Беспощадные твои руки, Затаённые параллели. Восходим на дно и выше - На эшафот постели.
Благополучный район или нет, большие квартиры всегда фатальны. И зеркально чистые полы, скрипящие под подошвами. Длинные коридоры от порога до спальни диковинно подсвеченные пурпуром бра. Сплошная опасность, страшнее затихших перед грозой переулков и спутанных адресов, незапертых вольеров со львами. Пахнет роскошью, кисло-сладким амбре алкоголя, холодом камня. Из дальней комнаты тянется полоса приглушенного света, окутанная тихой музыкой и дымом. Сквозь каждый сантиметр чужих апартаментов проступают посторонние звуки, бьющийся хрусталь, лопающаяся колючая проволока, раскалывающиеся льдины… и всё это происходит не где-нибудь, а под ребрами и до самых запястий. Чимина потрясывает так лихо, что стучат зубы. Он абсолютно не готов, он уже на полшага позади, но делает рывок и вновь зажимается в углу, проклиная всё, что когда-либо являлось первопричиной западни. Затем видит на столике мельхиоровый поднос с двадцатипятилетним «Macallan Sherry Oak», виски, за каким не ходят в обычный супермаркет. И Чимин пьет, бесстрашно закидываясь парой-тройкой глотков, морщится, закусывая парочкой блестящих маслин, кидается спиной к стене и несколько минут прилежно пьянеет, теплея от макушки до кончиков пальцев. Пропустить новый ток, приток энергии, перевоплотиться… Становится явно легче, мысли озвучены не трусливым параноиком, а тем, кого Чим в себе так любит и складывает из градусов. Взгляд поплыл, страхи перекатились к жажде адреналина. Сняв очки, Чимин опустил их на поднос и освободился от туфель, развязал шарф, зачем-то ему улыбнулся, опуская струйкой на пол, погладил пальцами полы кашемирового пальто и замедленной пошатывающейся походкой последовал к озеру вечной тоски. Каждый его отточенный шаг – минус предмет одежды. Отлетают серебряные запонки, развязывается галстук, расходится надвое накрахмаленная рубашка, и ослабевает бляшка кожаного ремня. «В-ж-ж», - ремешок вытянулся из-под петелек, рухнул со стуком. Чимин переступил некогда выглаженные брючные стрелки, расчесал пятерней рыжую копну волос и прибавил шагам решительности. А зашел все равно пошатываясь и покусывая губы, выказывая взглядом явное превосходство, которого не может быть. Опершись на дверной косяк, он по-сучьи смотрит в глаза самой смерти, а если не ей, то кому-то из её родственников. В звездной россыпи пейзажи за окном, а в белом велюровом кресле брюнет в черной рубашке, властитель хаоса. Он оглядывает представшего гибкого божка сквозь прищур и сбрасывает искорки в пепельницу, дымит и улыбается триумфально, смакуя табачное послевкусие, протягивая паузу невыносимо долгую. Заточенное острие прорезало дых, заряженное ружье выстрелило. Чим слабеет, неспешно подбирается к нему и застывает посреди комнаты, кивает на кровать, застеленную пурпуром, кровать, возведенную на постамент специально для того, чтобы было больнее падать. Излишняя тяга возносить страсти. Как ненавистно. И как хочется. Сигарета тонет в собственном дыму. Неуместная усмешка на подъеме: — И всё-таки явился. Чимин долго упирался, прежде чем вместе с одеждой снять и гордость. Есть нечто, расслаивающее его приоритеты и рушащее мораль. Беспринципный колосс. И воротник его пахнет отравой из мёда и слёз, сандала и полыни, утехой грешника и тихой радостью блаженного, глиной. — Ты ведь знал, что я приду, — Чимин уверенно подстроился под чужие ладони, мягко впадая в объятия и дыша в полураскрытые терпкие губы. — Знал…? — Иначе и быть не могло. Он – Мин Юнги. Он знает всё и обо всех и всегда точно подбирает шифры. Его прозвище могло бы быть «Ключник». Тем не менее, он не из тех, кто открывает любую дверь и вытанцовывает под прихоти. Его упрямство поразительно не сходится со славными видениями Чимина об идеале. Но млеть это не мешает. Грубый низкий голос, дьявольские манеры – не манеры, проколотые уши, хрящи, а вот – он облизывается, обходя вокруг пантерой, и заметно поблескивает штанга в языке… На груди виднеется чертовщина татуировки, и Чимин знает – она наверняка сжирает Юнги плечо. Вышколенного и правильного Чимина трясет от зашкаливающего уровня безобразия. Вдруг… Прикосновение сзади – к пояснице, и Чимин выгибается, вливаясь под выверенные касания к талии. Пусть делает, что хочет, но Юнги выдают тонкие сильные пальцы, хоронящие контуры в алхимических ритуалах под глиной и мрамором. А он сумасшедший, он мажет ими по щекам Чимина, шее, пробует губами воздух у затылка… Вверх и вниз, обрезая позвонки ногтями. Чим обрастает дрожью, глотая жгучий ком, прикрыв веки. Юнги предельно внимательно разглядывает, придирчиво подбирает формулы. В предках его не Микеланджело, но кто-то абсолютно безбашенный. Чимин для него чрезвычайно порядочен, типичный выходец из богемы, напыщенный засахаренный критик, классик и меломан, изысканная стервоза в дорогом костюме, скол на виниле и лопнувшая струна, лишнее ребро. А теперь он здесь. Теперь Юнги охватывает его, страстно вдираясь в теплый рот и, цепляя за волосы, наталкивается на твердеющий член, пихает к ступеням, Чим срывает с него рубашку, наталкиваясь со стонами, не поспевая обсасывать вертлявый язык. Юнги роняет его на кровать и нависает, опершись о колени. Чимин жжется, сжимается, ему немного неловко предстать таким, ему недостаточно плохо для того, чтобы стало еще лучше. Оскалившись, Юнги угадывает. Он уходит вглубь бесконечного коридора, но возвращается быстрее, чем Чимин успевает остыть. Сев, он раздвигает ноги и плавит из Юнги подневольную восковую куклу. Тем не менее, осмелившуюся приблизиться и нагло устроиться между ног. Глотнув с горла, Юнги закатил глаза от удовольствия и с несмываемой ухмылкой увлеченного эпикурейца пролил огненной воды Чимину в ключицы, засмотрелся застоявшимися ржаными морями и высосал их, причмокивая. Запрокинув голову, Чим заулыбался, нисходя на утробный глухой смех. Его забавляет двойственное положение. Кто над кем довлеет, кто кого сводит с ума, кто на этот раз выставляет оценки качеству. Юнги не успокоился, пока не выследил текущие вниз струйки до самого пупка, но каждый его едва ощутимый поцелуй троекратно потяжелел под царапками штанги. Духота и мракобесие. Так закладываются идеи. Эскизы. Спонтанно и безобидно поначалу. Преобладание следует далеко после и всегда неожиданно. Переняв бутылку, Чимин отхлебнул и отставил прочь, сломался на локтях, отирает загоревшееся лицо, скулит. Искусанные губы зверски щиплет. Одуряющие минуты, пока Юнги проводит пальцами по груди, прижимая соски, а затем набросками поцелуев очерчивает крепкий живот и прячет ладонь между ног Чимина, ваяет воздушные круги на внутренней стороне бедер. Прелесть. Позор Давиду. Совершенству наступил предел. Легкий выпад выше – Чимин ведется за пальцами мастера, он уже не в состоянии контролировать ситуацию. Дальше только хуже, резцом и долотом, до помпейской встряски. Чим скользит ладонью до ширинки джинсов, и Юнги охотно расстается с ними. Маниакальное желание испачкаться в преступно красивом теле, запомнить каждый его изгиб слепком. Мысль стучит у Юнги в висках с обеих сторон, и он осмысленно задает пропорции. Как и в его работе – здесь так важно объять и прощупать, не упустив ни одного сантиметра и детали. Чимин смаргивает туман и читает по дрожащим губам творца: его гибель грядущей ночью станет не меньшим произведением искусства. Их гибель. Ему не стоит торопить события. Если бы Юнги сейчас заговорил, а не просто открыл рот, он бы назвал это «отсос», а Чимин, пунцовый от смущения, укусил бы себе запястье. Ужасно неприлично. В противовес фантазии Юнги галантен: он со смаком ведет языком по сочащейся головке, молча поигрывая серебряной сережкой, и Чим – как бы ни хотел, все же краснеет. И снова хамоватая ухмылка. Шмыгнув носом, Юнги вдохнул глубже, впуская член в глотку. По самое основание. Еще и еще, чтобы Чимин поступательными движениями не сломил рефлексов, чтобы потом его вскинуло со стоном. Извиваясь, он потянул чёрные пряди, взмолился прекратить. Юнги впадает в экстаз, подминая Чимина под себя. Они восхитительно пьяны, качаясь на той грани, когда вес реальности плотно укладывается по кожным порам, и становится так красиво и хорошо, что падение с высоты под коксовой феерией и рядом не тащило. Чимин разглаживает рукой тату - ужасающую драконью пасть, а потом борется и начинает охоту зубами, вгрызаясь Юнги в шею, пока тот трется о пах, и сжимает грудную клетку беспощадно сильно. И под эхо вопящих рёбер, под удельной тяжестью тела Юнги, Чим перестает противиться, впуская в себя пальцы, которые поносил и ненавидел, но ожидал, что случатся хлюпкие стыдные звуки с холодным гелем, что его слезы будут отпечатками на щеках Юнги и однажды у них не останется места для маневра. Чим обмирает от таинственного шёпота: «Ты будешь сверху». Но иллюзорно. Доминант не уступит, он ложится на спину, чтобы занять коронованное положение и маркировать пальцами точки, в которые врежет проволочный металл. Чим взобрался и поджал губы, Юнги помог ему опуститься. И оба настороженно часто задышали. Надломившийся вскрик. Раскаяние перевоплощенной Евы. Желейная нежность, прогиб неестественный, мимика скорбная. Чимин не удержался бы без спасительных рук, он долго привыкает, сально глядя Юнги в глаза, по-ребячьи обкусывая губу. Юнги ждал морфия, ждал избиения шаблонных мерил о законе противоположностей, а получил вдвое больше: месиво и цепи. Несколько минут Чимин старается и переигрывает, накаляя боль, и Юнги садится, заваливая его на лопатки, вкатывается в него, оставляя красные разводы на бедрах, он жёсткий, мягкий, заботливый и бездушный одновременно. И, может быть, так себя чувствует под его руками каждое новое ваяние, беспомощное и изнемогающее во влекущей силе. …Поцелуй за поцелуем, захват-напряжение, выгиб-стон, влажные впадинки, угольки трепещущих ресниц, стук за стуком о бедра – и крошево, и дышать нечем. Пока всю комнату не объяло стонами Чимина, Юнги и не понимал, во что он ввязался, вклеился, в топи шелковых простыней и шелковистых признаний, скручивающего живот нежного голоса. Чимин царапает его, в агонии бьется пичугой, и Юнги приходится ловить его, душить, резать языком и вбиваться мощными толчками, пока у обоих не оборвется сердечный ритм, отплясывающий глубже на тысячу лье под водой в обоюдной дрожи оргазма… Рыжего сморило так быстро, что Юнги едва успел обтереть его и пригласил в душ уже спящий мираж. — Чим? — он склонился и подул на щеку. Тот же, пихнув руку под подушку, тихо посапывает. На линии лба волосы мокрые-мокрые, дыхание всё еще учащенное. Дремлет и делает вид, что беспробудно. Но да, во сне - само умиление. Возможно, вся его стервозность прячется в костюме, который он скинул по пути. Налюбовавшись вдоволь, Юнги привстал и взял сигареты. Пока курил, обхаживал и так, и этак, и с дымовой завесой зачмокал линию от ступни до самого плеча, пожевал соленый привкус и прикрыл лакомую ягодицу уголком простыни. Нет, он не ждал его, совсем. Но предполагал, что им суждено вместе остаться, предварительно изрядно потрепав друг другу нервы. Искусствовед и скульптор, интеллигент и дебошир. Если это возможно. Нацарапав на бумаге небрежный набросок спящего Чимина, Юнги лёг рядом и позволил себе лишь слегка приобнять его. Наутро по часам Мин Юнги, а по общим – где-то за полдень, Чимина не оказалось поблизости, пустовал и длинный коридор, не прячущий следов вчерашнего стриптиза. Похмыкав и почесав щетину, Юнги долго качался на кровати, прежде чем позволил себе встать и голышом пройтись по апартаментам. Вернувшись в комнату, он нацепил халат и нашел брошенный на собственное кресло, пожалуй, самый яркий предмет образа Чимина, чудом переместившийся как можно ближе к глазам владельца. Юнги взял за плечики миниатюрный черный пиджак и взглянул на знакомый ярлычок. «Anderson & Sheppard». Невероятный шик из деловой поездки. — Вот ведь пижон… И то, что его след простыл как-то не сразу становится несносно подозрительным фактом, а пиджак еще не выглядит красноречиво брошенной в лицо насмешкой. Сделав кофе, Юнги уселся за компьютер и не успел открыть почтовый ящик, как увидел заголовок во всегда открытой колонке интернет-журнала о культурной жизни Сеула. «О, Париж – как ты мимо!». Виски под рукой не оказалось, а гнев разрастался в геометрической прогрессии. Вылизанные строчки статьи гремят костями. Юнги знает до скрипа зубов это витиеватое изложение смыслов, аргументированные выпады дрессированного пса. В статье утренние фотографии не оконченного еще Юнги проекта, по углам виднеются пустые бутылки, как «свидетельство затянувшегося творческого кризиса». Еще тяжелее он вздохнул и чертыхнулся, дойдя до приписки о том, что «приглашать критика на самосуд – дело благородное, но не достойное джентльмена». Абзац дошел до интервью, которого Юнги – он побагровел – естественно, не давал. «— Юнги, не так давно Вы заявляли, что непременно покажете нам спустя полгода нечто выдающееся. А теперь, выходит, работы нет. Это какой-то протест, правда? Вы считаете, что для творца недопустимы временные рамки и сроки? — Да, именно так. Нас нельзя в чем-либо ограничивать. Мы люди свободные и не знающие пределов. Иначе и быть не может». Стрельнул его же словами. Сука. К следующей неделе, Юнги, конечно бы не успел, но он собирался стряхнуть свои проблемы на менеджера, как обычно, а не заявлять об этом во всеуслышание. Но Пак Чимин не был бы Пак Чимином, если бы не облил кого-нибудь грязью, при этом оставаясь совершенно невинным и тошнотно чистеньким. Иными словами, он открыто и весьма затейливо забраковал Юнги место на грядущей заграничной выставке, в очередной раз выставив полным идиотом и пропойцей с запятнанной репутацией. Нет, война не окончена… Продлена. И вовсе не костюм делает Чимина своенравным мерзавцем. Намек ясен. Правда, Юнги не понимает только одного: действительно ли мог Чим дойти в своей битве за сенсации до того, чтобы переспать с ним? Вчера к нему пришел побитый щенок, готовый отдаться, и тот его дурман в глазах никак не обыграть, будь он хоть стократно прекрасным актером. И чем больше Юнги думает об этом, тем сильнее ему хочется повтора. В конце концов, он не выдерживает и набирает менеджеру.***
Корпеть над каждым миллиметром, отдавая податливому поначалу гипсу всю ловкость, на какую только способны пальцы, прописывать шарниры, выпуклости… Проживать от начала работы до конца с каждым новым человеком все высчитанные минуты, выпиливать, вырисовывать, вырезать скулы, веки, губы, вдыхать душу... Ночами не спать, вынашивая идеи. Какие-то там идеи…! И готовых, неповторимых созданий одевать в миниатюрные платьица, костюмчики, наконец - нести в галерею, чтобы показать свету. И всё ради чего? Ради того, чтобы потом смотреть со слезами на глазах на раздавленное тельце, потому что классическое невезение давит постоянством. Вообще-то, нет. Это первая кукла, которую Тэхён решился вынести на суд и выронил, спасаясь от несущейся машины, под которую едва не угодил. Подумаешь, замечтался и вышел на красный свет…! Однако, потери Джульетты это не покрывало. Не судьба. Как же странно и горько было оплакивать её погибель и не уметь успокоиться. Мрачным и подавленным, едва скрывая слезы, Ким Тэхён и явился на работу, переоделся, повязал фисташковый фартук и отметился в графике о приеме послеобеденной смены. — Что ж, без официантов тоже никак, — подбодрил он себя, глянув в зеркало. А в зеркале невзрачное и бесформенное, залитое в бездну печальных глаз лицо, оформленное пшеничными волосами.