У каждого в жизни есть кто-то, кто никогда тебя не отпустит, и кто-то, кого никогда не отпустишь ты. Чак Паланик «Колыбельная»
I live my life in misery I sacrificed this world to hold you No breath left inside of me Shattered glass keeps falling… Я прожил жизнь в страданиях, Растратил всё, чтоб быть с тобою. Ни вздоха не осталось во мне, Все мечты разбиты… Bullet For My Valentine — Say Goodnight
Косой луч заходящего солнца, пробиваясь сквозь зарешеченное окно, прорезал полумрак палаты в отделении для душевнобольных. Обстановка была практически спартанская: обитые мягким материалом светлые стены, узкая кровать с металлическими перекладинами вместо спинки, стул — ничего лишнего. В углу в неестественной позе — подогнув под себя ноги и закрыв голову руками — застыл без движения молодой человек с пепельными волосами и серым, бескровным от недостатка солнечного света лицом; его фигура в белой больничной пижаме казалась бесцветной, лишенной красок. С раннего утра, едва забрезжил на востоке рассвет, он сидел, замерев и не реагируя на попытки санитаров сменить его позу или уложить в постель, и даже не заметил, как ненавистные лучи закатного солнца вновь озарили палату, возвещая, что очередной день мучительного существования подходит к концу. Четыре года прошло с тех пор, как Пит Мелларк стал узником небольшой комнаты с решеткой на окне. Все это время он провел здесь, оставленный всеми, безвестный, выброшенный на обочину жизни, подобно кукле с вышедшим из строя механизмом. Словно погребенный заживо вместе с десятками других обреченных. Он жаждал смерти, а она все не приходила. Будто, как все прочие, забыла о его существовании. Годы, которые ему с большим трудом удалось просуществовать в капитолийском госпитале, казались вечностью. Образы прошлого, искаженные охмором, стали неясными и расплывчатыми. Пит еще помнил, что была когда-то пекарня и жил там улыбчивый парень, который любил до беспамятства отважную охотницу; огонь забрал у него все — и не было больше пекарни и любить стало некого. Разум его будто бы сгорел тоже, и прошлое, погребенное в белой палате под слоем пепла и дней, похожих один на другой как две капли воды, стало совсем неважным. Дни текли монотонным потоком, в определенный момент он вовсе перестал улавливать течение времени. Порой казалось, что минули века и тысячелетия, а иногда — что лишь пара часов. Все слилось: каждую ночь, засыпая, Пит мечтал не проснуться — и все равно просыпался. А вместе с его пробуждением возвращалась боль. Она витала в воздухе, ей был пропитан каждый вздох и сокращение сердечной мышцы в груди; Пит явственно ощущал, как она течет по венам, разъедая их, словно кислотой. Порой боль была столь нестерпимой, что он начинал с глухим воем лезть на стены, царапать их ногтями, раздирая обивку, сбивать в кровавое месиво руки — лишь бы забыться, не ощущать кровоточащих язв, покрывших душу подобно пятнам ржавчины. В такие минуты Пит умолял врачей убить его, но те оставались глухи к мольбам. «Почему они не хотят освободить меня? Прекратить мучения? Пустили бы пулю в лоб, дали бы морник, размозжили бы череп — и это было бы милосерднее, чем столько лет заставлять корчиться от боли!» Были, впрочем, и те, кто утверждал, что желает ему помочь. Иногда даже вполне искренне, но Пит все равно не верил: знал, что не помогут. С раннего утра и до вечера — до приема снотворного — в палате дежурили юные медсестры, совершенно неотличимые одна от другой. Они всегда жалостливо вздыхали, стоило им завидеть Мелларка: надо же, такой молодой и так страшно болен… Когда начинался приступ, в палату врывались рослые санитары, которым поначалу было нелегко скрутить его: физическую силу их пациент растерял далеко не сразу. Впрочем, на медперсонал он обращал мало внимания: самыми неприятными были посещения психиатрами. Пит их ненавидел: бросили его гнить в этой дыре, объявили сумасшедшим, вместо спасительного морника заставляют пить лекарства, от которых потом страшно гудит голова и мысли становятся вязкими, как кленовый сироп. Один и тот же вопрос постоянно терзал его: зачем сохранять жизнь тому, кто просто не видит в ней смысла? Особенно раздражали больше напоминающие монолог беседы с ними — ведь отвечать на вопросы Пит обычно отказывался. — Мистер Мелларк, мы не сможем оказать вам помощь, если вы не будете идти на контакт, — убеждали врачи. «Что вам, черт возьми, нужно?! — вопила в ответ каждая клетка его тела. — Оставьте меня в покое! Просто дайте умереть, освободите!..» Впрочем, во время терапии он чаще всего был спокоен и выходил из себя лишь в одном случае. — Китнисс больше нет. Постарайтесь с этим смириться. А с этим можно смириться? С этим нужно жить? Как это?.. Возможно ли?.. Если Китнисс нет, то почему же он до сих дышит, ходит по земле, засыпает и просыпается? Разве не должен он был сгинуть вместе с ней? И вот тогда боль окончательно брала над ним верх, начинала рваться наружу, стремясь разрушить ребра и кости; Пит словно превращался в зверя, которому нанесли смертельную рану, но не дают умереть, усугубляя мучения. Обуздать его в таком состоянии было крайне сложно, лишь сильнодействующие препараты давали эффект, и ему подолгу приходилось отходить от них. Врачи прекратили напоминать о смерти Китнисс, лишь когда он едва не проломил череп одному из санитаров. Он ненавидел их просто за то, что они живы. А Китнисс — мертва. Общество лишь одного человека Пит мог переносить без вспышек агрессии и ярости — своего лечащего врача доктора Аврелия. Он, не в пример прочим, никогда не говорил о Китнисс, предпочитая даже не упоминать ее имени. Доктор беседовал со своим пациентом о вещах незатейливых, отвлеченных, стараясь тем самым возвратить Питу утраченные воспоминания. Но корень проблемы был в том, что слишком многое в жизни бывшего победителя было связано с Китнисс и каждый раз при воспоминаниях о ней боль резала его внутренности. Немало из пережитого Пит так и не сумел вспомнить. Равно как и победить охмор. С годами сокрушительная сила приступов несколько ослабела, но изгнать из своего разума чудовище, порожденное охмором, Питу никак не удавалось, и временами ненависть к переродку по имени Китнисс Эвердин снова и снова закипала в его сердце, сменяясь отчаянием и депрессией от понимания, что она навек потеряна. Врачи разводили руками, но доктор Аврелий, лучше всех изучивший необычный внутренний мир своего пациента, понимал: все усилия тщетны оттого, что единственный человек, который действительно мог бы помочь, давно лежит в могиле. Было очевидно, что Пит физически не может существовать без мисс Эвердин. Это был тот случай, когда душевные страдания напрямую влияли и на соматическое состояние; в довершение ко всему несколько попыток свести счеты с жизнью окончательно подорвали здоровье совсем молодого и некогда крепкого юноши. — Вы знаете, что мне нужно, — произнес Пит однажды, заставив доктора вздрогнуть от неожиданности — его пациент редко подавал голос. — Можете не беспокоиться, вас никто не осудит. Так будет проще… всем проще… Никому не придется тратить на меня время. — Нет, Пит, — возразил доктор, и в усталых глазах его за стеклами очков вспыхнула печаль. — Не ожидал от тебя подобных слов. Ты должен… — …бороться? Это вы хотели сказать? А ради чего мне бороться? — Ради себя самого. После всего пережитого… ты заслуживаешь жизни, а не смерти. Через пару лет после помещения Пита в больницу доктор начал приходить все реже, пока наконец не стал появляться лишь во время рецидивов. В конце концов врачи, бессильные хоть как-то облегчить состояние своего пациента, свели все лечение к поддерживающей терапии и употреблению бесчисленных лекарств, подавляющих агрессию. Иными словами, предоставили Питу право сражаться со своей болью один на один. Этот бой он давно проиграл. Пит редко покидал палату. Первое время его всячески старались отвлечь, но он не проявлял интереса к разговорам с медсестрами, чтению и прочим занятиям. В спокойном состоянии он целыми днями только и делал, что сидел, почти не шевелясь, молчал и смотрел в окно, на проплывающие по небосклону облака, на птиц, которые, в отличие от него, были свободны, на разливающийся по небу золотисто-оранжевый закат, столь похожий на зарево пожара. Когда-то давно это был его любимый цвет. А сейчас он ненавидел все, что напоминало огонь. Поэтому, сжавшись в углу и вцепившись дрожащими пальцами в растрепанные волосы, Пит старался смотреть не в окно, а на стену. Бездумно. Не моргая. Он ждал. Ждал свое любимое лекарство и единственное спасение в бескрайнем океане безумия. Свое проклятие. На белой стене начали проступать знакомые черты: те же губы, нос, серые со стальным оттенком глаза, на щеках едва заметный румянец — образ совершенный, не знающий себе равных, он словно навеки был выжжен на сердце каленым железом. И вот уже она перед ним, улыбается, тянет руки, смотрит печально и ласково… Живая… Она приходила — и мрак покидал палату; она приходила — и разъедающая душу боль отступала на время, постоянно напряженные мышцы расслаблялись, становилось легче дышать. Фантом, порождение отравленного болезнью разума, был для Пита намного более действенным лекарством, чем все новейшие разработки капитолийских врачей вместе взятые. — Китнисс… — едва различимый в тишине палаты шепот вырвался сквозь неплотно сжатые губы. Ответом всегда было молчание. Пит боялся забыть, как звучал любимый голос: нежный, напоминающий перезвон колокольчиков, когда она смеялась. — Что ты молчишь?! Скажи хоть что-нибудь… Скажи, что не уйдешь никуда, что останешься. — Он подался вперед, протянул руку, но касаться не смел: образ был зыбким, только тронь — моментально исчезнет. Пит не двигался, даже не моргал, боясь спугнуть свое божество, и воображал, как гладит ее по щеке, проводит пальцами по губам, шепчущим едва слышно его имя, целует ямку на шее; и так любил ее в те мгновения, как никогда прежде: исступленно, до беспамятства, до самоотречения. Она была нужна, жизненно необходима. Лишь ради подобных минут он заставлял себя делать очередной вдох, покорно проглатывал новую порцию таблеток и каши — ради этого стоило терпеть боль все оставшиеся в сутках часы. — Отпусти меня… — тихий, похожий на шелест ветра, полузабытый голос Китнисс после долгих часов безмолвия казался криком. Или ему почудилось и никакого голоса нет, все — игра воображения? Где искать правду? — Не могу. Не отпущу. Никогда… Но всякий раз наступал момент, когда Пит терял возможность ее удерживать; прекрасные прежде черты искажали страшные ожоги, следы разложения, вместо глаз оставались пустые глазницы, и хрупкое тело превращалось в серый пепел у его ног. Вновь она погибала у Пита на глазах, а он ничего не мог сделать. Санитары бежали к палате еще до того, как крик вырывался из горла, заполняя собой безмолвное пространство палаты. Приковывали руки к перекладинам на спинке кровати, прежде чем он начинал рвать на себе волосы и отчаянно молотить руками по стене, умоляя ее вернуться. — Нет! Убейте меня! Убейте! — вопил он всякий раз, надеясь, что сегодня наконец они его прикончат и шприц, вонзающийся в предплечье, полон несущего свободу яда. Но всякий раз там оказывалось успокоительное. — Отпустите меня к ней! Это повторялось постоянно. Изо дня в день, снова и снова… Надежды найти спасение не осталось и во сне: практически каждую ночь Питу снилось, что он там, на площади, и тело его горит и плавится вместе с ней; проснувшись, он всегда сильно удивлялся, не найдя на коже ожогов и струпьев. Но однажды, балансируя на грани между воображением и реальностью, он увидел нечто совершенно отличное от тех ужасов, что приходили обычно во снах, — Китнисс в легком летнем сарафане и крохотную темноволосую девчушку с синими глазами; смеясь, они прошли мимо него и скрылись в плотном сумраке черного дыма. Его будущее, уничтоженное единственным взрывом. Иногда возвращалось и прошлое: в памяти внезапно всплывали обрывки воспоминаний, значения которых он часто даже не мог понять, решив в конце концов гнать их прочь, не бередить старые раны. А настоящее? Можно ли было вообразить, что палата в самом конце коридора станет Питу домом и тюрьмой? Что наступит когда-нибудь день, расколовший его сознание надвое, который он хотел бы изничтожить, вытравить из истории, словно его и не было вовсе? День, когда девушка с темной косой, столь страстно любимая и столь же сильно ненавидимая, на его глазах превратилась в пылающий факел. Китнисс ушла. Огонь забрал ее. И самый страшный кошмар стал явью. В тот день… Пит лежал, отброшенный взрывом прочь от баррикады, широко раскинув руки и вперив взгляд в ставшее от густого дыма черным небо. Вокруг был хаос: пронзительные вопли терзали слух и заглушали стоны немногих оставшихся в живых после второго взрыва. Кто-то наступил ему на кисть руки и отдавил пальцы, едкий дым забивался в нос и разъедал глаза… Пит лежал и смотрел на черное небо, воображая, как душа Китнисс уносится ввысь, далеко в поднебесье, прочь от него. «Ангелы ждут тебя, — отчего-то подумал он. Кто-то давным-давно, еще в раннем детстве, рассказывал ему об этих эфемерных существах, бывших некогда чистейшими душами. — А что с тобой будет? Сама станешь ангелом? Найдешь ли там покой?» Разум отказывался верить в случившееся, ведь только что она была совсем рядом. Пит отчетливо, словно в замедленной съемке, видел тонкую фигуру, длинную растрепанную косу и раскинутые в сторону руки. Одно лишь мгновение — и алые языки пламени поглотили ее тело и она исчезла без следа, не оставив после себя ничего, кроме недолговечной памяти. Вот так, был человек — и нет его и не будет больше никогда… Он хотел увести ее с площади. И почти успел добежать, схватить за руку, оттащить в сторону. Почти… Пошел снег. Невесомые снежинки, смешиваясь с раскаленным пеплом, обрывками горящей ткани и ошметками человеческой кожи, казались Питу багровыми; они сразу таяли, соприкасаясь с раскаленной землей и обгоревшими телами погибших. Словно само небо оплакивало их, проливая кровавые слезы на изувеченную человеческой глупостью землю. Горячий снег падал на обожженное лицо, почти не причиняя боли, и в голове его пронеслось удивительно яркое воспоминание: красное платье в клетку, длинные косички, «Песнь долины» и звонкий девичий голос, который ему больше не суждено было услышать. Хотелось орать, кататься по земле, обдирать о брусчатку кожу, но он лежал без движения, ощущая, как могильный холод сковывает сердце. Китнисс нет. Он один. И больше некому сказать, где правда, а где ложь. Ее нет. И его больше некому спасать.