***
— Как тебя зовут? — Деймон. Деймон Сальваторе. — А меня? — Елена.***
До заката несколько лучей солнца. До заката несколько часов. До заката одна улыбка и потерянный взгляд. — Ты ещё долго там свой тощий зад намывать будешь? — Я выйду скорее, если ты пойдешь нахер. Сальваторе усмехнулся и допил кофе со сраным привкусом окурков. Девчонка забавляет с каждой минутой всё больше и больше, а желание утопить её в луже собственной крови всё меньше и меньше, но непонятно только: это к лучшему или невъебенно плохому?А похер, к черту…
Девчонка была биполярной, как ему показалось, граничащей на реальности и падении. Скорее бегающей от грани до грани по тонкому лезвию. Даже срывающейся на прыжок, но не собирающейся его совершать. Она была безумной и одновременно плоской, невозмутимой и промерзлой. Девочка-север. Её не брали холода, но она сама могла заморозить, расколоть на несколько тысяч осколков, разрушить до пыли. Маленькая промерзлая сучка с моральными принципами и дипломом об окончании музыкальной школы. Девочка-север умеет играть и без скрипки. — Слышь, — кричит он, — если ты не хочешь, чтобы я нажрался и мы остались здесь ещё на ночь, — которую ты явно, блять, не переживешь, — то… — Ты же сам понимаешь, что мы здесь не останемся и поедем даже если ты нажрешься в хламину? — голос её отражается слишком близко. Поворачивается. Ухмыляется. И проходит тепло по телу, оставаясь сладким жжением в паху. Бронзовое гибкое тело, острые медные ключицы, тонкие-тонкие ножки, покрытые латунной пылью. И орехово-медовые глаза. Он бы и сейчас нажрался в хламину, чтобы не чувствовать ноющее воспоминание в огрызках почерневшего и сгнившего сердца. Он бы и сейчас взял эту сучку за хрупкие запястья, вдохнул сладкий карамельный запах её каштановых волосы, сжал до синяков шею и пустил свинцовую пулю в висок. Ей и себе, чтобы больше нихуя нахуй не чувствовать. И где-то на задвижках сознания отдается её нежный, мягкий, высокий голосок: «Проснись». Но ему никогда не нравилось просыпаться. — Проснись, Деймон. И, открыв глаза, понимает, насколько он в заднице. Солнце давно свалилось за горизонт, с автострады слышен скрип шин, а от неё прет той сладкой сраной смесью из шоколада, карамели и ванили. Ему не хочется смотреть ей в глаза, когда уже понял цвет — орехово-медовые, украдкой воровать латунную пыль с открытых участков тела, просто было бы взять да выебать. Но на несовершеннолетних скрипачек с отсутствием и доли веселья у него не встает. Да даже Беннет та же была посговорчивей, чем девчонка-север. Холодная, невъебенно-хрустальная, скучная, безвкусная Елена. С Кэролайн было весело, но приторно. Слащаво, по-детски, несерьезно, легко. Не за что уцепиться, кроме амбиций и подросткового максимализма. Не за что влюбиться. Не за что остаться даже просто потрахаться. И кажется, он произнес вслух глядя Гилберт в те самые орехово-медовые глаза, отчего они потемнели, а бронзовые щеки заалели. — Ты такая невинная, Гилберт, что мне даже жалко будет тебя выкидывать на обочине, — усмехнулся Сальваторе и протер от сонности глаза, — так что не ссы, что я тебя кину где-нибудь или сдам в притон. — Какое великодушие с твоей стороны, Деймон, — фыркает она и, взвесив на плечо сумку, выходит из номера, не хлопая скрипучей дверью, как Кэрри, не стуча по полу каблучками, как Бекки, не сотрясая пыль с едва развалившейся халупы, как Бонбет. Но он чувствует нечто неизвестное в ней, в её нежном голоске, который будто бы раньше слышал. Хотя и на это харкнув, выходит из комнаты. Солнце за горизонтом. Несколько миль до Нью-Йорка. Пара флакончиков ноотропов в сумке Елены Гилберт и револьвер сорок пятого калибра у Деймона Сальваторе.