Эллипс рассеивания

Ну скажите на милость, кому как не Себастьяну Морану знать, что в гениальной голове его босса почти нет места ничему нормальному. Причем, уже довольно давно. Но в то, что он слышит, поверить трудно. Настолько, что Себ позволяет себе вопрос: - То есть? Плавность движений, с которой единственный в мире криминальный консультант поворачивается к нему, осталась прежней. Хоть что-то... В тусклом вечернем свете глаза у Мориарти черные, и смотрит он, как и раньше, не отрываясь, прямо в самое нутро, словно неторопливо все туже сворачивает поводок, притягивая поближе непослушную псину. А выражение этих черных глаз такое, словно их обладатель во власти музыки небесных сфер – мечтательное и задумчивое. - Ты плохо слышишь? Твою мать... Такие вопросы всегда приводили к неприятным последствиям. Но молчать выходило еще дороже. - Нет. Слегка презрительная гримаска, чуть искривленные губы, взгляд на мгновение в сторону. И снова глаза в глаза – поводок внатяг. - Что-то недоступное твоему пониманию? - Я все понял, сэр. - Сэр... Теперь он прикусывает нижнюю губу, и длинные ресницы трепещут бабочкиными крыльями: - Как тебя зовут? Глоток сухим горлом голоса не освежает, получается даже более хрипло, чем обычно: - Себастьян Моран. Он ждет проблеска узнавания. А получает еще один вопрос: - А меня? - Джеймс Мориарти. - И кто... Но тут снайпер не выдерживает: - Знаешь что, босс, я все тебе расскажу, и подробно, но сначала мы уберемся из этой подворотни. Пошли. Хорошо, что машина стоит недалеко. Обычный, ничем не примечательный кар, таких по Лондону ездят тысячи, разве что над мотором Моран поработал сам. И теперь этот простенький с виду «Форд» на свободной трассе еще и болиду фору даст. Джим останавливается у пассажирской дверцы, ждет, пока он снимет сигнализацию. Такой же, как всегда: невысокий, темноглазый, надменный в самой позе эдакого снисходительного к презренным смертным ожидания... И у Себа сердце вдруг гулко бьет в ребра и сжимается в странной тоске – как он может не помнить? - Мы едем или так и будем торчать тут всю ночь? Моран косо усмехается, усаживаясь за руль: пока с ним разговаривают таким тоном, мир еще не рухнул. - Не может быть, чтобы я здесь жил. Это уже второе «не может быть». Первое Моран услышал, когда завел мотор. Не может быть, чтобы я ездил на такой машине. - А ты и не ездишь – спокойно соглашается он. – Босс. Это моя машина. Все оказывается чертовски сложно. Моран не силен в этих психологических штуках, он – парень простой и прямой, как ствол винтовки, но даже ему понятно, память у любимого начальства отшибло как-то частью. Он не помнит имен, названий и дат. С кем и где провел последние три дня – тоже. А этот вопрос интересует их обоих. А еще Джим не помнит, чем занимается, и вот тут снайпера пробирает холодной дрожью... Зато с моторикой, как успевает убедиться Себ, все отлично. В своих дизайнерских тряпках Джим двигается так, словно прямо так и родился. Жест, которым он привычно лезет в карман, автоматичен, уж на это у бывшего военного глаз наметан. И достает... что бы вы думали? – пластинку клубничной жвачки, сворачивая фольгу-обертку в шарик до боли знакомым движением. И так же привычно кладет жвачку на высунутый язык и медленно втягивает язык в рот. На этом движении Моран всегда чуть залипал, незаметно, всего на долю секунды. А босс всегда это видел. Вот и сейчас замирает неподвижно, как умеют, наверное, только змеи и он – Джеймс Мориарти. Упрямый наклон головы, вперед и чуть вбок, взгляд исподлобья, чуть втянутые щеки и округленные губы. Моран смотрит, теперь уже не скрываясь. Он думает, что сейчас делает этот юркий язык с приторно сладкой пластинкой... и о том, что вообще умеет вытворять язык Джима... Да. К примеру, вот так, до предела пошло растягивать жвачку, длинно высовываясь между зубами. - Ты здесь не живешь, - по-прежнему спокойно отвечает Моран, - здесь живу я. Джим стоит без движения, но совсем расслабленно, небрежно задрав полы пиджака и сунув руки в карманы брюк. Мерно двигает челюстью, пережевывая свою жуткую клубничную резинку, и переводит взгляд с одного предмета на другой, методично осматривая комнату по часовой стрелке. Потом стягивает пиджак и небрежно швыряет на стул у самой двери. Делает три шага и останавливается напротив широкой постели. - Один тут спишь? Себ, успевший пройти к окну и плотнее задернуть штору, оборачивается. - Я вообще довольно редко тут бываю. - Мне плевать, как часто ты тут бываешь, - нежно выпевает Джим с такой знакомой, чуть манерной интонацией. – Ты сюда кого-то водишь? - Нет. - Никогда? - Никогда. Еще несколько шагов, и Мориарти опускается в единственное кресло, стоящее спинкой в угол комнаты и боком к зашторенному окну. Моран подходит сам, не дожидаясь распоряжения. Но все-таки получает его, короткое и раздраженное: - Сядь. Он садится прямо на пол. Другой бы на его месте подумал, что у того, кто сидит в низком кресле, нависающий здоровый мужик хоть подсознательно, но вызывает тревогу. Однако Моран точно знает, никакой тревоги Джим Мориарти не ощущает, только то самое раздражение. И потому думает совсем о другом: он, Себ, сидит спиной к двери. Плохо. Но еще он точно знает, что успеет вскочить и закрыть собой эту худощавую фигуру, если что. Остальное неважно. - А теперь рассказывай, - и звучит это так, будто босс сидит тут уже целую вечность и никак не дождется, пока Себастьян-мать-его-Моран найдет минутку объясниться. Когда Себ, наконец, умолкает, наступает тишина. И в этой тишине Джим пугающе неподвижен. Обычно скользящий легко, верткий, как капля ртути, аффектированный и падкий на театральные эффекты – черт, сколько же трудностей возникало обычно даже не с тем, что хотел сделать Мориарти, а с тем, как он это себе представлял! – сейчас он казался ужасающе бледным. И в этом застывшем лице Морану чудится призрак посмертной гипсовой маски. Только глаза, тоже неподвижные, но отблескивающие антрацитовым сколом, живые. И страшные. Остановившиеся зрачки, разлившиеся так, что от радужки остается только воспоминание, Себ видел у опиумных наркоманов, уходящих на встречу со своими, одним им ведомыми богами. Но те глаза были уже почти мертвыми. Эти – живыми. И разгорающимися черным пламенем. - Это хорошо, что ты привез меня сюда. Похвала. Медленный поворот головы. Плавное движение руки. Джим поднимает ее к лицу, разглядывая как что-то не совсем знакомое, поворачивая и лениво сгибая пальцы. Или наоборот – легко узнаваемое? Там, в подворотне, он не помнил своего собственного имени. Но тело в момент согласилось опознать любовника. Ему ничего сейчас не говорят названные Мораном имена. Но он без труда признает движения, и свои, и чужие. Пустота в голове не пугает. То ли потому, что он вообще не боится. То ли оттого, что это уже не совсем пустота. Под лобными костями неторопливо концентрируется бешенство. Джим смотрит на снайпера у своих ног. Что ж. Мозг повелевает всеми процессами в теле. Но всегда есть и обратная связь. Он поднимается из кресла и идет к постели, на ходу прищелкнув пальцами, как собаке: - Иди сюда. Останавливается, слегка толкнувшись коленями в край кровати. Моран послушно встает и идет следом, замирая вплотную за его спиной. Горячий, излучающий ауру зверя, прочный. Джим поворачивается к нему лицом и тянет с себя простую белую футболку, обнажая гладкую кожу живота, а потом и груди. Подается чуть вперед, прижимаясь и сцарапывая с плеч Морана полурасстегнутую рубашку. Тянется носом к его шее, вдохнуть ровный жар, почуять нервную дрожь быстро распаляющегося тела, пахнущего потом и – совсем немного, на грани различимого – медью старой крови. Трется подбородком о выступающие несокрушимыми арками ключицы, метит, как кот. Кладет ладони Морану на грудь, стискивает пальцы, прихватывая его сжавшиеся соски, и принимает в пах судорожный толчок бедрами. - Я все вспомню... – шепот, темный, как его глаза, будто ползет отовсюду сразу, - я все вспомню... И начну с тебя.