Cake by the ocean

      Они были счастливы вместе долгие четыре года и сто восемнадцать дней. Илья сам посчитал, зачеркивая простым карандашом цифры в бумажном календаре. С недавних пор жизнь потеряла всякий смысл. Теперь ему было всё равно, сколько дней впереди и сколько осталось позади, значение имели только четыре года и сто восемнадцать дней. На сто девятнадцатый она ушла, а вместе с ней — его желание жить. Каждая последующая минута казалась жалким существованием, пародией на него, но кровь всё ещё бежала по венам, грудная клетка поднималась и опускалась, заставляя насыщать кислородом неспособный к размышлениям мозг.       А значит, Илья был. Пускай и без неё.       Складывалось впечатление — точнее, призрачная надежда, — что она просто ушла. Но с полки в ванной исчезла её косметика и духи, те самые — его любимые, с едва уловимым цветочным шлейфом, из шкафов — многочисленные вещи, а с книжных полок — фотографии, где они так счастливы и улыбчивы. Единственную оставшуюся, что была в красивой позолоченной рамке, перевернул сам Илья. Она выглядела как насмешка над тем, что у него осталось: несколько воспоминаний, совсем скоро уйдущих в небытие, и зияющая в груди рана. Так не должно быть.       Глупо было отрицать наличие тревожных звоночков, которые привели к тому, что Курякин уже второй день лежал в некогда казавшейся небольшой двуспальной кровати. В кулаке снова был смят несколько минут назад расправленный клочок бумаги с неровно выцарапанным адресом. Подумать только, этот человек жил всего в пятнадцати минутах. В одном доме с ней. В одной комнате. А Илья был вынужден вдыхать и выдыхать, чтобы прожить ещё на секунду дольше. Несправедливо.       Дверь открыли почти сразу после того, как он нетерпеливо и отрывисто в неё постучал. Как оказался перед чужой квартирой, Илья почти не помнил. Он чувствовал слабое покалывание мороза на своих щеках, слышал будто бы со стороны ускоренное и сбитое дыхание. Дрожь зарождалась где-то глубоко внутри, заставляя пальцы нервно подергиваться. Ноги отказывались держать в вертикальном положении. На него любопытно и оценивающе смотрела пара синих, будто нарисованных умелым художником-маринистом, глаз. Так вот, какой ты. Курякин разомкнул губы, сделал глубокий вдох, но слова застряли в горле острой костью. Голова внезапно потяжелела, а по спине пробежали неприятные мурашки. — Я могу чем-то помочь?       Незнакомец выглядел старше него на пару лет. Моложавости придавали только небрежно приглаженные в попытке привести в порядок для незваного гостя вьющиеся волосы. Илья скользнул взглядом ниже — по острым скулам, шее и ключицам, находя как раз то, что растворило последние сомнения. Это всё — правда. Ужасная правда. Брюнет опустил голову, пытаясь понять, чем же так заинтересовался человек напротив, и ахнул. Он торопливо запахнул рубашку и сделал шаг назад, пропуская Илью внутрь теплой квартиры.       Комнаты выглядели обжитыми. На вешалке у двери висело черное кашемировое пальто, явно принадлежащее мужчине, на обувной полке уютно расположилось несколько пар ботинок. Деревянный пол видневшейся из коридора гостиной был покрыт ковром, наверняка, дорогим и с длинным пушистым ворсом. Справа от двери расположился журнальный столик с букетом уже немного увядших цветов в вазе. Уютно… — Кофе? — снова спросил брюнет, приподнимая в воздухе свою чашку с дымящимся ароматным напитком. И как Илья мог его не заметить? — Я как раз заварил несколько минут назад. Словно ждал гостей. Кажется, я знаю, кто вы и зачем пришли. — Правда? — хрипло уточнил Курякин и присел на край дивана, успешно забывая о так и не последовавшем предложении. — Не думал, что являюсь настолько предсказуемым. И… — В настоящее время нет ничего конфиденциального. Всё находится в открытом доступе, я прав? Даже медицинские работники не могут держать свой рот на замке… — И он обнажил идеальные белые зубы в открытой улыбке. — Меня зовут Наполеон Соло, хотя сомневаюсь, что вы не знаете моего имени, зная адрес. — Всё намного проще. У меня есть кое-какие связи. Они не хотели говорить, однако очень скоро сдались. Наполеон подвинул к гостю чашку с кофе и сахарницу: — Понятно. При желании и относительной толщине кошелька можно задобрить даже Сатану. — Он шумно отхлебнул, а потом удобно устроился в кресле напротив. — Даже не уверен, что именно должен сейчас говорить. Ведь вы… Можно на «ты»? Ты пришел далеко не за душевной беседой под кофе. Верно? — Я тоже не уверен. Не помню, как именно сюда добрался. — Илья выпустил нервный смешок и автоматически потер запястье большим пальцем, удостоверяясь, что всё происходит именно с ним. — Сначала я просто лежал на кровати, а в следующую секунду уже стоял перед этой дверью и… — Злобно по ней барабанил. Послушай. Понимаю, что это звучит очень странно, иррационально и… Но мне действительно жаль, даже… несмотря на то, что благодаря ей я живу. Черт, в мыслях это не звучало так бредово и абсурдно.       Курякин сглотнул, снова уставляясь на грудь под рубашкой Соло так, словно мог прожечь в ней дыру. Из-за светло-синей ткани был виден белый уголок марлевой повязки. Возможно, шрам ещё не зажил. Наполеон медленно встал, бедром упираясь в мягкую поверхность кресла, и Илья понял, что за своими собственными мыслями не допустил, что его собеседник, возможно, ещё слишком слаб. Он тоже поднялся, отложил чашку, и та с глухим стуком приземлилась на стеклянную поверхность стола. Сначала Курякин хотел прильнуть к чужой груди ухом, но эта идея оказалась просто ужасной из-за их разницы в росте. О другого рода неудобствах они оба старались не думать.       Наполеон закрыл глаза, и Илья — за ним. Он протянул руку вперед, прижимая её к чужому телу. Только сердце, гулко бьющееся под ладонью, устроившейся на груди незнакомца, и тепло тела, согревающего её сквозь тонкую ткань рубашки, позволяли поверить в реальность происходящего. Ровный, размеренный звук. Точно ход маятника. — Дождь, — нарушил тишину Илья спустя несколько долгих минут. — Вот, почему я замерз. А потом вновь продолжил, зная, что ответа не последует. — Так странно. Я думал, что больше никогда её не почувствую, но это сердце — здесь, в твоей груди. Такое настоящее, живое и горячее. Она была бы счастлива узнать, что не погибла зря. Но… я ничего не чувствую. Это всего лишь стук.       В стекло гулко ударялись холодные дождевые капли. — Ведь любовь — это не часть тела. Я прав? — В голосе Наполеона слышалась улыбка.