Я видела это во сне, Как цветы умирают в огне, Пепла лёгкого лепестки Распадаются на куски. Пепелинки, пепельный снег Тёплый воздух уносит вверх. Только так долетают до рая, До легчайшего пепла сгорая.
Fleur — Пепел
«Чем старше становишься, тем быстрее летит время». Теперь, оказавшись на пороге восемнадцатилетия, Примроуз Эвердин была полностью согласна с этой поговоркой. Казалось бы, лишь вчера она покинула стены капитолийского госпиталя, к массивным дверям которого направлялась по широкой тисовой аллее, ведь совсем недавно лежала там, опаленная взрывом, в окружении таких же несчастных — а теперь возвращается исцелять раны и помогать страждущим. Четыре года пронеслись, словно миг… Это было время перемен. Потрясенная, измученная революцией страна с колоссальным трудом, шаг за шагом восставала из руин. Выстроить новый свободный мир, к которому все так стремились, оказалась совсем непросто; к тому же слишком свежи были раны, нанесенные людям тиранией Сноу и разрушительной войной. Но многое было уже сделано, и Панем постепенно превращался в государство, чей народ ждал наступления грядущих дней не с ужасом и трепетом, а с надеждой на лучшую жизнь и светлое будущее. И девушка искренне верила, что все будет хорошо. У всех и каждого в этой стране. И у нее тоже. Четыре года назад все было иначе. Прим никогда не смогла бы вырвать из памяти, как впервые попала в тот госпиталь. Как побывала в огне, сумев выжить, но потеряла в нем часть души. И свою сестру. Приказ отправляться в Капитолий не стал для Прим неожиданностью: она давно, с того самого дня, как уехала Китнисс, надеялась, что ее отпустят в столицу вместе с другими медиками. А, когда на передовую попал Пит, смысл оставаться в Тринадцатом исчез и вовсе. В памяти отложилось, как миссис Эвердин украдкой утирала слезы и дрожащими руками помогала любимой дочери собираться в дорогу: вдруг она в один конец? Но в сердце Прим не было страха: она желала быть полезной и помочь хоть кому-то — зачем же тогда ее стали учить на врача? Она должна спасать людей, ведь иначе само ее существование начисто лишено всякого смысла. Готовясь к посадке в планолет, девушка могла думать лишь о сестре. Где она теперь, жива ли еще? Вдруг именно сейчас, в эту самую минуту, Китнисс истекает кровью, молит о помощи и зовет ее — Прим? Все, что было после, слилось в калейдоскоп картинок-воспоминаний, ярких, словно выжженных на внутренней стороне черепа. Первый в жизни полет на планолете, чувство тревоги и неизвестности. Капитолийская площадь, залитая кровью. Крики и стоны детей. Никогда еще Прим не доводилось видеть столь удручающей картины: пространство площади заполнили собой мертвецы и умирающие с оторванными конечностями и прожженными до белых костей тканями. И ни разу прежде она не испытывала такого чувства страшной безысходности, даже когда смотрела, как бомбы сыплются на бегущих по дороге жителей родного дистрикта. В глазах детей — а многие совсем малыши! — стоял дикий, животный ужас перед надвигающейся гибелью. «Помоги!», «Спаси меня!», «Я не хочу умирать!» — вопили их взгляды, которые были красноречивее всяких слов. У Прим упало сердце, когда она поняла, что большинству не суждено уже встретить рассвет грядущего дня. Теперь идея послать ее в это жуткое место казалась абсурдной. Она беспомощна. Она сама еще ребенок. Что она может для них сделать?! Раскалившийся от взрыва воздух постепенно остывал, и ледяное дыхание приближающейся зимы начало отнимать у раненых последние остатки тлеющей в их телах жизни. Прим опустилась на колени и укрыла своим пальто крохотную девчушку, ревущую, точно подстреленный зверь. — Не плачь, милая, все будет хорошо… Скоро все кончится… А чем? Жизнью или смертью? Светом или вечной тьмой? Чем все закончится лично для нее — для Прим? Пытаясь найти живых в том царстве смерти, она незаметно для себя оказалась у самого края баррикады, вдали от эпицентра взрыва. Первое, что бросилось в глаза, — черные тоннели зрачков, бездонные колодцы, полные страха перед неизбежным… Мальчишка примерно ее лет, он уже не кричал, только хрипел, захлебываясь кровью. Обе ноги оторваны взрывом, нет никаких шансов… У Прим тряслись руки, когда она пыталась открыть чемодан с медикаментами. В голове не осталось ни единой мысли — только боль, чужая боль, которая ранила сильнее своей собственной. А мальчишка все смотрел и смотрел на нее огромными глазами и понимал: эта красивая девочка со светлой косой — последнее, что ему доведется видеть в жизни. Но тут Примроуз различила другой звук, голос, знакомый до зубовного скрежета, до дрожи в измученном сердце. Этот голос пел ей колыбельные в детстве. Этот голос тысячи раз напоминал, как сильно любит ее. Этот голос кричал, надрываясь, ее имя. Сомнений быть не могло. Она здесь. — Китнисс… — прошептала Прим, и забегала взглядом по баррикаде, пытаясь найти источник звука. Казалось, она совсем рядом, протяни руку — дотронешься. Каштановая прядь выбилась из-под капюшона. В серых глазах — ярость, смешанная с исступлением, сейчас Китнисс вполне сошла бы за безумную. Девушка размахивала руками и что-то истошно кричала, но стоны раненых мешали разобрать, что именно. Прим догадалась по движениям губ сестры. Одно-единственное слово. «Беги». Второй взрыв сотряс площадь, расколов жизнь Примроуз Эвердин на две половины. На «до» и «после». Вопли стихли, и на площади воцарилось страшное смертное безмолвие; не было ни звука, ни движения, ни дуновения ветерка — словно время остановилось в этом проклятом месте. И только невесомый снег беззвучно падал с почерневшего неба, укрывая прозрачным пологом искалеченные тела, забирая себе их жар…***
К тому моменту, как Прим очнулась в сияющей белизной палате ожогового отделения, Китнисс уже месяц лежала рядом с отцом в могиле, ставшей ее последним пристанищем. Ее останки, погребенные в заколоченном наглухо гробу, пришлось собирать по кускам. Койн и Плутарх желали устроить пышное прощание, возвести в Капитолии роскошный мавзолей для своей Сойки, но миссис Эвердин, Хеймитч и Гейл категорически возражали против излишней помпезности. Она должна была вернуться домой, в Двенадцатый. Пусть от дома практически ничего и не осталось, но кладбище и могила ее отца чудом уцелели при бомбардировке. Несмотря на перебои в сообщении между дистриктами и разрушенные коммуникации, желающих проводить символ революции в последний путь было немало. Но двух самых дорогих для Китнисс Эвердин людей — Пита и Примроуз — на похоронах не было. Впереди Прим ожидали долгие месяцы тяжелого и изнурительного лечения. В изможденной, с торчащими, как хворостины, ребрами и узлами голубых вен, просвечивающими сквозь тонкую полупрозрачную кожу, девушке трудно было распознать прежде хорошенькую и жизнерадостную Примроуз. Багровые пятна ожогов расцветили фарфоровую кожу лица, длинная густая коса превратилась в короткий ежик — волосы сгорели почти полностью. Но она выжила. В Двенадцатый они с матерью вернулись на исходе лета. Попытки справиться с поселившейся в душе пустотой потерпели полное фиаско. Вначале она еще пыталась отвлечься: попросилась помогать восстанавливать дистрикт наравне со взрослыми, а, когда отказали («Слабая совсем, куда тебе завалы разгребать!»), затворилась в доме, погрузившись в пучину апатии, и перестала интересоваться чем бы то ни было. В дистрикте строят больницу? Не волнует. В Капитолии совершено покушение на президента Койн, назначены новые выборы? Безразлично. Часто Прим мерещился голос сестры, она искала ее, бродила от комнаты к комнате, не отдавая себе отчета в том, что делает. Последней каплей, заставившей долго копившуюся внутри боль вырваться наружу, стала размолвка с матерью. Однажды под вечер Прим обнаружила женщину в спальне рыдающей над фотографией мужа. Девушка собралась было успокоить миссис Эвердин, как вдруг расслышала среди всхлипов слова, потрясшие самые основы ее существования — безграничную любовь к матери. — Спасибо, что не Прим… Что оставил ее со мной… — Мама? — потрясенно прошептала Прим. Она не поверила своим ушам. Неужели миссис Эвердин так очевидно предпочла старшей дочери младшую? — Да что ты такое говоришь, мама?! — охрипший от длительного молчания голос сорвался до визга, и женщина в ужасе уставилась на дочь. Никогда прежде ее ласковая Примроуз не позволяла себе повышать голоса. — Как ты можешь?! Это я должна была умереть, я! Не она! Я! Не было сил больше оставаться там — и тогда Прим совершила поступок, который прежняя девочка с золотыми косичками вряд ли могла осуществить. Через разоренный дистрикт, превратившуюся в братскую могилу Луговину, снесенный забор и редкий подлесок Прим бросилась в лес. Страха не было. Тот взрыв забрал и его тоже. До темноты бродила она между деревьями, забираясь все глубже, и временами отчетливо различала мелькающую впереди темную косу, серебристый наконечник стрелы, слышала звонкий смех… «Подожди, не уходи!» — кричала она, пытаясь догнать ту, что ушла безвозвратно… В конце концов, совершенно выбившись из сил, Прим упала на опавшую листву и не смогла подняться; так и лежала, пока тьма не сгустилась над лесом. Возвращаться в дистрикт не хотелось. Прим надеялась, что в лесу ее никто не найдет. «Китнисс заберет меня. Я замерзну, окоченею, умру, и она придет за мной». Но желанию не суждено было сбыться: вскоре после того, как серебристый диск луны осветил непроглядную черноту неба, тишину прорезал хруст листьев под ногами и над ней нависла чья-то массивная фигура. — Вот ты где прячешься, я тебя обыскался… — укоризненно произнес Гейл, рывком поднимая девушку на ноги и стряхивая с ее одежды влажные листья. — Что ты здесь делаешь? — прошептала она. — Только приехал — и уже происшествие, ни дня спокойного прожить нельзя… Да будет тебе известно, Прим, твоя мать весь дистрикт на уши подняла. Честное слово, я никогда не видел, чтоб она так кричала! Влетит же тебе за такие выходки… Впрочем, миссис Эвердин ругать дочь не стала. Не проронив ни слова, женщина дрожащими руками прижала Прим к себе изо всех сил, словно боясь отпускать. И девушке вдруг стало так стыдно, что она зареклась впредь не совершать более опрометчивых поступков. Они были прерогативой Китнисс. Прим же не могла себе этого позволить. Гейл с семьей остался в дистрикте, и с тех пор они стали бороться с горем вместе. Промозглые дни поздней осени проходили в безмолвии — слова были излишни, каждый и без того понимал всю степень отчаяния другого. Гейл оказался среди тех, кто после революции стал совершенно иным, мало похожим на себя прежнего. Он и ранее не отличался легким нравом, теперь же и вовсе замкнулся в себе, сделался мрачным и хмурым, словно превратился в старика. Кроме того, Прим заметила, что молодой человек перестал смотреть ей в глаза. Вскоре, когда они по обыкновению сидели на поваленном дереве в лесу, девушка получила ответ на терзавшие ее вопросы. — Та бомба… ведь это мы с Бити разработали ее. Получается, я убил… Убийца… Как с этим жить?! Прим бросила на темноволосого охотника задумчивый взгляд, и внезапно острое чувство жалости пронзило ее сердце. Разве он сможет простить себя? Стоило только задуматься лишь на мгновение, что именно его бомба стала причиной гибели Китнисс, как жизнь этого человека изменилась навеки и никогда уже не сможет стать прежней. Прим не сомневалась в искренности чувств Гейла к сестре; безусловно, он был готов ради нее на все. Теперь же чувство вины камнем будет висеть на его сердце до гробовой доски. — Имеет ли это значение? — задумчиво произнесла девушка, пытаясь согреть озябшие руки, поднося их к пламени небольшого костерка. — Теперь, когда все уже случилось? Китнисс сказала бы, что мы должны жить дальше и оставить это в прошлом. А прошлое — мертво. Терзаясь понапрасну, ты ее не вернешь. Так и не сумев согреться, Прим поднялась на ноги и неспешно направилась в сторону дома, рассчитывая, что Гейл последует за ней. Но тут он произнес слова, которые заставили ее в полном смятении замереть на месте: — Ты должна ненавидеть меня. Глупо утешать убийцу собственной сестры. И Прим ответила, внезапно рассердившись: — Разве недостаточно того, что ты сам себя ненавидишь? Вскоре Гейл ее покинул — много месяцев подряд его звали работать во Второй дистрикт на высокую должность. Но, сильно привязавшись к Прим, уезжать он не хотел. — А как же ты? — спрашивал он всякий раз, стоило заговорить об отъезде. — Со мной все будет хорошо, — убеждала Прим. — Ты должен думать о родных, а не обо мне. Там Хейзел сможет найти работу, а ребята — продолжить учебу в школе. Здесь ведь нет ничего… — Но что ты будешь делать совсем одна? — Так я же с мамой остаюсь! Серьезно, не беспокойся обо мне. Я ведь уже не та напуганная девчонка, за которую Китнисс вступилась на Жатве. — Обещай хотя бы звонить. — Конечно. Я как-нибудь приеду к вам в гости. — Она улыбнулась краешком потрескавшихся губ: хотелось успокоить и поддержать единственного друга. В глазах Гейла отчетливо виднелось облегчение, когда он садился в поезд; для него было мучительным оставаться в том месте, где каждая кочка и травинка напоминали о Китнисс. Он уехал в середине января. А в феврале умер Хеймитч. Прим изредка заходила к ментору, особенно когда пребывание в пустом покинутом доме становилось совсем невыносимым, приносила еду или просто проверяла, жив ли он еще, ведь и о об этом пропоице нужно было кому-то заботиться. В тот день ее с раннего утра преследовало странное, гнетущее предчувствие чего-то страшного, неизбежного, но поначалу девушка не поняла, с чем оно связано. Разве после пережитого беда не должна была уйти, неужели она может остаться и подстерегать где-то рядом? Оказалось, может. На первый взгляд дом Хеймитча был пуст, словно хозяин куда-то ушел. Но Прим знала: тот крайне редко выходит из дома, в одиночестве заливая горе спиртным. Она нашла мужчину в кабинете. Он лежал навзничь, схватившись за сердце. Пол был усыпан осколками разбитой вдребезги бутылки виски. Одного взгляда хватило, чтобы понять: сердечный приступ. Он еще дышал, хотя, судя по всему, медленно угасал в полном забвении вот уже несколько часов. И Прим вдруг с горечью осознала, что ему, скорее всего, не выжить, больница ведь еще не достроена… До глубокой ночи миссис Эвердин с дочерью пытались отвоевать старого ментора у смерти, но он умер, не приходя в сознание, ушел вслед за Китнисс. Даже новейшие лекарства, привезенные из столицы, оказались бессильны перед лицом старухи с косой. Зима выдалась суровой, и Прим в память навсегда врезалось, как стучали лопаты о промерзшую землю, — совсем как во время похорон ее отца. Хеймитча погребли на кладбище трибутов — рядом с детьми, которых тот не сумел уберечь на Играх, и в день прощания с ним Прим заплакала впервые с того мгновения, как узнала о гибели сестры. Получив известие о трагедии, в Двенадцатый приехала Эффи Бряк — она получила высокую должность в Министерстве связи. Так они и стояли посреди безжизненного белого пейзажа, не замечая обжигающего холодом ветра, что хлестал по щекам, покрытым замерзшей коркой соленых слез. Эффи, разом будто постаревшая лет на десять, оплакивала того, кто был для нее не просто коллегой. А Прим — всех, ушедших за эти страшные годы, всех, кого должна была спасти и не сумела. Много ли их еще будет, мертвецов, что не дают покоя ночами, требуя возмездия? После девушке уже незачем было покидать дом. Она заперлась в комнате Китнисс и целыми днями лежала на ее постели, пытаясь уловить почти выветрившийся запах леса, которым за долгие годы охоты пропиталась кожа сестры. Из окна был хорошо виден дом напротив. Человек, живший в нем когда-то, любил Китнисс больше собственной жизни. Черные проемы окон казались пустыми, выеденными червями глазницами, и говорили лишь об одном: Пит не вернулся. Иногда Прим казалось, что он тоже умер на той площади, ушел в огонь вслед за своей несбыточной мечтой, из-за которой его так безжалостно сломали. Но Пит, без сомнения, сумел выкарабкаться, он лежал в соседней палате в ожоговом отделении. Должно быть, так и остался в Капитолии лечиться от охмора. Те дни, мрачные, безмолвные, полные отчаяния, Прим хотела бы навеки забыть. Все изменилось с первыми лучами солнца, что начали робко пробиваться сквозь неплотно задернутые занавески на окнах, играя на ее лице и ослепляя чистым, ярким светом. Они означали одно: пришла весна. Китнисс очень любила весну, ведь лес в это время пробуждался от сна, дичь выползала из своих нор и если зимой они нередко ложились спать голодными, то с весенними лучами приходила сытость и деньги. Весна для их семьи всегда означала жизнь. Тогда-то Прим и поняла, что не может больше лежать без движения, отгородившись от мира, костенея и рассыпаясь серым прахом. «Китнисс бы очень огорчилась, увидев меня такой!» — подумалось ей. Девушка помнила слова сестры, произнесенные как-то раз после первых игр: «Если человек побывал в когтях смерти и сумел вырваться, выжить — это неспроста, значит, есть еще на свете незаконченные дела, есть предназначение, которое лишь предстоит выполнить». Предназначением Прим было помогать людям. Тем же вечером она сообщила матери, что желает продолжить учебу на врача. — В Капитолии открылась новая медицинская Академия, я вполне могла бы попробовать поступить… Я ведь помню все, чему меня учили ты и врачи в Тринадцатом. Как думаешь, стоит попытаться? — Разумеется. Но мы должны ехать вместе — разве можно отпускать тебя одну? Прим хотелось поехать в одиночестве — в последнее время присутствие матери тяготило ее, но миссис Эвердин была непреклонна. В конце концов сошлись на том, что женщина поживет с дочерью некоторое время, и, если у Прим все будет получаться, отпустит ту в свободное плавание. Сборы и подготовка к отъезду позволили немного отвлечься и неплохо заглушали боль. Прим даже потеряла счет дням и однажды, спустившись в гостиную и бросив взгляд на календарь, ахнула, заметив цифру. Восьмое мая. День рождения Китнисс. Нужно ее поздравить… Долгое время девушка не могла заставить себя навестить могилу сестры — никак не могла поверить, что ее Китнисс — сильная, красивая, полная жизни — лежит теперь в поливаемой дождями и обвеваемой ветрами сырой земле. Но рано или поздно примириться можно даже со смертью, и теперь Прим уверенно направлялась к кладбищу, сжимая в руках охапку стрелолистов. Найти их в лесу оказалось непростой задачей, и девушка потратила на поиски много часов; конечно, она могла бы сорвать любые другие дикие цветы, тут и там рассыпанные под ногами, но Прим хотелось возложить на могилу именно стрелолисты, давшие сестре имя. — Здравствуй, милая, — тихо произнесла она, присев на колени рядом с могильным камнем и усыпая холм зелеными цветами. — С днем рождения. Прости, что не навещала тебя… Прим надолго замолчала, вглядываясь в высеченные на белом мраморе буквы, складывающиеся в любимое имя. — Надеюсь, тебе сейчас хорошо, спокойно. Ты ведь больше не будешь страдать. А мы будем, и жизни не хватит, чтоб выплакать все слезы по тебе. — Прим утерла глаза тыльной стороной ладони. — Скоро мне придется тебя покинуть. Я решила продолжить учебу. Не беспокойся, я буду стараться изо всех сил и не опозорю твоего имени. Хотела бы сказать, что скоро вернусь, но не могу, прости. Не знаю, что будет дальше… Но мне не страшно. Не страшно, веришь? Мне иногда кажется: ты рядом, наблюдаешь за мной, защищаешь… — Она прислонилась лбом к холодному мрамору, и прозрачные дорожки слез заструились по гладкой поверхности надгробия. — Ты ведь всегда будешь со мной, всегда, обещаешь? Ответом Прим стал тихий шелест листьев на ветру, поразительно похожий на едва слышное «да»… Когда несколькими днями позже Прим садилась в поезд, она не имела ни малейшего представления о том, чего ждать от жизни в Капитолии, и старалась даже не задумываться о том, что возвращается в город, отнявший у нее сестру. Светлая грусть сковала сердце девушки, когда она бросила последний, прощальный взгляд на свой начинающий возрождаться дистрикт. Поезд набирал ход, оставляя родные земли позади… И Прим думала, что тогда, годы назад, именно она должна была ехать в Капитолий на Игры, не ее сестра… Сейчас Китнисс была бы жива и не лежала бы в холодной земле. С другой стороны, и не изменилось бы ничего и точно так же каждый год двадцать три обреченных гибли на потеху публике… Нет, смерть Китнисс не была напрасной, достаточно заглянуть в глаза простым жителям, которых Прим видела на бесчисленных станциях: в них радость, облегчение, надежда, исчезли боль, горечь и ужас перед Играми. В Капитолии Прим с матерью как родственницам лидера сопротивления (не без содействия Плутарха Хэвенсби) выделили просторную квартиру-студию неподалеку от академии. По сравнению с их домом в Деревне победителей выглядела она просто сказочно: повсюду изысканная мебель, отполированный до блеска гранитный пол, прекрасный вид на Скалистые горы, которым позволяла любоваться полностью стеклянная западная стена. Прим долго не могла привыкнуть к переменам: никак не укладывалось в голове, что она, будучи совсем недавно простой девчонкой из самого бедного района во всей стране, совсем скоро поселится почти в самом центре шумной и многолюдной столицы. Она так и не сумела полюбить этот город. Казалось, здесь сам воздух пропитан духом смерти. Впрочем, вскоре задумываться об этом стало попросту некогда. Прим успешно прошла вступительные испытания (искренне надеясь, что ей помогли собственные способности, а не громкое имя сестры) и приступила к учебе, став самой юной студенткой на курсе: ей было в ту пору всего пятнадцать. Перед ней открылись тысячи дорог в новый, удивительный и неизведанный мир знаний, к которому она всегда так стремилась. У нее захватило дух, стоило впервые оказаться в Публичной библиотеке Капитолия, открытой теперь для всех желающих: тысячи, миллионы книг покоились на полках и словно просили коснуться пожелтевших от времени страниц; во всем Двенадцатом дистрикте едва набралась бы сотая часть этого книжного богатства. Тогда Прим чуть не поселилась в библиотеке, изучая помимо обязательной программы в академии разнообразные труды по философии, истории, экономике, этике. Она желала вобрать в себя без остатка как можно больше человеческого опыта, который с таким трудом удалось сохранить. Позже девушка и сама удивлялась, как сумела выдержать столь сильное напряжение: в сутках не хватало часов, она занималась по ночам и однажды от переутомления даже упала в обморок на занятии в академии. «Ты должна больше отдыхать, иначе погубишь себя!» — с укоризной заявила миссис Эвердин, но ее дочь не желала останавливаться на достигнутом. «Это все ради Китнисс! Я обещала трудиться не покладая рук!» — твердила она себе, понимая в глубине души, что все эти знания нужны лишь ей самой. Впрочем, усилия были вознаграждены сторицей: прошло совсем немного времени, и фотография Примроуз Эвердин заняла место на доске почета. Предпочитая проводить время в одиночестве и уединении, Прим не искала себе общества, но окружающие тепло относились к этой девушке с золотистой косой и робкой улыбкой, что всегда была готова прийти на помощь. Через пару лет после начала обучения она стала подрабатывать медсестрой в одной из частных клиник: студентов тогда активно привлекали к труду на невысоких должностях. Работы там было мало, и после успешной сдачи переводных экзаменов Прим решила устроиться в окружной капитолийский госпиталь, тот самый, в котором оказывали помощь раненым в результате штурма столицы. В котором лечилась она сама. В госпиталь она отправилась в конце рабочего дня, ранним майским вечером. В воздухе витал едва уловимый аромат цветов, доносившийся из расположенного неподалеку парка; внезапно налетевший прохладный ветерок, что трепал подол шелковой юбки Прим, изгонял дневную духоту, но ночи стояли уже по-летнему теплые, без единого облака на усыпанном звездами небе. Преодолев массивное крыльцо с высокой колоннадой и гранитными ступенями, девушка решительно толкнула тяжелую дверь из мореного дуба и оказалась в просторном холле главного корпуса больницы. По коже моментально побежали мурашки: по сравнению с улицей в помещении было на порядок прохладнее. Студентов академии в госпиталь пропускали без особых проблем, и, миновав регистрационный отдел, Прим направилась на третий этаж, в кабинет доктора Аврелия — главного врача учреждения. Прим надеялась на успех своей затеи еще и потому, что с доктором их связывали хорошие, едва ли не дружеские отношения. Он длительное время преподавал у них в академии, вел факультатив по психологии и психиатрии, и во многом именно благодаря ему у девушки проснулся интерес к этой области медицины. «Моя любимая ученица» — так ласково отзывался о ней доктор, заставляя девушку смущаться и краснеть. Теперь же Прим рассчитывала, что он не откажет и примет ее на работу, ведь ей уже удалось снискать славу главного трудоголика академии. Набрав в грудь побольше воздуха, Прим собралась с духом и, постучавшись, вошла в залитый солнечным светом, что проникал сквозь высокие окна, кабинет. Доктор отвлекся от чтения газеты, поднял глаза и пару мгновений с интересом разглядывал гостью. — Что за прелестное создание к нам пожаловало? Неужели Прим Эвердин собственной персоной? Тебя не узнать просто, какая красавица стала! — Аврелий добродушно улыбнулся, блеснув стеклами очков. — Здравствуйте, доктор, — смущённо ответила девушка, присаживаясь в глубокое кресло напротив стола. — Догадываюсь, зачем ты пришла. Работу ищешь? Наш госпиталь сейчас весьма популярен среди студентов. Так скоро и вакансии закончатся! — А для меня не найдется местечка? Хотелось бы поработать у вас в течение лета до начала нового учебного года. Доктор встал из-за стола и начал неспешно прохаживаться по кабинету, сложив руки за спиной. — Да, помнится, ты никогда легких путей не искала. У нас ведь самые тяжелые больные лечатся. — А меня трудности не пугают, — улыбнулась девушка. — Я лишь хочу помогать людям. Доктор несколько минут в задумчивости ходил из угла в угол. Молчание затянулось, и Прим начала беспокоиться, но тут он наконец произнес: — Ты сказала, что не боишься трудностей. Что ж, если так, у меня есть особый пациент. Случай трудный, но, полагаю, он тебя заинтересует. — Что за пациент? С каким диагнозом? — Я хотел бы, чтоб ты увидела все своими глазами. Позволь я покажу. Они обошли главный корпус и по длинной аллее, с обеих сторон обрамленной высокими тисовыми деревьями, направились к зданию, расположенному в глубине обширной территории учреждения. — Шестой корпус? — в удивлении подняла брови Прим. Ей прежде не доводилось бывать в этой части госпиталя. — Но это же отделение для психически больных… — Именно. Не пугайся раньше времени, сейчас сама все увидишь. А после я отвечу на твои вопросы. Главный капитолийский госпиталь состоял из шести корпусов, в каждом из которых находились отделения для разных видов заболеваний. Шестой корпус был расположен позади остальных, за ним начинался огромный парк в несколько гектаров, предназначавшийся для прогулок пациентов. Трехэтажное здание, возведенное из темно-красного кирпича, с толстыми стенами и небольшими окнами, частично закрытых решетками, было выстроено еще до Темных дней и являлось одним из старейших во всем Капитолии. Мрачные слухи ходили об этом месте: поговаривали, что при Сноу именно отсюда его врачи брали несчастных для проведения чудовищных экспериментов. Впрочем, и после революции корпус не пустовал, и, как ни странно, львиную долю пациентов составляли преуспевающие во времена Голодных игр капитолийцы. Случаи сумасшествия среди них были не редкостью. А причина тому была такова: новые власти первым же делом конфисковали у жителей столицы все, что превышало установленный минимум для проживания, а отобранное разделили между дистриктами. Кроме того, был введен жесточайший налог на роскошь, который пресекал любые попытки к избыточному обогащению. В одночасье те, кто совсем недавно имел и деньги, и славу, потеряли все; не представляя себе иной жизни, они лишались рассудка, не в силах привыкнуть к новым условиям. Прочие корпуса госпиталя, недавно отремонтированные и оборудованные по последнему слову техники, разительно отличались от обветшавшего за долгие годы отделения для душевнобольных; впрочем, и его совсем скоро планировали реконструировать. Странная, гнетущая атмосфера царила внутри — словно сами стены этого места вобрали в себя ужас и безысходность, что испытывали больные, оказавшиеся там по воле злого рока. Шаги Прим и доктора гулко отдавались в тишине; вдалеке слышались приглушенные вопли. Наконец, они дошли до конца коридора и остановились перед дверью в одну из палат. Доктор достал пластиковую карту-ключ и беззвучно открыл дверь. Светло-бежевые стены. Решетка на окне. На кровати сидел человек в белой больничной пижаме, явно молодой, в довольно странной и неудобной позе: казалось, что согнутая спина переломана надвое. Сидел он без движения и, судя по всему, не обращал ни малейшего внимания на дискомфорт. Прим долго рассматривала эту изломанную фигуру, прямой нос, четко очерченный подбородок, пепельные волосы, оттенок которых казался столь знакомым, и смутное чувство тревоги, не покидавшее ее всю дорогу до палаты, превратилось в жгучую боль, идущую откуда-то из области сердца и обжигающую внутренности. «Почему он здесь? Почему именно в этом отделении?» Внезапно в памяти всплыло, как много лет назад, перед возвращением в Двенадцатый после лечения, она пыталась навестить его. Ей не позволили. Лечащий врач заявил, что Пит в тяжелом состоянии, но Прим не поверила, ведь из его палаты явственно доносились громкие крики. Прошли годы, и, уже будучи студенткой академии, она пыталась разузнать у доктора Аврелия о судьбе человека по имени Пит Мелларк. Доктор ответил весьма неопределенно, что тот все еще проходит лечение от охмора. Тогда подобный ответ ее немного удивил: столько времени прошло, а он до сих пор не поправился? Надо полагать, доктор в тот день кривил душой. Потому что молодой человек лечился явно не от охмора. — Пит… — потрясенно прошептала она, делая бессознательное движение рукой, будто хотела коснуться его щеки. «Болен. Болен. Болен, — стучала в висках кровь. — Психически болен! Самая страшная болезнь… та, что у нас в голове». Пациент, словно стряхнув с себя оцепенение, резко поднял голову, и Прим столкнулась с ним взглядом. С виду он изменился мало, только похудел еще сильнее — но девушка ужаснулась, ведь она не нашла в сидящем перед ней человеке ничего от прежнего Пита Мелларка. Она помнила его глаза, похожие на осколки синего стекла, когда сквозь них смотришь на солнце. Она помнила, как он улыбался ей — так, что в самый ненастный день на душе становилось легче. Он был живым… Теперь он больше всего походил на пустую оболочку, из которой высосали всякое напоминание о жизни. «Должно быть, я не так сильно заблуждалась, когда воображала, что Пит отправился в мир иной вслед за Китнисс, — подумала Прим в отчаянии. — Ведь сестра, погибнув, забрала с собой его душу, оставив на земле никому не нужное тело. Удастся ли вернуть его к жизни? Не слишком ли поздно я нашла его?»