дорогая

Ворох одуванчиков под ребрами жгущим винным градусом разрастается. Одуванчики – банально-небанально. У Мэйбл голокостная рука. Молочная радиуска оплетена дрозеной анютиных глазок. Кожа обрубается мягкой гладью, как краем глубинной ракушки. Сестренка смеется: «я знаю девчонку с точно таким же ручным венцом». Анютины глазки точно такие же, как и ее яркие венозы в сердце. У Мэйбл пробоина в хрупком органе и что-то болезненно ноющее меж предсердий. Мэйбл вяжет глупые свитера, скрывающие ноющую грудину, и лелеет девочку аристократии с кудрями цвета песка Флориды. Диппер отчетливо выговаривает себе: «одуванчики из отдела цветковых, класса двудольных», и рисует на полях физики между ньютоновских формул пестрый желтый цветок. Такой же желтый, как сияющий рассвет с высоты кордельеров. Такой же желтый, как красная роза, как зеленый чай, как расхребеченный ураган, как льды Елены, как доброта Персефоны. Желтый с гравировкой на ребрах «ты мое сияющее солнце». У Венди дыра в щеке и маленький комок колокольчиков. Она целуется с Робби, которому шею душит омела по усопшим. У них вроде там любовь. Не Геры и Зевса. Объятия за школой, песни по паркам. Диппер знает: любовь по-честному не всегда. Диппер знает, что где-то там, на расстоянии волн Арктики, есть кто-то с точно таким же букетом желтых цветов. У мальчика голая грудина: выдрана кожа, и под костями альпийского снега огромный букет. Пайнс застегивает рубашку на все пуговицы и не хочет даже думать об этих глупостях любви. Мальчику Диппу уже шестнадцать, он слишком взрослый, и считает, что проживет с голым сердцем один. Иногда Дипперу хочется пробоину в щеке и пару фиолетовых астроцветов. Венди очаровательная девушка. Но у Пайнса желтизна солнцем под выгнутыми костями. И вместе им не быть. Не считая Робби. Когда он еще совсем мальчик-мальчик в пять лет, он постоянно просит мать пригнуться, чтобы можно было дотянуться своей крохотной ручкой до чужой головы. Ободком по верху черепной коробки у матери сотня цветков эгонихона. Крохотных цветков из красной книги. У отца точно такие же. Диппер думает, что они слишком особенные. А его только начавшие распускаться одуванчики – глупая банальность. В вечер каждой субботы, когда ему шесть, он часто видит за окном соседнего дома мистера с покоцанной единственной незабудкой на предплечье и миссис с чертополохом вдоль диафрагмы. Диппер вопросительно смотрит на родителей. Те лишь советуют закрыть ему глаза: такое иногда случается. Потому что точно девочка или мальчик с точно таким же ворохом одуванчиков может быть с другого конца света. И Пайнсу придется постараться на слишком много. Мальчику семь: он знает родной английский, каплю исландского, немного тайского и мечтает выучить немецкий. В Афгане с таким набором не выживешь. В восемь мальчик смеется над собой. А вдруг тот, кого он ждет, сам президент или известный серийный убийца. Он предполагает самые банальные варианты и думает, что возможно все. И не знает точно, насколько глупо любить по цветам. Он чиркает на листке пару слов и приклеивает его на стену куском скотча и пастой. На бумажке неровным почерком пару строк: «одуванчики из отдела цветковых, класса двудольных» и думает, что этого пока достаточно. На обоях его комнаты эфедра. И Диппер, кажется, чувствует этот хвойный запах сквозь краску и жидкий клей. В девять Диппер пытается впервые выдрать хоть один цветок из ребер. Лезет тонкими пальцами внутрь и подхватывает чуть скользкий стебель мизинцем и безымянным. Он легонько тянет одуванчик и будто слышит шипение. Шипение в своей голове. Вокруг оглушительно тихо. Пайнс знает, что никаких подкроватных монстров в ночи нет, а радио выключено. Когда он дергает это желтое солнце, вырывая с корнем, то слышит ор. Хриплый, задыхающийся, разрезающий, будто льды Феллини. Мальчику страшно. И несколько цветков рядом вянет. Не хватает апрельского дождя. И голос такой не девчачий. Дипперу все еще девять и целовать мальчиков он не считает дурным делом, но хранит где-то в глубине себя. Когда Мэйбл, исключительно Мэйбл, исполняется двенадцать, разницу в десяток секунд она считает вполне веской, разделяя старшинство, у нее находят миксому сердца. Сестренка смеется за секунду до итога, сожалея, что Пасифика вне Америки и не может приехать к ней, хоть и подарок адресом со Швеции уже на кровати, а после закашливается кровью и теряет сознание. У Мэйбл миксома сердца и это никак ей не идет. Для Мэйбл лучше растянутые свитера, блестящий грим и капля смешинки. Никак не рак. Анютины глазки начинают вянуть на ее голокостной руке. А радиуска чернеет. Девочка косо улыбается и кривит лицо в противной гримасе, изображая зомби. Хотя ни черта не весело. Денег на лечение нет, и ее сковывают в больнице по крестовине. Диппер слышит не то, что она говорит, а голос. Хриплый голос, окрашенный кровным металлом. Она умирает. Мэйбл не идет смерть. Но сделать ничего мальчик не может. - Мне говорят, что потяну лишь чуть меньше года. Мне говорят, что нужно уезжать. Я понимаю, не потеряюсь, если денег хватит на билет в один конец. Девочка с взглядом бесконечности как будто меняется – и уже не здесь – и немного мудрее. Девочка с взглядом бесконечности забывает собственный адрес, лишь знает номер больничной палаты. Все кончено, она не спешит. Диппер может идти обратно. И отрывать кусок фотографии, где она со всей семьей. Где анютины глазки еще не умирают, выгорая. Пасифике ровно столько же – двенадцать, она плачет ночами в подушку и бездейственна даже здесь. У нее заготовлена бумажка для будущего брака с заполненной графой «Стивен Роджерс» и пустая черточка подписи. У отца прогнившие листы розмарина на хребте, он хочет содрать антуриум со скул супруги: «любви нет, Пасифика, как и одинаковых цветов». Нортвест без доллара на лечение Мэйбл и они вроде как враги с тайной дружбой. Сумма страданий дает абсурд, абсурду нужно тело. Мэйбл не должна умирать. Дипперу больно, сумма страданий увеличивается. Жизнь не так длинна, что бы худшее откладывать в долгий ящик. Внутри ребер гниет один цветок и опадает куда-то вниз. Лишь тогда Пайнс замечает где-то на глубине батальную красную астру. Мальчик ненавидит астры. Астры – цветы войны. И цветок генералов, которых ценит лишь Время, ему не нужен. Мэйбл говорит: - Если я выберусь отсюда, из белой койки, то помогу всем этим детям. Девочка раз в день сходит с постели и пропадает где-то в холле, где непривычно теплый пол, о который шлепают босые ноги. Она рассказывает про Люси, страдающей мультиформной глиобластомой. У нее обычное имя и семья без родителей, тетя бедна. Люси здесь навечно, пока не упадет в морг. Под ее боком часто лежит Фрэнк. У Фрэнка есть богатые мама с папой, которым нет дела до сына, и они постоянно забывают кинуть сумму по чеку на его лечение. А после обеда она часто рассказывает сказки, убаюкивая на руках малышку Лил, ее обещают вылечить, скоро операция. На теплом полу больше десятка босых ног, у всех своя история. Диппер без обоюдного разрешения остается в холле на чуть дольше. И замечает вихрастого мальчишку в углу комнаты на инвалидной коляске. Он зияющее пустотно смотрит на все это. Белая рубашка расстегнута. И Диппер, кажется, задыхается. У мальчика в одиночестве голые ребра с искромсанной кожей. А внутри ворох одуванчиков под винным градусом. Банальные-небанальные одуванчики, словно маленькие солнышки. Диппер становится в очередь за новым днем. ***** Дипперу тринадцать. Мэйбл на пару секунд больше. Она харкает кровью, у нее кружится голова, а она все так же лепечет сказку о Зезолле детям со своей историей. Денег на лечение сестры нет. Мальчик думает, что деньги это слишком сложно. Взрослые придумывают столько ненужных бумажек и деньги там, где они не нужны. Взрослые – глупые. Однажды Пайнс сам будет на этой отметке. Мэйбл пересекает свой данный год. У нее поразительная везучесть Юпитера по шестиграннику. В три у Мэйбл прием лекарств и подобие терапии. Брат желает удачи и знает, что эти слова ни к чему. - Ты же и так знаешь, что эта удача ей не поможет. Диппер слышит и слова, и голос. И в голове тот дикий крик, когда он вырывает цветок из желтого вороха. Целовать мальчиков – нормально. Пайнс думает об этом. И как-то не больше. Ему тринадцать и какая к черту любовь. - Я хочу, чтобы она жила. У вихрастого мальчишки с прядями точно такими же, как и букет под ребрами, лишь один глаз. Шатен уверен, что второго нет. Уверен в чем-то плохом. - А она этого хочет? Пайнс бы дал ему на вид четырнадцать, на душу миллион. «одуванчики из отдела цветковых, класса двудольных, порядка астроцветных», - именно это выговаривает Диппер случайно, касаясь голых ребер сквозь ткань футболки. Жжется будто ртутью. И слышит шипящий хрепет. - Билл Сайфер. Неприятно познакомиться. У этого Билла отвратительные манеры и полное отсутствие души. Он лепечет всякие гадости и кажется счастлив. Этот Билл остается все тем же полноценным дерьмом даже будучи, имея раздолбанное тело. Этот Билл слишком неправильный. С поломанными ногами и выбоиной глазницей не смеются, ненавидя весь мир. Билл Сайфер такой же неправильный, как и центральность планеты Земля во вселенной. Дотошный мальчишка с повернутым Хроносом и ножницами в грудине. Дипперу кажется это странным на перевернутую восьмерку эдема. А Биллу не кажется ничего. Когда кажется, крестись. А Сайфер сжигает кресты. - Диппер Пайнс. И больше ничего. Годом ранее, до двенадцатилетия и проклятого бельма в грудине Мэйбл, Билл удачно скидывает собаку под грузовик. Мальчишка хрипло лепечет в бреду, что пес резался и рвался на свободу: Сайфер бы предоставил ее в полном объеме. Диппер ему не верит. Диппер считает, что все с точностью наоборот. Диппер хочет видеть свою историю с хорошим концом, героями из комиксов, поверженными злодеями. Пайнсу нужна своя правда в утешение. - Обманываешь. Мальчик-созвездие, - именно этим окликает его Билл, до тех пор, пока они не знакомятся – машет головой. Да не может быть. - Тебя никто не обманывает. Ты прекрасно делаешь это сам. Билла нельзя назвать инвалидом, нечеловечным-человеком, который ограничен в чем-то. Билл слишком выделяется. Мальчик-Солнце. Вырванная звезда из космоса. Он все так же ругается, шипит едкости, прожигает серной. Мальчик-Солнце поражен обезбоживаннием с рождения. Гражданин второсортный, мамочки запрещают приближаться к таким плохим деткам. Без пяти октябрь. Мэйбл тринадцать и она до сих пор жива, харкаясь кровью. Только сердце бьется слишком побито: она тут навсегда. Она хрипло поет. Чуть ниже, чем Монсеррат Кабалье. И готова задохнуться. Сайферу было и есть пятнадцать. Прописано в белой карточке ровными чернилами. Лечебно-оздоровительный пансионат при больнице – его новый дом. Пайнсу хочется сказать, что он сожалеет, но Билл жалости не терпит. Билл не терпит большую часть мира. Под коркой мозга у него до сих пор желание детства – вовсе не оказаться в Голливуде, - покинуть Солнечную систему. Биться на грани межзвездного пространства наравне с Вояджером. Только пробоина в глазнице и переломанные кости дают ему лишь четыре стены, не нулевой Хронос и Эстонский шпиль. Дипперу тринадцать. И мир скверно расцветает готикой. По одну витражку миксома сердца: «ты должен любить и помогать родственникам», окова семьи; по другую точно такой же ворох одуванчиков в чужой оголенной грудине. Тебе тринадцать и ты уже встретил свою судьбу. К черту тайский и мечты о немецком. Диппер учит исландский. Билл откуда-то из пригородья Рейкьявика. Он картавит «р» и глотает «л», Сайфер сливается со всем существующим. Сайфер второсортный гражданин штатов. Такой же, как остальные миллионы. Лишь большая язвительность, возведенная в биллион. Диппер хочет сказать «эй, ничего не замечаешь? Одинаковый букет астроцветных, например». Но он молчит. Молчит целый год. Приходит каждый день после школы. Изначально к Мэйбл: воспитанная любовь, которая ни к черту никому не нужна, черепная коробка не запрограмированна. А уж после успокоить детский пыл по взгляду на банально-небанальные одуванчики. Сайфер игнорирует мир извне. Пайнс еще та проблема этого извне, лезущая в само нутро. Лампочки такие блеклые, выгоренные, будто Луна. Серые-серые. Железом. Билл заперт в четырех стенах со своими чертями, море гремит за волнистой шторой, Диппер вновь уверен в плохом: Сайфер не пресекает границ здания. В отличие от Мэйбл, Биллу еще жить и жить. Пайнс уверен в этом с толикой саркастичности. Кто-то слишком везунчик. Если только с проломленными костями не найдется ядро смерти похуже. Сайфер учится греться, скрываясь от Солнца. Внутри него колосья зерновых. Внутри него по существу одуванчики. Внутри него колосья по части души и разрастающегося мозга. Билл хранит в себе тонкую вселенную, которую он строит годами. Оберегает зеницей ока. Мальчик-Солнце это нечто больше, чем язва душ и второсортие жизни. Он встревает в чужие дела, не желая разбираться со своими. Своими чертями. В его полях мягкий ворох пшеницы, лишь два фонаря и гниющие вагоны с вечной ночью. Билл не самый удачный романтик. Диппер не может представить мир: его мозг лишь статистика книг и знаний. Это слишком мало. Мало, чтобы жить. Однажды Пайнс спрашивает так тихо и скромно об этом Билла. Тот молчит, молчит звенящим морем революции, а после говорит что-то на родном исландском. Мальчик-созвездие разбирает лишь «сдохнуть». Билл не кажется таким плохим. Весь мир мальчика должен сойтись на этаже холла, куда он прибегает к сестре. А он думает об одуванчиках в чужой грудине. Ему тринадцать. Он должен любить Билла: его судьба, желать спокойной ночи и по-детски обниматься. Ему тринадцать. Он мечтает о счастливой жизни, переворачивает весь ужас лика Сайфера и ненавидит засыпать. Билл переживет Мэйбл. А Мэйбл не переживет никого. Пайнс не слышит ее слов. Лишь голос. Хриплый, кровяной, белоснежный. Сайфер молчит о ней. Сайфер думает, что она слишком хороша для этого мира. И знает, в какой момент ее диаграмма станет ровно-прямой. За это можно ненавидеть мальчика-Солнце. С точки зрения дня: все кончено.