little deadly demon

— Лекс, я, кажется, велел тебе заняться чем-нибудь более полезным, чем попытками перетрогать все предметы в моем кабинете, — чуть раздраженно режет голосом в воздух Лютор-старший, силясь найти себе место в росчерках смоляной авторучки на остром велюре баварской бумаги — с этим надо закончить к вечеру, и, разумеется, Лекс, совершенно нарочно отвлекая от дел лучше всякой нимфетки на сотню миль вкруг фамильного дома, разумеется, никак не может хоть как-нибудь этому да помочь. — Я не только предметы трогать умею, — нехотя огрызается Лекс — подходит едва не вплотную к отцовскому столу, ведет рукой по шелковым переплетам книг на стройных тисовых полках; первая попавшаяся — и только дурак поверит, будто Лекс не читал ее раз эдак двести (ей-богу, еще со своих десяти с половиной) — скользит в привитые тростником и мукой ладони, открываясь чуть не посередине. — «Предлагаю похерить игру в поцелуи и пойти жрать»… папочка, и ты еще позволяешь себе бить меня по губам каждый раз, когда я как-нибудь изменяю второе слово этого чудного монолога? — Не заставляй меня делать это снова, — поддаваясь, бросает отец, через силу сведенных бровей и помятого пальцами договора заставляя себя работать — ну, Лекс ведь не собирается портить ему все бумаги прессованной в жвачные пласты вишней? — Если тебе так уж скучно, можешь отправиться в город, погулять с кем-нибудь… время от времени все-таки нужно избавлять Метрополис от угрозы перенаселения. — Если это был намек на то, что мне не идет эта кофта, — Лекс ломит вверх драматичные брови, почти неловко затеребив ворот бесформенной бирюзовой кофты у самых ключиц, опускается медленно на колени и совершенно бесцеремонно кладет локти на стол, накрывая широкими рукавами половину контракта, совсем бесстыже цепляя взгляд за отцовские руки, — я так погуляю с каждым из этих «кем-нибудь», что… Отец поднимает взгляд — Лекс затыкается ровно на четверть секунды; клонит точеную медь золоченой макушки лечь на плетеный шелк, смеется — по-взрослому — уголками раскрашенных губ, смотрит вверх настоящей Канадой вечных английских стрелок — будто больше всего в свете хочется говорить, каким был непослушным в лагере — честно, партнеров из Австрии пора уже выслать куда подальше, Лексу — вбить в голову (щеки, пожалуй, все же сойдут за часть черепной коробки?), чтоб зачитывался — сейчас, воплощал — не в рабочий час. — Уу, какая у папочки большая пушка, — воркочет мальчишка, скрывая в ладони литое в стол олово жженой памяти люто чикагского кольта, тянет грозно к себе, хватая глазами резь серебром у хранителя пуль, — губы в чайную вишню касаются хлоровой окиси дула — конечно, на этом и не стоя тоже, берут глубже, счастливо нарушая последний паритет бесконечно враждующих стран: дедушке Зигги, кажется, совсем надоело вертеться в гробу. — Положи на место, — до пощечины — дюйма два с половиной, ей-богу, не больше, — если бы это еще имело эффект, боже, будто хуже Сизифа и милого Гумочки — хоть в самом деле жвачкой скрепляй — и обратно по почте: отправишь жену, не вернется — тебе же лучше. — Заставь меня, — предсказуемо фыркает Лекс — гнет колени в дешевый дубовый паркет — болью тянет почти под сердцем — так же было от Дики Скиллера? — Или папочке не нравится, когда я трогаю его большую пушку? — издевается, заложив под проценты последнюю гордость — еще немного, и вовсе сорвется; пистолет стучит, ударяясь о стол — предохранитель ржавит секундой после, и Лекс вздыхает жеманней, чем прежде, готовя любимую из издевок тысячелетия, — вот почему мама такая грустная последние… четырнадцать с половиной лет. Перегибаешь, принцесса, не говорит Лютор-старший. Читает контракт до последней строки, не забывая о мелком обмане всех примечаний под каждым из слов на три слога и больше, — ставит подпись в червленый сургуч родовой авторучки, потом уже — кладет медленно кипу бумаг дальше себя и острых углов стола, другой ладонью едва расслабляя тугую хватку расшитого в атлас и кость слоновую галстук. — А знаешь, что твоя мама мне говорит делать с тобой? — издевка хлесткая: не хуже Лекса знает чертову Гейз; пальцы тянет за Каспий висмута синей вязи плетеных вен на лолитиной белой шейке, за золото рыжих бликов на медной стали волос — ломит в душную примесь азота девичью руку в зеленом шелке — сверху не валится, только жмется губами едва не к самом уху, находя подходящей закрытую намертво дверь. — Шлепнуть тебя хорошенько, если станешь мешать мне в моих размышлениях. Непременное «как я люблю этот сад» летит вслед за договорами и треклятой книжкой: ей-богу, неужто от одного с половиной взгляда в самом деле так быстро сходят с ума?