Февральский закат

      У неё красные, распухшие, яркие губы.       У него безвкусная речь, бесцветные глаза, пустословные обещания.       Несколько сотен миль от Нью-Йорка и тысячи холодных звезд на февральском небе.       По шипящему, побитому, неисправному радио жужжит Нискелблек, под который Сальваторе не может спать.       Под гон машин, шум разбитых бутылок, пьянки и драк не может уснуть и Гилберт.       Ей бы, как думает он, Адель да Лорди, а ему, как считает она, ещё бутылку и пару сигарет, чтобы рот свой поганый закрыл и не бросал язву в ответ на тревогу. — Слышь ты, — кивает в её сторону, когда шум радио прекращается, — тощая, охренела? — Я спать хочу, слушай музыку в другом месте, — шипит ему в лицо, как это сраное радио, а затем накрывается уцелевшим — ну если можно назвать порванную зеленую тряпку так — пледом на кровати — ну если так можно назвать раскладной диван с тараканами и кусками огрызков в щелях, — пожалуйста. — Да конечно! — восклицает на радостях.       Елена чувствует нарастающую тревогу в пиздострадальческом сердце и скопившийся за несколько ночей гнев с яростью у Сальваторе. — Ради твоего милипиздрического «пожалуйста» я хоть жопу под обстрел подставлю, — с серьезным взглядом смотрит в её карие пустые глаза — ой, они не пустые, а с наивными надеждами о принце и сраным красным дипломом — и набатом шепчет, — даже отсосу у капитана футбольной команды, малыша-Донована, чтобы ебал тебя нежнее и со вкусом — вы же так все любите это.       Ступор. Дикость. Страх.       Сальваторе видит страх в её тупых невъебических глазах и чувствует рвотные позывы — а нет, смех же это, а он уже и забыл, как оно ощущается. Дикий, громкий, набатом смех вырвался с его губ, а Елену обдало дрожью и закоротило.       Вжалась в диван, как загнанная мышь, и смотрит своими тупыми глазами в его. А его бесит до блевоты, до сжатых легких, до рези в башке. И хочется врезать ублюдку-Деймону, а сама-то понимает: пизда потом ей и её принципам. Она бесится молча, а он глотает её терпение вперемешку со страхом. — Ну чего же ты молчишь, милая моя? Или не нравится тебе нежно? — гогочет, вперив в её взгляд свой, и с упоением ждет ответа вместо скулежа, как у дряной Кэрри. — Никогда не пробовал трахаться с малолетками, у которых сиськи меньше, чем их мозг. На сегодня я бы сделал исключение ради тебя, конечно…       Тишина. Туман. Острота.       Деймон смотрит в её карие большие глаза — и так ему непривычно, что блевать не хочется от них, — а там замечает крупные сраные слезинки. Не ревет, нет. Не скулит, она же не Кэрри. Тихо. Едва сама, наверное, понимая, она плачет. И с этого не хочется блевать или дать затрещину.       Руку прижимает к себе — видно, что оплеуха подействовала не только на Сальваторе, но и ей отдало обратно, — а затем и глаза закрывает, роняя ещё пару прозрачных слез. Не больно, нет. Обидно, унизительно, горько. Никак не больно: она не помнит как чувствовать её. — Охуела? — Это ты охуел, — шипит она ему равносильное по ненависти слова, а затем кидает в него сраное радио, — убирайся! — Да пожалуйста, — в ответ он гавкает и сверкает огоньками в темно-синих глазах.       Глухой звук хлопнувшей двери — и тишина. Ни истерики, ни голосящей боли, ничего. Кроме голосящей в башке обиды.

***

      Выпивка, пухлые красные губы неизвестной блондинки по имени Шелли, пара пуль в револьвере и разбитые граненые стаканы. Гнет от звонков братца, отвращение от смс-ок малышки-выпускницы Кэрри, а затем и боль в сраном колене из-за травмы.       Сальваторе не находит взглядом то, что ему бы заглушило гул этого дерьма в башке, ищет всё и ищет, а затем плюет под берцы и затягивается спизженной у Шелли сигаретой. Ему дурно, ему легче, ему не жаль. Деймон состоит из ненависти и опорной кости, в его жилах яд, а на кончике языка — кислота. Он не умеет прощать или любить, у него руки в кровище, а сам по горло в куче дерьма из смерти и предательства.       Пиздоебищный мир Елены рассыпается по крошкам, когда она видит его ненависть.       Засранный мирок Деймона оживает, когда в его руках револьвер, несколько пуль и чья-то жизнь.       Он запивает свои боль и унижение, вспоминает отца и не отвечает на звонки братца. Ему не хочется иметь при себе ни Бонни, ни Кэрри, ни Бекки Эм, да и сама Елена осточертела до рези в промытой кровищей башке, но над последней можно и поизмываться до нервного смеха, который пробирает до костей и прогнившего сердца.       Но только лишь при упоминании этой малолетней сучки начинается гнет и гул в той самой башке, где винтики далеко отошли, а остались лишь придурь и глаза умирающей матери.       Деймон помнит, что они были голубого цвета.       И от этого хочется напиться до беспамятства.

***

      Она не перечитывает дневник.       Она не делает записи от дрожи в коленях.       Она не помнит значение «Сердце Жанетты».       Трель радио срывается на протяжное завывание. И колотит от этого пизже, чем от Сальваторе. И трещание продолжает бить по оголенным нервам, будто сраный ливень по крыше. Елена не может вспомнить, чей зазывной голос пидорасит её день ото дня, строчка чьей песни стучит по ее еле дышащим легким, почему её башка разрывается с каждым словом всё больше и больше. И лишь одна строчка ебашит раз за разом и отдается набатом.       Детка, ты что, забыла принять свои таблетки? *       И хочется выть от бессилия и никчемности, запивая препараты остатками выдохшегося вискаря.

***

      Сальваторе обесточен.       В его глазах тухлые краски и бесконечный бушующий Атлантический океан.       В его крови порох и кислота, которые воспламеняются и горят пизже, чем керосин.       Выходя из бара, краем глаза цепляется за обдолбанную Шелли и стопками пьющую вискарь Бри, кивая последней. Он не вернется — она понимает. Не через день, не через месяц, даже не в этом году, но Деймон понимает, что та будет ждать до скончания века: она ему должна. Так всегда было и будет, пусть и пройдет февраль, пусть и июнь, но её сердце бьется из-за него и для него.       Сальваторе не влюбляет, Сальваторе опьяняет.       До мотеля не мерит шагов, не считает минуты, ему бы поскорее отремонтировать тачку и кинуть Гилберт в ближайший овраг, чтобы подохла вместе со своей невинностью и Шарлотой Бронте. До мотеля пара фунтов, в мозгах ни Елены, ни тумана от вискаря. До мотеля три секунды, а в нем хлещет ненависть и тягостная жалость (Елене бы понравилось, что в нем, помимо блядничества, есть и другие чувства) к — этой же самой — суке по имени Елена Гилберт.       Дверь скрипит. Она спит. А рядом разъебанное радио.       Деймон усмехается, вытирая льющуюся ненависть с языка. Закрывает дверь, проходит мимо и, сняв ботинки, откидывает их в сторону. Куртка валяется возле дивана — если можно эту хуету с пружинами назвать так — и там же пропахшая куревом, блядством, цветочным спиртом Шелли, дешевым пойлом рубашка (Елена, как подобает девчонкам, потом её зашьет, постирает и погладит — ну он на это надеется, ибо должен быть от неё же толк, если рот только и приспособлен, чтобы глотать его похабство). Он подмечает опустевший оранжевый бутылек из-под таблеток, но на это настолько насрать, как и на пружины, отдающие в бочину. Сальваторе посрать и на то, что эта усовершенствованная версия монашки — или любой героини её рассказов — сейчас визжать будет похлеще сирены в судный день. Но удивляет то, что Гилберт даже не фыркнула от резкого спектра запахов. — Хоть во сне не пиздит на меня, — еле слышно усмехается, лезет к ней под цветастый плед, закидывает руку через неё и прижимает её ближе, — психанутая сучка с первым размером, посмотрим, как ты запоешь на утро.       Радио не шипит. За окном автострада. В воздухе древесный запах. Вместо набата тишина. До Нью-Йорка осталось несколько миль. До апреля несколько часов.

***

— Елена Мария Гилберт. Дата смерти 06.22.10 в три часа утра.

***

* — оригинал «Baby did you forget to take your meds?» песня Meds — Placebo.