***
Люциан большую часть времени лежал на диване, завернувшись в простыню. Иногда он поднимал с пола бутылку с виски, чтобы сделать глоток и вновь погрузиться в алкогольные лабиринты воспалённого тоской разума. Ему постоянно что-то снилось. Чаще всего в голове прокручивался день, когда он впервые встретил свою дочь. Дочь, едва не убитую демоном, ставшим клином, на котором сошёлся свет. Генералу сложно понять эту безудержную паранойю. Дейн, возможно, была права насчёт слабости Молоха. Его безумие превращало его в труса. В труса, способного вырвать другому глотку во благо собственных целей. Это делало главнокомандующего очень опасным и неконтролируемым. Впервые Люциан почувствовал некое подобие страха. Ведь Молох был готов убить и его. Может быть, не на сто процентов, но какая-то часть его природы явно была за то, чтобы устранить помеху в виде генерала. Стал бы от этого главнокомандующий счастливым — вопрос вторичный. Похоже, Люциан действительно за всей этой романтической мишурой начал забывать, с кем он имеет дело. Древний кровожадный демон, многократно становившийся причиной войн и упивавшийся страданиями. Власть — постоянно в руках, а любовь — непостоянна и преходяща. Казалось бы, выбор очевиден, но генерал не мог понять, почему любовь перевешивает только в его случае. Почему только Моргенштерн ни за что бы не согласился лишить Молоха жизни во имя могущества? Какой вообще прок от могущества, если никто не смотрит на тебя восхищёнными глазами? Но генерал всё равно иногда касался губами кольца. Может, ему было интересно, чувствует ли Молох это. Получает ли хотя бы немного тепла от такого глупого действа. Помимо этого, Моргенштерн задумчиво водил пальцами по печатям и шрамам, оставленным главнокомандующим. Ощущал гладкие рубцы и понимал: возможно, это единственное, что может оставить Молох. Почему? Засосы рано или поздно рассасываются. Раны — заживают. А вот шрамы остаются навсегда. Главнокомандующий, по всей видимости, настолько боялся одиночества, что хотел кастетом кроиться миру в черепе. Не боролся за место под солнцем, но превращал его в кровавую баню. Шрамы, оставленные им, стали частью тела Люциана. Получается, что Молох своеобразно, но врезался и в генерала тоже. Каждый новый рубец говорил: «Теперь-то ты меня точно не забудешь». Да разве можно такого забыть? Если бы не здравый смысл и элементарное чувство самосохранения, Люциан бы до сих пор покорно находился подле Молоха. Но тогда, пожалуй, последний быстро потерял бы к генералу интерес. Ведь в этом весь Моргенштерн: сомнения, раздумья, метания. Вся та сфера, которая до сих пор недоступна Молоху, привыкшему думать быстро и трезво — перевешивать исход битвы в свою пользу. Всё-таки он военный. На войне нет времени думать, гуманно ли превращать войско противника в кровавую кашу. И на войне уж точно нет места тем, кого мучают после этого кошмары. Войну зачастую невозможно предотвратить. Молох зачарованно любовался её жестоким танцем в бордовых покрывалах, на что в принципе мало кто способен. Таких называют психопатами. Главнокомандующий приводил Люциана на это представление. Генерал смотрел из-за приоткрытых пальцев. Слишком уж больно ему было смотреть. Моргенштерн понимал, что Молох вряд ли в полной мере осознает, почему тот решил ненадолго уйти. Для главнокомандующего естественно чем-то жертвовать ради успешного исхода дела. «Это неприемлемо!» — закричал бы генерал, если бы Молох не потерял способность слушать ещё несколько сотен лет назад. Люциан понимал, что крик уйдёт в пустоту. Если бы главнокомандующий прислушался, это бы означало изменение в нём самом. Молоху уже несколько тысяч лет — не поздновато ли меняться? Генерал ненавидел себя только за одно: он безумно хотел вернуться. Разум приказывал ему продолжать держаться подальше от кровожадного психопата, но сердце… Сердцу хотелось, чтобы руки вновь почувствовали могучие плечи, а тело — сладострастную негу. Люциан получал удовольствие, говоря Молоху тёплые слова. Осознание того, что приятно и тому, и другому делало генерала счастливым. Радостно было видеть, как главнокомандующий усмехается, слыша нечто подобное в свой адрес. Он не принимает, но оценивает по достоинству. Безмолвное «я люблю тебя» не требовало представлений, когда они лежали, прижавшись друг к другу, и часто дышали, потные после активной любви. Когда Люциан крепко сжимал сильные руки Молоха и покусывал губы. Когда главнокомандующий дышал запахом его волос и интимно прижимался — опускал голову и бегло целовал в шею и плечо. Моргенштерну будто до сих пор чудятся эти непривычно лёгкие и мягкие поцелуи. Мыслей становится всё больше — и сигаретного дыма в квартире тоже. Генерал жалеет, что не взял с собой сигары главнокомандующего. Было бы не так одиноко. Анри, мать Люциана, приехала, насколько это стало возможно. — Здесь хоть топор вешай, сынок, — покачала головой женщина. — И когда ты здесь в последний раз убирался? Генерал лежал, завернувшись в простыню, и что-то бубнил в ответ. Если бы не сбитые костяшки, он бы пошёл искать себе приключений внизу. Полупьяный, он забыл о разбитом носе. Анри не стоило труда заставить сына повернуться, а потом ловко вправить кость обратно. — Ты как хочешь, но чтобы через двадцать минут ты был на кухне, — мать погладила сына по голове и вышла. Моргенштерн усмехнулся. Пожалуй, стоит встать. Если этого не сделать, Анри притащит его на кухню вместе с диваном, а перестановку генерал пока не планировал. Люциан пришёл вместе с простыней, будто та стала его надёжным и верным товарищем. Бутылку только не взял — предал старого друга. Ну да ладно, никуда не денется. — Мам, объясни мне, почему я в такой жопе, — пробормотал генерал, заметив, что у него ужасно кружится голова. Сидеть ему было сложно. — А ты думал, в сказку попадёшь, когда женишься? — весело хмыкнула Анри. — Ещё чего. Думал, увезут его в закат, а дальше только «долго и счастливо». Нет. Фраза про «долго и счастливо» — самый лучший маркетинговый ход в мире бракосочетаний. С неё-то и начинается весь кошмар. Ты купился. Я купилась. И вот мы здесь. Правда, судьба меня избавила от твоего отца. Легион с возу — кобыле легче, — мать похлопала генерала по плечу и поставила перед ним кружку с чаем. — Выпей. Всяко лучше этой бурды, которой заставлена твоя гостиная. — Я думал, он изменится со временем… Или я изменюсь. Словом, что-нибудь пойдёт иначе, — Люциан прижался головой к стене и с удовольствием отметил, какая она прохладная. Анри открыла окно и впустила свежий воздух. Наружу стал активно выходить дым и запах перегара. Женщина вдохнула сладкий кислород и повеселела. — Самая большая ошибка всех влюблённых — ждать, что что-то изменится. Нет, милый, — она села напротив мужчины и погладила его по рукам. — Каждый раз, когда ты так думаешь, в мире умирает один енотик. Пожалей енотиков — не совершай ошибок. Генерал с недоумением посмотрел на мать и тихо посмеялся. Ему казалось, что его мать — просто большой ребёнок. — Почему я влюбился в самого сумасшедшего демона на свете… Мог бы выбрать себе какую-нибудь женщину, завести семью и спокойно прожить вечность в каком-нибудь поместье на отшибе. Нет — мне понадобилось найти себе незабываемое приключение. Американские горки длиною в жизнь, — ворчал Моргенштерн. — Мог бы, — мягко согласилась Анри. — Вот только вряд ли ты бы так переживал о своей жене где-то на краю света так, как сейчас — о Молохе. Я ведь вижу, как тебе тяжело. Правильно сделала, что позвонила тебе. Сам бы ты меня к себе ни за что не позвал. Ох уж эта мужская гордость и стремление всё решить самостоятельно! Да вы без женского совета никуда! Вот не было меня рядом — и что произошло? Опять вы оба в разъезде. Всё-таки вам не хватает чего-то, что сглаживало ваши конфликты. — Я сглаживаю их, насколько это возможно с Мо, мама, — вздохнул генерал. — Проблема изначально в том, что я за влюблённостью не видел всей этой… огромной болезни на почве власти. — Это у нас в крови, — понимающе закивала мать. — Тянуться к сильным мира сего. Насколько я знаю, раньше он убивал не колеблясь. Но сейчас! Сейчас ты сделал его намного мягче! Он сохранил жизнь и тебе, и этой… беременной девушке. Не помню, как там её. Просто вам обоим нужно время. Не всё ж вам вместе обжиматься где ни попадя, а, — шутливо заметила Анри и улыбнулась, когда сын приободрился. — Ещё скажи, что главное — чтобы мы любили друг друга, а всё остальное придёт со временем, — сыронизировал Моргенштерн. Анри захлопала в ладоши. — Ну, разве ты не умница! С языка сорвал! — Ма-а-ам, — протянул Люциан и закатил глаза. — Ты и сам не заметишь, как вы помиритесь, — заверила его мать. — И как приятно вам будет вновь воссоединиться. — Ты случайно женские романы не пишешь? — хмыкнул демон. — А то у тебя все задатки. — Есть парочка, — будто по секрету прошептала Анри, прикрыв рот ладонью. — Хорошо продаются. Моргенштерн засмеялся и всплеснул руками, мол, как это я так угадал — и залпом выпил подостывший чай, ощутив ужасную жажду. Анри, конечно, была права, но лишь отчасти. Вопрос в том, хватит ли любви на то, чтобы однажды предотвратить смерть генерала от рук Молоха. Люциан понимал, что рано или поздно это может случиться. Не по одному поводу, так — по другому. Либо же свершится чудо — и Молох перестанет ставить власть выше отношений. — Кстати, сынок, у тебя довольно странный потолок, — произнесла Анри. — Посмотри, у люстры всё как будто чешуёй пошло. И кто так только побелку наносит — руки оторвать. Генерал нахмурился. Совсем едва-едва заметно потолок будто покрылся сеткой трещин, похожих на чешую. Мужчина поднялся со стула. — Отойди-ка в коридор, — мрачно попросил он мать и взял нож. Люциану не понравилась полупрозрачная дымка — явно кто-то маскировался, чтобы следить за ним. Хорошо, что от хозяйского взора Анри это не ушло. Может, кто-то собирался прикончить Моргенштерна, воспользовавшись положением? Генерал ткнул ножом в подозрительное место, и с потолка тут же рухнуло нечто крепкое. Анри закричала, спрятавшись за сына, на что Моргенштерн лишь хмыкнул и отбросил нож в сторону. — Неплохо, Слайз, теперь научись и мою мать обводить вокруг пальца. Секретарь поднялся с пола, ощупывая спину и чувствуя небольшое кровотечение. Он присел на табуретку, сопровождаемый шокированным взглядом Анри. — Ты сам знаешь, по какой причине я здесь, — сердито ответил Слайз. — Я запомню этот тычок, Люциан. — Паршиво ты совмещаешь дружбу и работу, — заметил генерал. — На правах друга мог бы и ослушаться Молоха и не следить за мной. Я могу о себе позаботиться. — Да, когда Дымов тебя похитил, ты прекрасно себя защитил, — едко парировал секретарь. Генерал вздохнул и потёр виски. — Ты здесь с самого начала, да? Слайз кивнул и осторожно взял печеньку из вазочки. Анри хотела ударить его по руке, ведь они к чаю, но сдержалась и тихо села напротив. — Прекрасно, — вспылил Люциан. — Значит, ты передашь ему всё, что я тут говорил, на правах шпиона? Как удобно быть двойным агентом. — Не злись, это всё для вашего же блага, — ответил ящер, уминая и вторую печеньку. — К тому же двойное агентство подразумевает, что и ты можешь что-нибудь узнать. Как раз таки потому, что мы с тобой друзья. Я знаю, что ты спросишь. Да, ему тоже без тебя паршиво и, как всегда, он не гордится тем, что сделал. — Ещё бы, — мрачно согласился Люциан. — Мне бы хотелось его увидеть. Не встретиться, а просто увидеть. — Почему бы вам не пойти вместе куда-нибудь и пообщаться? — встряла Анри. — Я знаю прекрасный ресторан. Моргенштерн закрыл лицо руками под смех Слайза. — Давай, Люциан, позови его на свидание! — утирая слезу, прохохотал секретарь, представляя, как примерно может всё пойти. — Ты думаешь, я не смогу? — с вызовом хмыкнул Люциан. — Позову. И всё пройдёт не так, как ты себе представил. — В таком случае почаще оглядывайся, дружище, — похлопал его по плечу Слайз, выходя из кухни с печеньками в карманах. — Потому что я буду внимательно за вами присматривать. — Иди уже! — вспылил генерал, окончательно прогоняя секретаря. Теперь оставалось самое сложное.Оказия 15: Кровь и виски
26 июня 2016 г. в 14:03
Молох, со своей точки зрения, всё сделал правильно. И это привело его к пустому дому и тишине в кабинете. У заключённых бывает привычка ловко орудовать монеткой между пальцев. Молох чувствовал себя этим самым заключённым — правда, монетка резко выпала из рук и укатилась, пропав под решёткой канализации. Больше забавляться не с чем, а пальцы требуют нового мелкого предмета. Нет так-то легко найти новый. У монетки была приятная ребристая поверхность, она приятно теплела, пахла железом. И сама по себе являлась редкой и весьма ценной. И вот она укатилась прочь. Делай что хочешь.
Главнокомандующему хотелось найти Люциана и обнять его сзади. Тихо и ничего не говоря. Он уже понял, что логически доказать генералу ничего не сможет. Всё сказанное, как в суде, будет обращено против него же. Да, между ними разногласия, но не хотелось обзаводиться новой эмоциональной границей. Однако Молох терпелив. Моргенштерн развеется, развеселится, и тогда главнокомандующий подумает, как лучше подступиться. Правда, сложно привыкнуть к пустой постели и холодному завтраку, состоящему из бутербродов, душу в одиночку. Люциан словно стал главным героем пьесы его жизни.
Несмотря на всё, Молох не отменял приказа Слайзу следить за генералом. Наоборот, теперь он приобрёл более серьёзное значение. Теперь главком с интересом расспрашивал о результатах. О том, как себя чувствует Люциан, какое у него выражение лица, чем он занимается, куда ходит. Оказалось, он вернулся в квартиру, которую раньше снимал, — ужасно маленькую и не слишком-то светлую. Вернулся туда, с чего всё начиналось. Вселенная сжималась до размеров крошечного и очень мощного взрыва.
Молох понимал, что если придёт туда, его поглотит ностальгия. Ведь, подумать же, насколько сильно он изменился под влиянием генерала, который по силе гораздо слабее его. Теперь у главнокомандующего вряд ли поднимется рука прикладывать его головой об раковину. Кровавые разводы от разбитой головы Люциана олицетворяли трещины на личности мужчины. Как показало время, генерал оказался отличной припаркой. Мёртвый открыл глаза.
Лечение — хитрая штука. Оно крылось не в причитаниях и не в каком-то физическом воздействии. Самым действенным средством оказались счастливые блестящие глаза Люциана и разметавшиеся по подушке длинные чёрные волосы. Он смотрел на Молоха, как на бога, пусть вместо молитв и предпочитал язвительные комментарии. Каждый раз, когда они занимались сексом, Молох изучал лицо генерала — и упивался тем, что видел. Моргенштерн измучен, но доволен. Возможно, связан, несерьёзно ранен — заимет до дрожи — и счастлив.
Чем больше проходило времени, тем сильнее Молох ощущал потребность в том, чтобы посылать Люциану небольшие записки. Там не было бы ничего, от чего могло бы затошнить: сопливые обещания, демонстративное раскаяние, сожаления — нет. Главком просто описывал бы прошедший день. Заметил бы, что Моргенштерн впопыхах забыл рубашку. Обязательно указал бы, насколько прекрасно та до сих пор пахнет. Пряным одеколоном и немного — потом. Со следами крови в некоторых местах — наверное, с того раза, когда Молох вновь раскусил Люциану губу во время поцелуя.
Молох половину ночи бодрствует. Задумчиво поглаживает место, где спал Люциан. Лицом касается его подушки. Находит волос. Теребит его в пальцах. Становится немного тяжело — и он ложится на место Люциана, стискивает подушку и забывается. Ругается на то, как по-идиотски всё получилось. Он опасается того, что Моргенштерн ушёл навсегда и пытается забыть его.
Молох полагал, что допрос Газаля с пристрастием хотя бы немного развеселит его. В конце концов, это же его любимое дело — пытать кого-то с целью склонить к себе. Однако даже Газаль заметил, что главнокомандующему не хватает какой-то искры.
— Я будто на детскую передачу для будущих саботёров попал, — фыркнул ангел. — Ты с бодуна что ли? Проспался бы. Позорище, — он почти сбросил верёвки с рук, но главком вовремя затянул потуже и от злости приложил мужчину головой об стол.
— Заткнись, — грубо оборвал его главнокомандующий. — Лучше объясни мне, что вчера произошло. Какого чёрта моя потенциальная дочь, пусть и из другой реальности, разгуливала с твоей ангельской вещицей?
Газаль по-чеширски улыбнулся.
— Помочь кому-то уйти у тебя из-под носа — воистину святое дело. Я бы с удовольствием добавил это как одиннадцатую заповедь и лично провожал таких благодетелей до райских врат. Жаль, конечно, что она решила не держать язык за зубами… Но ладно. В мире полно предателей — пора привыкнуть. Но эта душевная девственность… Каждое предательство — как первое, представляешь, — ангел склонил голову набок.
— Я оценил, как ловко ты уходишь от вопроса, — мрачно проворчал Молох. — Я вытащу твои кишки через глазницы, если ты мне не дашь ответ.
— Ох, — притворно вздохнул Газаль. — Признай, что сейчас это волнует тебя меньше всего.
— В душу мне полезешь? — главком положил голову на сложенные в замок руки. — Не боишься не вернуться обратно?
— Мне же надо как-то привести тебя в тонус, чтобы этот допрос был хотя бы весёлым, — пошевелил плечами Газаль. — Ты даже не ткнул меня ножом за всё то время, пока мы говорим, хотя при первой встрече сделал это слёту. Давай! — заёрзал ангел. — Доброе утро, Вьетнам!
Молох посмотрел на него несколько секунд. Опрокинул стол. Набросился на ангела. Газаль потерял счёт ударам, превращающим его лицо в винегрет. Главнокомандующий держал псов войны на привязи, но сейчас — спустил с цепи. Ему нужно было выпустить пар. Он остановился, чтобы спросить у едва живого ангела:
— Хочешь жить?
Газаль что-то просипел в ответ.
— Тогда верни свою побрякушку, иначе в следующий раз я не остановлюсь. И не вздумай сбегать. Я достану тебя из самого Тартара, если потребуется.