Жертвуя пешкой

Я резал эти пальцы за то, что они не могут прикоснуться к тебе. Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить.

Метроном часов отсчитывает секунды, он делает это так безразлично, что мне становится не по себе: тик-так, тик-так; ни разу не запнувшись, он отсчитывает секунды жизни Северуса Снейпа. Мы с ним сидим на узком диване, а посреди комнаты, в самой обыкновенной ванне, плавает карп. Когда я спросил Снейпа, чего бы ему хотелось, то и предположить не мог, что он потребует доставить в его новое жилище Карлоса — так он сам звал карпа и так полагалось звать его мне. Пока я счастливо избегаю этой необходимости, ловко оперируя безликим “он”. Мы практически не смотрим друг на друга и тем более не разговариваем. Снейп все крутит и крутит в руках свою волшебную палочку (интересно, можно ли все еще называть палочку волшебной, если ее хозяин утратил магию?), и это раздражает. Мне остается молча беситься и смотреть в стену. Гермиона только однажды и сказала, что я совершаю ошибку — когда я вынул из пруда Карлоса и запер его в водном пузыре. — Я куплю тебе другую рыбу, не переживай. Тебе вредно. Она лишь покачала головой и поправила платье, облегающее ее очевидно беременный живот. — Я и не переживаю, я сразу же понимала, чем это кончится. И если бы знала, что ты такой идиот, никогда бы не предложила забрать Снейпа. Бегала бы к нему тайком и дальше. — А я не хочу тайком, я хочу чтобы все было правильно, по-человечески. — Гарри, по-человечески? Дай ему спокойно уйти, он готов. — А я нет. Это эгоистичная правда, но мне не стыдно. Я не готов, потому что — да черт возьми, как вообще можно быть к такому готовым? Как можно сказать себе “не дыши” — и действительно перестать? Как можно приказать глазам изменить цвет, а птицам петь тише? Я люблю его странно, я знаю это, в моей любви нет сострадания, только ярость и горечь, мне хочется убить его за то, что он не хочет жить. Я люблю его — это только мое, может, я и заслуживаю лишь такого упрямого сукина сына, как Снейп, может, это карма и в прошлой жизни я здорово напортачил, так тому и быть. Но мы с ним выбрали друг друга, когда, казалось, выбора нет, и я не собираюсь отступать. Я не собираюсь больше читать лекции, улыбаться господину министру и делать вид, будто именно за это когда-то сражался и был готов умереть. Черта с два, нет, не в этот раз. Когда Дамблдор принимался за сказы о силе любви, мне хотелось завыть, но он убедил меня — я должен умереть во имя этой силы, потому что моя мама умерла из-за того, что любит меня, и теперь моя очередь. А в этот раз настал черед Снейпа — он тоже умрет с любовью ко мне. А потом кто-то другой подхватит эту эстафету, как неизлечимую лихорадку. И так, глядишь, через годик-два все население земного шара падет ее счастливыми одухотворенными жертвами. Часы тикают тихо и убаюкивающе. — Помоги мне подняться. Мне нужно сесть в кресло. Я помогаю, хотя на самом деле просто тащу его на себе и усаживаю на тусклый бархат. Он смотрит в окно, все еще сжимая в руках палочку. Мне чудится, будь у него больше сил, он переломил бы ее пополам. — Поттер… — Да? — Прости меня. — За что? — За то, что шесть школьных лет я мучил тебя, ненадолго выпустил из виду — и снова принялся издеваться. Но так уж вышло, никуда нам друг от друга не деться. — Это любовь. — Поэтому так больно? — Поэтому так сладко, Северус. Ну и больно, конечно. Всего по чуть-чуть. Когда огонь в камине потухает, я подхожу к нему близко и глажу зализанный пламенем камень — пальцы чернеют и сливаются с темнотой, будто стирая меня из ткани пространства. Это не лучшая квартира и камин в ней древний, дурацкий, искра отлетит — и мы уже не спасемся. Я шепчу заклинание, подкладываю в огонь пару поленьев, пламя так близко, чуть протяни руку, и ткнется в ладонь палевым щенком. Мне отчего-то совсем не жарко, и Северус шелестит какой-то толстенной книгой, а потом — книга падает, это отчетливый стук закрывшейся крышки гроба пробирает меня до кончиков пальцев. Я оборачиваюсь — он прижимает руки к груди, будто не понимает, мол, билось же только что, что случилось, где же оно теперь, как же так?.. Он не понимает — ничего уже не случится. Секунда между тем, как я вижу его агонию и тем, как я шагаю в огонь — самая долгая в жизни. Мы смотрим друг в друга, и такая пронзительная тишина стоит во всем мире, что и не верится — неужели и правда существуют звуки? Неужели и правда звуки могут сложится в это рубленое “прощай”, как в проржавевший от крови топор, — или в хрустальное “прости”, разбивающееся, едва сорвавшись с губ. Огонь обнимает меня так, как раньше обнимал только Снейп — будто хочет поглотить и слиться в единое целое. Я не сопротивляюсь. Это больно и сладко, потому что это любовь, Северус. * * * Это было как полет, как невесомость, как смерть. Как будто большая птица подхватила меня, понесла на своих крыльях, а после превратилась в облако, в белую мякоть неба, в седое дыхание бога, в дым от пылающих райских садов. Последнее, что я вижу, — кровь на залитой лунным светом коже, словно алые цветы на снегу, и черные глаза, прячущиеся за тонкими веками, испещренными синевой. Я смотрю в эти глаза, и они узнают меня и вспыхивают волнением и теплом. Что-то горит, пахнет выжженной травой и немного — травами. Кто-то носится совсем близко, беспокойно, не в такт, я вспоминаю, как Гермиона отбивала пятками ритмы во Франции, и невольно смеюсь — тут же заходясь в раздирающем горло сухом кашле. — Тссс, — он кладет руку мне на грудь, и пламя внутри отступает, будто бы повинуясь заклинателю. — Ты как? Я киваю, и он осторожно расстегивает мою рубашку, натирает кожу какой-то чудной смесью, прохладно и щекотно, но я не двигаюсь. — Зачем? Я не знаю, зачем. Как ему объяснить, что та жизнь, которой у меня по его мнению не было никогда, началась, едва я переступил порог его больничной палаты? Что я существовал только в обозримости его взгляда и выключался, стоило нам расстаться? Как рассказать ему, сколько стоят эти — наши — мгновения… не больше не меньше — целую жизнь. — Дурак потому что, — хриплю и чуть улыбаюсь, но он, кажется, и сам все понимает, потому что его взгляд блуждает по моему лицу, а потом теряется в водовороте воспоминаний — тоже, наверное, перебирает их, как я перебирал его фотографии, лежащие теперь под стопкой пыльных книг где-то на Гриммо. — Конечно, дурак. Подожди, нужно выпить вот это, — и он буднично призывает со стола в другом конце комнаты флакон с зельем, — держи. — А раньше не мог? — знаю, он догадался, что я не о зелье. — Да и я дурак. Думал, ты и сам справишься, а оказалось — нельзя тебе одному. — Без тебя нельзя. Мы лежим вот так, и Карлос еле слышно стучится рыбьим лбом в белые бока ванной, и на улице кто-то смеется хрипло, уютно, и фонари подсвечивают шторы, погружая нас в театр теней. Поднимаю руку, сгибаю указательный палец, а большим изображаю полукруг — на стене танцует дурацкая кривая собака. Северус смеется почти беззвучно и повторяет мой жест. Наши псы разевают немые пасти и бродят из одной стороны пятна света в другую. Все хорошо. * * * Руки болят, кожа на них — скомканный и расправленный пергамент. Северус говорит, что потом все будет как новое, сначала бы вылечить все ожоги, а лучше — вернуться в прошлое и дать мне по голове. Ну и ему заодно. Я сижу на подоконнике и болтаю ногами в воздухе. Меня отбросило от камина вспышкой его стихийной магии. Его ладони тоже обожжены и чувствительны — если провести по этой коже губами, то мурашки роем проносятся от ног до самого затылка, я проверял. Если чуть тронуть языком, то он напрягается, будто струна, но это не от боли, это от предвкушения. Мы занимаемся любовью, как два инвалида — аккуратно, согласуя каждое движение, обложившись подушками и обмазавшись противоожоговым. Собственно, все обычно и начинается с натирания мазями, а заканчивается его дыханием, сладко смешанным с моим. Если в его руках нет меня или книги, то там обязательно волшебная палочка, и он, как некогда близнецы, использует магию по поводу и без — акцио, тапочки, стоящие в метре от него! Я наблюдаю за этим с восторгом и горжусь каждым удачным “люмосом”. Гермиона, конечно, рыдает и приговаривает “я так и знала!”, Рон перепуганной наседкой носится вокруг нее — только бы не начала рожать от нервов, рано еще! Мы все смеемся и пьем травяной чай, переезжаем обратно на Гриммо, признав попытку жить отдельно провальной, торжественно возвращаем Карлоса в его прудик, и курим, выпроводив Гермиону погреться в дом. Рон, ясное дело, уходит с ней. Безветренно, и дым замирает в воздухе, будто не решив, куда ему плыть, и в конце концов просто растворяется у нас над головами. — Жил был старый скрипучий рояль, который не помнил, что он рояль — деревяшка и деревяшка. Про него просто-напросто забыли, оставили под черным покрывалом доживать свой век на чердаке. Иногда он слышал чудесную музыку, доносящуюся издалека, и его скрипучая душа сокрушалась, что нельзя продлить эти мгновения навечно — такое это было наслаждение. Однажды на чердак забрался мальчишка, лохматый и дерзкий, и из любопытства сорвал покрывало с рояля, открыл крышку и заиграл. Рояль не сразу понял, что это он издает такие прекрасные звуки, повинуясь мальчишке, а когда понял, то загрустил еще больше — музыка смолкнет, и будет трудно по ней не скучать. Мальчишка накроет его темнотой и уйдет, едва ли вспомнив. Но он играл и играл, и рояль поверил. Музыка, оживленная ловкими пальцами и сильным голосом, снова поселилась в его скрипучей душе. Его голос, уставший от дневной болтовни, хрипит и колется; я склоняю голову ему на плечо, а потом еще ниже, на грудь, где сердце метрономом отсчитывает такт его — и моей — жизни. ~fin~