всего мне хочется сейчас взлететь по ступенькам на второй этаж, войти в первую дверь справа, лечь рядом со Снейпом, прижать его к себе, уткнуться носом в худое плечо и провалиться в сон. Но я пью, успокаиваю Гермиону, тонко намекаю Рону, что пора бы ей спать: день выдался длинным и сложным. И он уговаривает ее перенести все дела на завтра, мы тепло обнимаемся, и они уходят. Я остаюсь один на один с собой. * * * Дома становится смешно и тепло, когда Снейп привыкает, обживается настолько, что чаще и чаще спускается ужинать с нами. Они с Роном всерьез обсуждают зельеварение, экзамен по которому вскоре грядет в школе авроров. Он дает Гермионе советы, делится с ней бесценными воспоминаниями о войне, потому что она задумала написать об этом книгу. Со мной он держится насмешливо-дружелюбно, и меня это устраивает, потому что так я могу коллекционировать его улыбки, усмешки, поднятые брови, закушенные в приступе смеха губы. Ужины превращаются в свидания с моими демонами, с клокочущим монстром, дыхание которого опаляет внутренности, и я кормлю его своей коллекцией, отдаю самые стоящие экземпляры, и мне не жалко. Мы с демоном довольны. Карп — единственный, кому позволено слышать мои сдавленные ругательства, когда я пробираюсь покурить ночью, сижу, чертыхаюсь, смеюсь сам над собой, потому что — святые угодники — это же Снейп. Я запал на Снейпа. Я запал на него так, что это одновременно пьянило и пугало. Мне хотелось вдавить его лопатками в стену, в чертовы деревянные панели красного дерева, вдавить, увидеть, как в глазах вспыхнет понимание, прижаться открытым ртом к ключице, вести губами по шее, по упрямой линии челюсти, по подбородку, остановиться на губах, целовать его долго и глубоко. Мне хотелось развернуть его спиной, задрать ткань майки, провести пальцами по белой коже, оставить на ней красные следы, хотелось гладить голый живот, а потом прижаться к нему щекой. Хотелось, чтобы Снейп перестал быть Снейпом хоть на один день, чтобы это все стало возможным. Карп понимающе глядел на меня — я был ему за это благодарен. Снейп присоединяется ко мне однажды ночью, мы впервые наедине после того случая. Курим молча, тушим первую, беремся за вторую, я — потому что придется уйти, докурив, а я не хочу. Почему так бессовестно смолит больной, я не знаю, да и все равно. Сидеть с ним так близко хорошо. Ночь теплая, лунная, терпкая. — Вам повезло с друзьями, — он говорит это между прочим, вдруг. Будто и не мне, а так, в воздух. — Я знаю, — отвечаю в той же манере. — Надеюсь, что и им со мной. — Должен признать, что был к вам несправедлив в прошлом. А я должен признать, что меня в этот момент атакует рой жалящих мурашек, и не посмотреть на него сейчас невозможно, поэтому я сдаюсь: поворачиваю голову, встречаю его взгляд. Он близко, совсем рядом, мы почти соприкасаемся локтями, и когда он берет меня за руку, я вспыхиваю, я — горю. — Сэр, — я нахожу в себе силы и слова, говорю, цепляясь взглядом за его взгляд, — я тоже допускал промахи. Мне жаль. — Ну раз так, — он приближается медленно, но неотвратимо, — то хорошо, что у нас есть возможность все исправить. — Да, хорошо. И он целует меня. Медленно, вдумчиво, пробуя на вкус, продолжая сжимать ладонью ладонь, и я поднимаю свободную руку, кладу на щеку, царапаюсь о щетину. Этот жест кажется мне таким правильным, будто я делал так уже сотни раз. И сделаю еще столько же. Мы целуемся, небо над головой качается, молочное небо с крапинками звезд, дымное низкое небо над нами грозит рухнуть на землю, и я зажмуриваюсь, чтобы не видеть этого. Но оно все равно падает.