little deadly demon

— Мастер Лютор, ваш отец… он спрашивал, почему вы не предупредили его о своем вчерашнем отъезде, — сбивчиво начинает мальчишка-лакей, останавливаясь в паре футов от Лекса — широкий шезлонг царапает белыми ножками самую кромку хлора вечно рябого хэмптонским ветром бассейна, — и он хотел бы видеть вас в течении нескольких минут. Лекс небрежно, с напускной отцовской заносчивостью кивает слуге, и перепуганный с какого-то черта — нет, в том, чтобы бояться Лютора-старшего, некий смысл все-таки, разумеется, был — паренек спешно кивает, по краю нагретой желтым проклятьем кафельной слюды уходит обратно в садовничий ад; Лекс смотрит ему вслед, допивая коктейль, и медленно — честно, совсем по-кошачьи — облизывает губы. Темные очки, длинные волосы, босые ноги — не хватает только короткого рыжего платья — велюровая «Кармен» рвется несдержанным стоном ненавистного припева в обвившихся вкруг девичьих рук белых змеях наушников. Лекс нарочно забывает надеть обувь, огибая сожженной подошвой плавленные камни дороги к дому да холодный дубовый паркет вместе с розовым газом мрамором лестницы — разве что поднимает на лоб очки: легче будет заметить черный росчерк ривьерских стрелок на темных глазах, рубином — бесценку раскрашенных губ; останавливаясь в паре дюймов от красного дерева двери в отцовскую дань Сальвадору Дали, плетет пальцы в беленные солнцем янтарные пряди волос, собирает в пучок аккуратностью милой Долли, стараясь казаться серьезнее, оправляет край неразмерно большой футболки с любимым принтом красящей губы девчонки и едва доходящих до колена рваных джинсовых шорт — бедная крошка Матильда или даже любимица сотни городских мальчиков-заучек, ветреная малютка Ло, — папочка, а ведь тебе в самом деле стоило дольше думать над выбором имени. — Чарли сказал, ты искал меня день напролет, — чуть не воркочет Лекс, почти неловко взбираясь на литую пьесу столового дуба со сталью — ворох каких-нибудь жутко важных ученых бумаг сброшенной с черепа белой фатой летит на лаковый пол, и от отцовского взгляда в ответ почти насмерть хватает дыхание: хоть совсем не смотри, ей-богу, сожжет одним перекатом ресниц да сыт в оба раза не станет, пуще прежнего злиться начнет. Ладно уж: нравится. — Ты сидишь на моем факсе, — цедит небрежно отец, тратя выдержку на свое «небрежно», — подними, что уронил. И… — пауза, короткая, секунда-на-две, но Лекс пускает золото мягких волос, ведет неловко плечом, кладя руки на свой подол, — Чарли? — Да, на факсе я еще не сидел, — тянет с усмешкой он, скользя по отцу рыжим мускатом глаз из-под черной тушевки ресниц, — хорошо, папочка, — кидается вдруг назад, гнет иглы хребта в колотый край стола, обнажая медь кожи на бедрах, тянет ладони и пальцы к упавшим листкам — поднимается снова, лукавый, улыбчивый, встрепанный черт — и как хорошо, что не видели этого сотни любимых инвесторов и добрых люторовских друзей. — Чарли Хольмс, — Лекс склоняется ближе к отцу, позволяя рыжему всполоху молнией взрезать лоб пополам (очки он оставляет в кармане, надеясь, что так повезет больше), и переходит на шуточно-возмущенный шепот, почти издеваясь вовсю, — он учил меня танцевать в т-е-м-н-о-т-е… вчера вечером на Лонг-Айленде. О, Лекс знает: оклеветанный в живую несправедливость мальчишка-лакей с украденным у любимой нимфетки дурацким именем едва доживет до вечера этого дня — не повторить бы его судьбы — пожалуй, романтичнее только (в сотню раз), и быть уж тогда папочке последним монстром покойной старухе Лютор. Лексу нравится, когда сильные яростью руки с синей резьбой пресловутых вен тянут вниз с дорогого стола (рассыпая, наверное, еще больше бумаги по миланскому симбиозу паркета и лака роскошных туфлей) к себе на колени, жмут локтями точеную шею — и, как шепчет отец на ухо красивый аналог извечной пощечины, пошевелить вряд ли можно хоть самым кончиком пальца. — Обещаю, я разрешу тебе принести парочку свежих маргариток на его могилу, принцесса, — хрип почти символический, будто вот-вот все забудет да ударится в жвачки на важных бумагах и натуральную красоту — и это вовсе не значит, что отцу не хочется посмотреть, как у Лекса дрожит подбородок, — в поцелуй все летит чуть быстрее, чем нужно, кажется, впору звать к кабинетным дверям всех тогдашних дворецких и слуг. Лекс кусает отца за зубы резвым ты-меня-еще-ни-разу-не-поцеловал: стальная окись мальчишеских брекетов бьется в открытый рот —вот он, подросток и собственный сын, Лютор, — помнишь милую Аннабель Ли?