moon.

Вопрос один – как можешь ты находиться так близко к солнцу, и пламя, всепоглощающее, не охватывает тебя? Глаза у Первенца, чье имя эхом отдавалось по всему Анор Лондо, страшнее гнева самого Гвина. Орнштейн Драконоборец, чья броня отлита из золота и закалена кровью войны, который забыл свое лицо – его заменила львиная морда; он сам – гордец, преданный служитель своего Господина, смотрит в голубые, чистой лазури глаза Первенца Гвина и не видит в них света. Хваткой отца он ловил, бывало, кометы за хвосты и хохотал, хохотал, хохотал. Безжалостно, с одной целью – изжечь все дотла, неугодное. Первенец, рожденный в эпицентре войны, взращенный и вскормленный войной… разве было ему место в последующей позже Золотой Эре? Орнштейн смотрел снизу-вверх и почитал бога. Бога из тех первозданных, что вычесывают из спутанных волос по утрам звезды, у которых пламя – горит так ярко, так жгуче и так живо, что страшно обратить на себя эту силу. - Господин, - произнес Капитан и сдержанно вздохнул под шлемом. Шлем его всегда пребывал в не то полуулыбке, не то полуоскале, - боюсь, что скоро абсолютно все наши парадные залы придется заполнить Вашими трофеями. Душа его горда, греет доспехи изнутри. Орнштейн не помнит, как выглядит его тело без доспехов, но, наверное, это – плата за вечность. Плата за то, что он так близко к солнцу. Стоит только протянуть руку. - Это ты называешь трофеями, Орнштейн? – улыбается Первенец, слегка повернув могучую шею, чтобы посмотреть на своего рыцаря, - браво, ты не растерял остатки своего чувства юмора! Орнштейн вспоминает звон оружия на поле боя и драконье пламя, драконий рев, их дыхание осмысленное, тихое и ровное перед смертью. Они не вопили дикой тварью, они принимали поражение с достоинством лучших из воинов. Тихая вибрация силы исходила от божества войны. Божества войны – как нелепо! – обязанного отныне проводить все свои дни на троне, в этих роскошных стенах. - Моя сила отравляет меня, друг, – произносит он с той же улыбкой. - У каждого из нас своя ноша, мой Повелитель. Первенец Гвина покачал головой, символ власти, венец уже пустил свои корни, неотвратимо. Он выглядит среди этой роскоши нелепо, не в пример прекрасным сестрам. Ему место только среди развалин и трухи, чтобы грохотало вместе с ним небо, ярким светом громовых молний. Им двоим место на поле битвы, плечом к плечу, до конца всех надежд. Орнштейн касается солнца рукой в латной перчатке и называет по имени. - Ты пойдешь со мной до конца, ведь так, Орнштейн? – откликается на прикосновение божество, улыбается страшно. У войны оскал смерти, глаза словно пустое стекло – как Драконоборец иногда рад, что лицо ему закрывает шлем! – ты говоришь так, как мой отец, зазубренными фразами, но в тебе же есть что-то, кроме гордыни и страха? Ты же не веришь во все эти слухи про то, что Первенец Гвина сошел с ума, позабыв свое имя и свое наследие? Орнштейн вспоминает громкий, задыхающийся смех своего господина, тогда еще ученика. То, как тот льнул к руке, раскрасневшийся от похвал и собственного усердия на тренировках. Как искрились глаза, когда своими историями Орнштейн заставлял его радоваться, злиться, жалеть, представлять, думать о времени и о силе, о доблести, о предательстве, об утрате – и сразу же о парящих высоко над всем мирским драконов с крыльями, затмевающими солнце. Вопрос один – как можешь ты находиться так близко к солнцу, и пламя, всепоглощающее, не охватывает тебя, не сжигает до углей? Орнштейн почти не удивляется, когда обнаруживается предательство. Почти не морщится, когда разрушают, сметают, стирают из анналов истории, залов и зыбкой при давлении страхом памяти имя Первенца. Того почти втаптывают в зеркальную гладь пола в тронном зале, почти обескровливают. Только венец с головы не смог снять даже сам Гвин – так сильно пустил тот корни внутрь. Пряча бури и грозовые облака среди колтунов волос, Первенец навсегда покидает золоченый Анор Лондо. Душа под доспехами Орнштейна горит и сжигает его, невыносимо жарко. Он прикладывает ладонь к груди. Чувствуя биение жизни, Капитан и его рыцари приветствуют Гвина, изгнавшего сына-предателя. За пределами дворца слышно, как бьют в колокола. В окна вливается кровавыми лучами закатный свет. Уже позже Орнштейн выходит на балконы и встречает солнце Анор Лондо нагим лицом. Вопрос один – как можешь ты любить солнце, и пламя, всепоглощающее, не охватывает тебя? Правда весьма проста. Либо ты отворачиваешься от солнца… Когда Анор Лондо покрывается тонким слоем пепла и пыли, когда этот город становится лишь памятником былого величия, когда из Олачиля перестают приходить какие-либо вести, Орнштейн уходит. Гвиндолин Темное Солнце вскидывает было руки, чтобы остановить его, но те падают ему на колени, немощные. … либо сгораешь. Орнштейн идет через Крепость Сен, через Город нежити. Идет под облаками, пеленой укрывающими солнце. Кажется, что и золотые доспехи его покрываются сажей и пеплом, что и душа Драконоборца, надменная, чернеет. Однажды демон наносит рыцарю удар и доспехи кровоточат еще долго, оставляя за собой следы от латных сапог. Язык его за ненадобностью присыхает к нёбу, душу, как бы не прикладывал Орнштейн руку к груди, нельзя услышать. Доспехи идут, шагая с ощутимым трудом, и цепочка следов тут же заметается ветром. В вечном закате они могли иногда блеснуть золотом, яростным огнем, солнцем, имеющим имя. И когда Львиное Сердце останавливается, то прикладывает руку к сердцу, к угольку-душе, поклоном приветствуя своего Короля. Называя его по имени.