Ты сравнял с землёй мой дворец — не строй же теперь лачугу и не умиляйся собственному милосердию, разрешая мне в ней поселиться.
Первой реакцией было желание рассмеяться. После стольких ночей проведенных в одиночестве меня ожидает постель господина? Всё это казалось чей-то злой насмешкой. Однако судя по настороженной серьезности калфы, та вовсе не имела намеренья шутить о подобном. Ну ещё бы, такими приказами не забавляются, можно и головы лишиться ненароком. Приходится и самой сохранять спокойствие и уверенность. Ведь ничего необычного в том, что повелитель пожелал видеть этой ночью свою Баш-Кадын. Вот только маленький червячок сомнения уже вонзил острые зубки в сердце и, вгрызаясь, точил его. Отчаянно хотелось сказать, что я не пойду. Пусть Сюмбюль Ага сообщит падишаху, что я не могу, что заболела, что для него я умерла. Я не понимаю для чего после стольких месяцев отстраненной холодности, когда он даже не замечал моего существования, для чего он меня зовет. Виски пульсируют от непонимания. Чего мне ждать от этой ночи? Сердце готово забиться в сладком трепете, разнесли по венам огонь предвкушения, но я не позволяю себе этого. Я не хочу, чтобы мне вновь сделали больно. Лучше уж ни во что не верить, ни о чем не думать, может хоть так останется шанс, что хотя бы на этот раз мое сердце не будет разбито. Лишь позволяю себе понадеяться, что до наступления ночи повелитель не решит изменить своего приказа. В конце концов не может же он настолько меня ненавидеть, чтобы причинить такое унижение. — Госпожа? — служительница гарема неловко окликает меня, вынуждая вспомнить о своем присутствии. Соберись, Махидевран, ты первая жена и тебя должно радовать, что господин пожелал тебя видеть. Давай же, натягивай счастливую, слегка не верящую в свою удачу улыбку. Вот так, и побольше нетерпеливого предвкушения в голосе. Заставляю себя встрепенуться, словно бы успела забыть о существовании калфы, так меня обрадовали её слова. — Благодарю за добрые вести, Нигяр Калфа, — хорошо бы дать ей пару золотых, в знак особой признательности, конечно. — Позови скорее девушек, мне нужно готовиться! Весь остаток дня вокруг меня суетятся рабыни, занятые моей подготовкой. Они такие воодушевленные, словно бы это каждая из них получила приглашение в опочивальню султана. Я же в отличии от них до последнего нахожусь в напряженном ожидании, как будто в любой двери откроются, зайдет Сюмбюль Ага и скажет, извиняясь, что произошла ошибка, что всё поменялось, что ничего не изменилось и это будет очередная ночь в одиночестве. — Вы так прекрасны, госпожа, — с легким придыханием шепчет рядом со мной светловолосая Элла, несмело улыбается и ловит мой взгляд в зеркале. Девушки и правда постарались на славу. Теперь они лишь осторожно поправляют пряди темных волос, да кое где складки зеленого шелка. Восхищение, которым веет каждое их движение, каждый взгляд, заставляют меня чувствовать себя увереннее. И эта слегка несмелая счастливая уверенность заставляет и мои глаза мягко светиться. Завтра служанки непременно получат богатое вознаграждение, хотя бы за то, что позволили мне на несколько мгновений поверить в свою привлекательность, не зависимо от того, что принесет эта ночь. Замираю, пока умелые руки прислуги наносят мои любимые духи и масла на сгиб шеи, небрежно уводя линию аромата к груди. В воздухе тут же повисает горько-сладкая смесь вишни и шафрана, дополняя и связывая образ. — О, госпожа моя, — главный евнух появляется в дверях, тут же почтительно склоняясь. Зная нрав Сюмбюля, он бы в любом случае склонился в восторженном обожании и засыпал бы меня льстивыми речами, так что я всё равно уверовала бы в его искренность. Поворачиваюсь к Аге и умиротворенно улыбаюсь, мол всё так и должно быть. Евнух вновь склоняется и семенит за мной вместе с Гюльшах. Кажется, моя служанка куда сильнее меня уверена в приятном исходе этой ночи. Вспоминаю как годы назад, в Манисе, она также в один из зимних вечеров сопровождала меня к комнатам господина. Вихрь воспоминаний подхватывает меня, унося в столь недосягаемое уже прошлое. До приезда в Стамбул это была единственная наша размолвка. Хотя причина и тогда был гарем. Это была единственная одалиска, задержавшаяся в его покоях дольше прочих, дольше чем на одну ночь. Меня тогда это не сильно волновало, я была уверена в том, что любима, остальное не имело значения. К тому же я уважала традиции гарема, я впитывала этот уклад жизни с младенчества и покорно поддерживала законы, по которым гарем жил уже не одну сотню лет. Новое увлечение Сулеймана была девица самодовольная и не слишком умная. Очевидно, она сразу смекнула насколько особенной по меркам других рабынь она стала. Я велела хазнедар, как только представится случай и как только наследнику она более будет не нужна, выслать её поскорее, с глаз долой. В конце концов будучи старшей женщиной в гареме Манисы я имела на то право. А потом случилось второе покушение на Шехзаде, на этот раз всё было куда серьезнее, чем в случае с кафтаном. Одежды Сулейман тогда так и не надел, а вот стрела пусть и по касательной, но задела наследника. Несколько дней мы не знали, чем всё это в итоге обернется. Наконечник стрелы вероятно был отравлен, но ведь он оставил всего лишь царапину, яда не могло попасть с организм слишком много. Нас с Ибрагимом куда сильнее волновала жизнь и здоровье Сулеймана, и я и думать забыла о взбалмошной девице. Зато девица решила, что пришло время действовать, как выяснилось позже хазнедар сообщила, что Шехзаде уже давно ею не интересуется и посему её выдадут замуж и поскорее. Наверное, чтобы избежать этой участи рабыня и заявила, что понесла от наследника, соответственно и речи ни о каком никяхе и быть не могло. Вся эта неприятная ситуация в итоге дошла до Сулеймана, когда тот оправился. Обман девицы был разоблачен, её наказали и выслали. Однако, наследника задела сама причина происшествия, ему не понравилось, что это я приказала выдать наложницу поскорее замуж. Уж не знаю, настолько ли она ему нравилась, или дело было в том, что его задело как я по-хозяйски распорядилась его гаремом, но мы поссорились и почти месяц отчаянно делали вид, что не замечаем друг друга. Конец этой первой и единственной ссоре положил праздник в честь благополучного выздоровления Сулеймана. В общей зале были устроены танцы и музыка, и естественно был приглашен и сам Шехзаде. Хазнедар отобрала дня него лучших рабынь, так что вечером девицы старательно танцевали, развлекая господина и надеясь получить заветный платок. Я поначалу и вовсе не хотела приходить туда, учитывая причину нашего конфликта, это казалось мне излишним. Однако Гюльшах убедила меня, что мое присутствие там обязательно. В итоге заветный фиолетовый платок к вящему удивлению одалисок получила я, хотя сидела в отдалении с холодным равнодушием. Зато примирение в тот вечер было горячим. И пусть на этот раз первый шаг вновь сделал Сулейман, ситуация была совершенно иной. Я даже не могу предположить ждать мне примирения, или молиться, чтобы он не выставил меня за дверь в ту же минуту. С этой невеселой мыслью я и подхожу к покоям султана. Сюмбюль Ага кидает на меня обеспокоенный взгляд, наверняка его тревожит моя задумчивость, поэтому я, прикрывая глаза, делаю вдох и стараюсь придать себе вид спокойной радости настолько, насколько это вообще возможно. В крайнем случае, ведь доля трепетного волнения мне тоже полагается. После долгой разлуки волнение от встречи всегда сильно. Жаль, что в моем случае это волнение продиктовано вовсе не предвкушением долгожданной ночи. О Всевышний, дай мне сил!***
Когда стража сообщает о её приходе, мужчина не сразу отрывает взгляд от разложенных на столе военных планов, путей, проложенных на морских картах, чертежей. Удивительно, война ещё не объявлена, он по-прежнему в своих комнатах, но уже чувствует себя загнанным в угол, угодившим в чью-то хитроумную ловушку, и отступать, к несчастью, было уже некуда. Сулейман даже не поднимается из-за стола, чтобы встретить и поприветствовать свою ночную гостью. Только сейчас осознает, что на самом деле до последнего надеялся, что она не придет. Что на этот раз его приказ не выполнили, что-нибудь напутали, что ей даже не сказали, что её ожидают. Но он слишком хорошо знал Махидевран. Она бы ни за что не пошла против устоявшихся законов, она бы не посмела пренебречь его приказом. Ведь приказы султана не обсуждаются, а неукоснительно выполняются. Может для них для обоих было бы лучше, если бы на этот раз гордыня в ней взяла верх. Но уже слишком поздно. Двери отворяются, пропуская в его опочивальню черкешенку, и, закрываясь, оставляют их наедине. Она на мгновение замирает. В безмолвии слышно тихое потрескивание свечей, матовое шуршание платья, мягкие шаги по ковру, движение скатывающихся с плеч волос, когда Махидевран преклоняет колени. Хотя ему и не надо было слышать, не надо было видеть, чтобы понимать, что вошла именно она. Махидевран приносила с собой особый аромат вишни и шафрана, и ещё чего-то неуловимого, заставлявшего чувствовать её присутствие кожей. Сулейман кидает на неё краткий взгляд, исключительно ради того, чтобы удостовериться, что всё это не дурной сон. Беглый взгляд, точно он боялся встретиться с ней глазами. Однако внимание мужчины задерживается на черкешенке дольше желаемого, почти против воли. Он-то полагал, что она в этот момент поднимет голову, сама попытается поймать его взгляд, что проявит эмоции от встречи. Разве она не должна была быть счастлива получить приглашение? Встречает же его лишь спокойное равнодушие. Словно она пришла сюда только лишь из-за приказа, словно её личного желания в этом не было ни на долю, словно оставь он ей лазейку в своем приказе она бы с удовольствием осталась в своих комнатах. Мужчина поежился. Внезапно стало холодно. Или это снежной ночью веет с террасы, двери на которую приоткрыты? Падишах поднимается, решая, что в помещении уже достаточно свежего воздуха. Краем глаза следит за реакцией Махидевран на его движения, к его удивлению Баш-Кадын хранит молчание, всё так же чуть склонив голову и глядя на ковер, словно зрелище, представленное там, было куда занимательнее правителя великой империи. Мужчина хмурится, с легким раздражением захлопывая двери террасы. Не так он себе всё это представлял. Он вообще не был уверен, как именно должна пройти это встреча. И это была одна из основных причин, почему он трусливо надеялся, что она не придет. Сулейман не знал, как себя с ней вести. Что со всем этим делать? Хуже того, теперь он злился, что она вынуждала его взять на себя ответственность за этот вечер, самому говорить, самому объясняться, самому действовать. Ему казалось, что он теряет контроль над ситуацией. Сулейману не нравилось проигрывать. Недовольство зудело меж ребер, как зверек точащий свои когти. Он находит единственное спасение в точном следовании традициям. Где он должен был находиться, когда она вошла? Мужчина ступает к этому месту, становясь прямо перед своей фавориткой. Вот так, уже лучше. Именно здесь он и должен был быть, когда открывшиеся двери впускали в его опочивальню наложницу. Прекрасно. Сулейман глубоко вдыхает, точно ему уже заранее всё это наскучило, однако всё же выпрямляется, расслабляя плечи, и выжидательно глядит на черкешенку. Махидевран лишь терпеливо подчиняется разыгранному спектаклю, словно без слов понимает, что творится в его голове. Опускается на колени. Мужчина в который раз убеждает себя, что не будет следить за её действиями и всё же опускает взгляд, почти с досадой отмечая, что на черкешенке на удивление платье, плотно скрывающее волнующий вырез груди. Тонкие женские пальцы сначала касаются полы его кафтана. Сулейман с растущей досадой замечает, что рукава её наряда скроены так, чтобы даже в этот момент не открыть запястья. Весенняя Роза, как того и требуют традиции, оставляет теплое касание губ на ткани его кафтана. Повелитель — против воли, конечно же, совершенно неосознанно — задерживает дыхание, когда прохладные пальцы касаются его ладони. Слишком резко отворачивает голову, запрещая себе за этим наблюдать. Но ему и не нужно было видеть, чтобы почувствовать мягкое, влажное, едва ли ощутимое прикосновение. Сулейман не двигается целое мгновение. По традиции он должен был сам в этот момент перехватить её за подбородок, осторожно потянув вверх, как бы разрешая, призывая подняться. Мужчина медлит, а черкешенка терпеливо ждет. Неужели для неё это не было так волнующе? Так и для него не было! Конечно же не было! Только бы так сильно не горела сейчас кожа на ладони, за которую всё ещё цеплялись узкие руки Махидевран. Ему требуется ещё немного времени, чтобы выдохнуть. — Махидевран, — разрешает ей подняться. Ему ведь показалось? Определенно показалось, его голос не мог дрогнуть. Злится. Прячет руки за спиной, сцепляя ладони. Хватит на сегодня прикосновений. Раздраженно делает шаг назад. — У меня много работы, — сухо отрезает он. — Можешь остаться на ночь здесь. Недосказанность отрезанных объяснений повисает в воздухе. Наблюдает как кратко поджимаются, напрягаясь, девичьи плечи, словно это не пара слов была, а десяток ударов плетьми. Мужчина отворачивается, направляясь к своему столу, точно зная, что она останется. Вернуться сейчас в гарем означало бы… Означалось бы бесконечное унижение. Сулейман полагал, что это очень милосердно с его стороны — разрешить ей остаться в его комнатах, не смотря на всё, что было. Озадаченный тишиной переводит на неё внимание, занимая место за рабочим столом. Черкешенка ничего ему не отвечает. Быть может кивнула в знак согласия, но больше ни слова. Пусть так. Так даже лучше, чем слышать сейчас её голос. И он уже почти возвращается к разбору очередного морского пути, когда его застает врасплох осознание — Махидевран начинает раздеваться. Ловкие тонкие пальчики осторожно порхают, расстегивая платье. Занятый этим внезапным действием, он кажется совсем не замечает, как мелко подрагивают эти самые тонкие пальчики, как с каждой пуговицей всё труднее им справляться с нервами. Он видит лишь как из-под ткани показывается полоска нежной кожи. Ткань мягко скользит по плечам, постепенно оставляя свою обладательницу. Сулейман провожает тяжелым взглядом каждое скольжение наряда. Морщится, усилием воли заставляя себя вспомнить, кто перед ним. Однако сознание отчаянно сопротивляется, не желая вспоминать, что за ужасный проступок совершила стоящая перед ним женщина. Разве был какой-то дурной поступок? О нет, эти прекрасные запястья, острые ключицы, изгиб талии не могли быть причастны ни к чему дурному. Сознание помнило совсем другую сцену. Сцену, напоминающую эту по обстоятельствам. Воспоминание того примирения зажигается где-то в груди пульсирующим и саднящим. Когда в следующий раз он осмеливается бросить мимолетный взгляд на черкешенку, её уже плотно скрывают простыни и выстроенная тишиной пропасть.