little deadly demon

— Слушай, папочка, может, отвлечешься наконец от своих газет и поможешь мне с этим ужасом? — Лекс встает меж отцом и июльским солнцем, и гашеная медь у червленых щек золотится в секунду, занимаясь лукавым огнем, — плетеные розги корзины с бельем в тонких девичьих пальцах тянут весом к домашнему мрамору — очень не хочется слушать мамочку, ведь по радио вот-вот начнут крутить Лиззи Грант, и Лекс думает, что в саду не висеть простыням — только пяткам бить танец припеву в такт: природная-грация-скромная-красота дают знать о себе только маминым криком и отцовской туфлей у босой ступни (лак такой, как рубин обручальных колец миссис Лютор — боже, неужто нельзя было поизящней?). — Быстрее начнешь — быстрее управишься, — кривит губы в усмешке отец, заглушая чаек под солнцем пергаментом «Daily Planet»; черный «Crystal» жжет газом у самых губ, и не хватает одной сигары: Лекс фыркает чуть презрительней, чем обычно — убери свои чертовы руки, грязный же ты старик — нехотя задев коленом отцовское, отворачивается драматичнее крошки Джин Бейкер и идет по зеленой траве, давя в кровь малахит и намереваясь обидеться насовсем (конечно, до первого «едем без мамы в Бруклин, принцесса?»). — Если не будешь слушаться маму, мне придется тебя наказать. — В самом деле? — Лекс едва не роняет корзину о зелень, крутит босые пятки на ровные триста шестьдесят; железо пластинки в зубах — желтым бликом на солнце, и Лютор едва не смеется: что же, правда придется помочь ему с этим ужасом? — Еще бы. Нет простынь с подушками — нет Лиззи Грант, — не то чтобы он надеется на смешливое «ты запомнил!», но не сыграть на любимой принцессой (и что же, почти собой) милой Ло было бы слишком грубо: приемник шипит под ладонью, шампанское — на губах; Лекс тянет вверх белые шорты на золоте кости бедер, ломит брови в капризе красивой нимфетки — разве не все берешь в мире одной лишь улыбкой под росчерком черных ресниц? — Нет Лиззи Грант — нет секретов от «толстой стервы», — беззастенчиво заявляет он, слыша, как мнутся в чужих руках дорогие чернила на целлюлозе велюровой дуба; десять футов по бронзе травы, и руки цепляют бечевку, роняя под ноги корзину с бельем: первая простыня, обжигая запястья (порошком за три цента — на острых краях), ложится совсем поперек любому отцовскому взгляду — и еще бы хотелось Лексу вести себя сколько-нибудь хорошо. Лютор думает, не ответить ли что-нибудь вроде «нет и волшебных пальцев», но смоляная тень бьет очерченным контуром в хлопок, а дальше — в глаза, и Лекс знает — тянет руки нарочно дальше, плетет волосы в хвост или косы — между белым и белым мелькнет то девичья ладонь, то свинцовый переполох ступни, и сварливая «Daily Planet» в любимых руках становится больше символ, чем взлеты-падения акций и добрых отцовских друзей. Карманной Швейцарией фешенебельных «Rolex» бьет в запястье семичáсовым приговором себе и любви к старой ведьме и вредной мамаше: Лютор включает приемник сам, выбивая до полной громкость — Лексу слышно едва ли не хуже, и задорный голос на радио объявляет три четверти часа на чертову Лиззи Грант — жест великого мира и вряд ли бы что еще, но газета летит в стол неудачным самоконтролем (и отец несказанно рад спрятанной в кухне жене). Что же, к черту последнее завещание узнавать обо всех новостях в самый вечер перед работой: из-за простынь в мгновение льется топленая медь золотистых волос — Лексу почти не хватает партнера. — Я твоя маленькая куколка, ты мой мистер рок-н-ролл, — он дает себя взгляду отца, спутав бедра в пододеяльнике данью сотне порвавшихся платьев, запинаясь о жженое золото двух кинжалов точеных колен, кружится вальсом, достойным литого винила, и бросает по сторонам — все к отцу — не то руку, не то черемуху босоногих ступней: оба знают, что бес в деталях, что пора убегать от греха подальше, оставляя шипеть приемник и решив, наконец, помочь матери в кухне с беконом, — король, заставь меня петь, петь для них всех! Припев рвется последним слогом, коротким вскриком и счáстливым хохотом, — Лютору видно всю быструю l’ombre noire — бестиарий неосторожного танца дает знать о себе запеленутым хлопком в запястьях, ожогах бедер и кости слоновой на детских ногах; отец идет ближе, и Лекс фыркает снова, улыбается краденым алым несчастной старухи Лютор: одежды на теле так непривычно много — и ступни касаются дорогих ботинок, заставляя упасть чуть ли не на себя (своими коготками, Лолита, ей-богу, своими коготками). — Принцесса, я ведь велел тебе… — Слушай, папочка, может быть, отвлечешься наконец от своих нотаций и поможешь мне с этим ужасом? — перебивает не церемонясь Лекс, когда руки отца бьются в мрамор точеных ключиц, тянется в шутку прочь от волшебных пальцев на литом висмуте выгнутой шеи, кусает с пластинкой губу и смеется громче, ловя мускатом ореховых глаз отцовское почти-болен-твоей-шаловливостью. — Я ведь совсем не могу пошевелиться, — вздох чуть томный: он ведь не девчонка с Ривьеры — только кружево с шелком, коньяк да сиреневый дым — говорит, будто снова в раю. — Жаль, но я совсем потерял к этому интерес, — отвечает в манере отец, расплетая на теле белесый морок; целует за ухом, — сделай, как хочется мне — забирая зубами вишневый привкус дешевых духов с окраин Лонг-Айленда и Брайтон-Бич: зовет солнцем с лавандой, и приличия тихих «снимай» держит только лишь старая ведьма — надо же, испекла пирог и зовет всех обедать в сад. — Пока ты меня целовал, даже песня успела кончиться… так что, господин, вы должны мне пластинку с Лиззи, — Лекс пихается в бок покапризней малютки Ло, тянет тонкое кружево ласковых медных рук отцу за сильную шею, жмет к себе, шепчет в самое ухо, чуть кусаясь гранатом балованных губ: — Не говорите маме, но я съем весь ваш бекон из того пирога. (И я буду в одном носке — если, конечно же, ты меня поцелуешь).