'Anagkh

       На лбу осталась запёкшаяся чёрная кровь, а рот был полон металлической жидкости, солёной, как если бы он тонул в океане. Ссадины и гематомы разукрасили тело юноши сюрреалистичным рисунком, напоминающим фантазию пьяного или чокнутого. Мальчишка хрипло дышал и мокро кашлял, чувствуя, кажется, сломанное ребро. Может, два. Если не раздробил их все к чёрту.        — И это всё? Не смей говорить, что это твой предел.        Учитель был сдержан в голосе и жесток по натуре. Настолько жесток, что был подобен хищнику, который впивался взглядом в жертву, будто когтями-иглами, пронзая и оставляя гнойные трудноизлечимые раны.        Великий Мечник сухо произносил каждое слово, таким ровным тоном, каким не могла бы быть гладь моря без ветра. Сосредоточенные желтые глаза следили за каждым миллиметром, не пропуская падения пылинки, задетой случайно вихрем битвы с бессилием.        — Заткнись.        На земле бурые пятна.        — Заткнись, чёрт возьми.        Брызги.        — Заткнись.        Юноша плевался и скрежетал окровавленными зубами в оскале. Грубый низкий голос был ещё более глух от искалеченного состояния внутренностей. Он дышал слишком громко. Пыхтел сквозь раскрывавшиеся все шире ноздри. Грязь на одежде. Волосы пыльные и почерневшие от алого железа его растерзанных жил. Он слабо видел сквозь катившиеся крупные капли солёного пота, смешанного с артериальной и венозной. Багровый закат отразился в суженных зрачках.        Мальчишка смотрел плотоядно.        Учитель играл на нервах как по нотам. Каждая задетая им струна отзывалась адской болью.        — Ты жалок, Ророноа.        Михоук, наверное, разочарован. Он взирал надменно на трепыхания юнца, на его раны, где-то прикрытые серыми бинтами, а где-то окрашенные болью тела, что пропитывала рваное одеяние.        — Ты настолько жалок, что я сомневаюсь в каком-либо прогрессе. Неужели ты так глуп, что не можешь выстоять против кучки обезьян, впрочем, они явно умнее тебя. Опаснее. Их ярость исконно инстинктивна.       Как и твоя. Но она спит. Так он подумал в тот момент.        Твёрдый каблук чёрных кожаных сапог статично отбивал шаги, всё приближаясь к месту боя. Жители леса скрывались в тенистых лесах, крадучись в страхе назад к своим владениям.        Шаг.        Шаг.        Шаг.        Ророноа поднял голову, подрагивая от невыносимо тяжёлой усталости, тянущей к влажной от пота и крови почве силой своей гравитации. Глаза искрились почти что звериным гневом и наглым юношеским блеском. Он скалился. Его искажала алая мимика боли. Зубы постукивали от потери власти над каждым мускулом. Словно кукла. Почти бездыханная.        Шаг.        Учитель стоял у самого носа ученика, что смотрел на него будто путник у подножья горы, что страшится величия каменных высот природы.        — Ты. Жалок.        Правая нога изящно встряхнула мечущиеся молекулы воздуха, и чёрный сапог с силой ударил по лицу поверженного. С треском. С мстительной злостью, что стала ответом на разочарование учителя.        Всплеск кровавых брызг почерневшим узором украсил пыль.        Кашель и хрип.        Михоук не был кровожадным. Никогда. Вся его суть проста и в то же время весьма противоречива. Он будто стоял против солнца.        Ты наполовину во тьме.        Ты наполовину близок к свету.        Опороченный святоша.        Благословенный демон.        Суть его противоречива настолько, что он наносит побои Ророноа со страстью. Физическая наука боли, ужасающе сложная, для его ученика уготована с самого начала пути. Это путь психопата по лезвию, заточенному самостоятельно. Наказание для себя и немыслимая мечта, приносящая эйфорию с каждой громкой победой. Каждая клеточка дышит адреналином и эндорфинами.        И болью.        — Ты не посмеешь меня разочаровать более.        От хруста костей обычного человека выворачивало бы. От вида крови кто-то способен терять сознание. Этот запах железа и соли, что так навязчиво внедрялся в одежду и тело, сливался с собственным ароматом и создавал мерзкую и пугающую гармонию, которую всегда нёс в себе мечник. Такое тошнотворное эфирное масло Михоук закупорил в чёрном клинке и своих ладонях, что удерживали эфес.        Удар.        Вздох.        Ещё удар.        Страшные глаза расширялись и становились всё острее. Но они теряли блеск. Наконец, стали тусклыми. Такими, какими были почти всю жизнь.        Выдох.        — Я ухожу. На сегодня всё.        Кашель и хрип.

***

       — Как ты мог там его оставить? Ты ненормальный! Бесчувственный! Чёртов псих, он ведь может умереть! А что мне делать? Остаться с тобой в таком случае? Да я же подохну от одиночества! Ты не лучше статуй, торчащих на балконах замка! Такой же холодный! Скучный! А ещё только я расхлёбываю эти ваши побоища, именуемые тренировками! Тренировки, тренировки... А о бедной Пероне, которая, не жалея себя, обрабатывает бесконечные раны этого травоволосого, никто не думает, да? НИКТО?        Голос её плаксивый и режущий острый слух. Стены со смехом поглощали капризы девушки, которые были оправданы.        Михоук томил рубиновую жидкость вина в бокале, как прежде делал в минуты прохладного покоя, нарушаемого лишь гостем Ветром или мрачной Грозой. Мужчина задумчиво вглядывался в глубины алкоголя. Не мигая. Не вдыхая ядовитые слова призрачной Принцессы.        Что он видел в бездне полусладкого? Какие воспоминания? Какие, может быть, мечты?        Этот человек не был провидцем и не мог им стать. Он не стал бы предполагать исход линий судьбы, соединенных не просто случайными обстоятельствами, не просто движением чьей-то гигантской божественной руки, во что, правда, верили лишь фанатики иль приверженцы понятия "чёрной желчи". Дракуль видел то, что есть, и немного более, как существо с разумом, как человек мыслящий.        По кругу. Алый напиток расходился волнами к стеклу и обратно. Эти движения напоминали море, разбивающееся об острые дикие скалы раз за разом во время шторма. Синие воды убегали назад, вздыхали глубже и всей своей мощью обрушивались на камни, чьим грехом была стальная гордость. Сизифов труд. Ведь это было похоже на тяжелую бесконечную муку.        Бесконечно.        Море не могло разрушить скалу. Не способно было бежать вперёд.        Михоук смотрел и замирал. Он растворялся в вине. Растворялся сам в себе.        Только. Только вот верно кто-то сказал, что вода камень точит. В конце концов, он сам был скалой. А морем...        — Ты там философствуешь, да?        — Что?        — У тебя на лице написано.        Девчонка сидела на широком подоконнике, где вполне бы уместилась сладко пахнущая оранжерея. Ноги в полосатых чулках болтались беспорядочным вихрем. Неуклюже и резко. Как у нескладного подростка. Лицо запачкано слезами, след которых искажал белизну черт. Её глаза немного неживые, такие глубокие и чёрные, направлены были прямо на него с упреком и детским интересом. Принцесса всхлипывала, всё ещё переживая волнение, приправленное оскорблением, наносимым неосознанно со стороны Соколиного глаза и его равнодушия. Она утирала нос и припухшие веки ладонью. И злилась. Каждым дребезжащим мускулом проклинала что-то. Кого-то, может быть.        Он не повернулся, чтобы вновь услышать её даже тогда, когда девичья дрожь утихла. Она скажет первая. Пускай и Бездушный, но она его не боится.        — Ты совершенно глух ко всему, что тебя не интересует. А это всё окружение. Фу. Как ты от скуки ещё не умер в этих сырых стенах...        — Не улавливаю логику в твоих словах.        — А?        — И кто из нас ещё глух.        — Ты. Ты саркастичный дурак.        Ярко-розовые сапожки гулко отскакивали от пола. И хлопнула дверь с наивной дерзостью. Казалось, призрачная гостья желает заявить о себе всему замку и его хозяину.        — Какая связь между задумчивостью и моей скукой. Это ведь разные вещи, глупая.        Мужчина поднялся, проведя рукой по алому шелку подлокотника, ощущая холод ткани как что-то привычное. Его поступь была направлена к окну. Где сидела она. Тут...        — И с каких пор?        Молчание.        С каких пор она прекратила летать рядом с ним?

***

       Готовить Дракуль не умел.        Он стоял на полуразбитой кухне, пускай и чистой.        Вымыть. Почистить. Нарезать овощи. Нарезать мясо.        С ножами мужчина обращался талантливо и грациозно. Будучи неприхотливым в еде, аскетичным, Михоук не слишком заботился об идеальном вкусе. Мужчина томил всё в вине и наслаждался пряностями ужина.        Тимьян.        — Поедим, значит, все вместе. Смешно выходит.        Грубоватый голос.        — Поправился уже?        — Поправился!? Ещё бы! Два дня проспал как убитый! А всё ты!        Звонкий голос.        Перона снова взлетала как перышко над мраморными стенами. Парила, невесомая и снова капризная. Она подарила Михоуку своеобразный взгляд, несущий в себе множество отрицаний и принятие действительности. Это многогранное чувство поселилось в агате взора.        Золото и агат.        — Неплохо пахнет.        — Это же мясо, Зоро. Фу. Лучше бы приготовили мне чашечку вкусного горячего шоколада. Я же гостья.        Михоук едва улыбнулся. Уголки рта дернулись и снова вернулись в равнодушное сомкнутое состояние, свидетельствовавшее о крайней серьезности.        Он положил на стол приборы на троих чуть заботливо.        — Эй, девчонка-призрак, забирай своё тело и поешь наконец.        — Тоже мне. Забота. Я не буду есть.        — Как хочешь.        Оба мужчины трапезничали в тишине, и лишь изредка можно было услышать недовольное сопение розоволосой. Мясо было сочным, и овощи, вроде, неплохи. Душистые специи наполнили разум, и не хотелось думать ни о чем, кроме ощущений, вызванных возросшим аппетитом. Слюноотделение невыносимо жгло. И желудок ныл истомой после денно-ночных тренировок юноши.        Вдохновенные и довольные, они прикончили блюдо в считанные минуты, а Перона лишь воротила носом, словно маленькая.        Ророноа покинул Михоука с благодарностью, но будто не желая дискуссий. Избегая позора?        Юнец.        Дракуль мыл посуду с мрачным терпением и любовью к порядку. За время пребывания троих в этих лабиринтах-руинах, он выполнял куда больше работы. Каково было бы видеть одомашненного зверя с тряпкой в руках, рукавами, что промокли, закатанными, и выступающими каплями пота на бледном лбу? Длинными загрубевшими пальцами мужчина стряхивал хрустальные капли с лица и хмурился. Возраст проступал в тонкой паутине морщинок. Он упирал взгляд в огромное фарфоровое блюдо и чувствовал, как призрачное дыхание остановилось на шее мурашками, теплом на волане рубашки. Два взгляда статикой следили за динамикой жилистых рук, на которых напрягались голубые вены.        — Ты снова тут?        — Да.        — Уже ночь. Иди спать.        — А ты что, совсем не спишь?        Он опустил мокрую посуду на стол и хищно обернулся. Бледные локоны цвета зари и пытливые глаза взрослого ребёнка. Преследует его. Она преследует.        Отвратительно.        — Что ты хочешь?        Алые губы расплылись в улыбке больше змеиной, не человеческой. Она пыталась напугать его, верно?        Почти угадала.        — Ответ. Я жду.        Девушка сложила ступни как-то излишне ребячески и состроила задумчивую гримаску. Она склонила голову, и кудри рассыпались жемчужным сиянием по плечам, задевая кружево топа. Печаль показалась вслед за представлением из масок мимики, и Перона стала совсем взрослой. О чем можно думать посреди звёздной ночи на кухне с человеком угрюмым, как зимнее небо? Снег серебром падал на сердце и медленно умирал, окрашиваясь. Снежинки — алые маки на летнем поле. Противоречие.        Внутри разгоралось чувство беспокойства и парадоксальной нежности. Во тьме её взора и на пушистых забавно длинных нижних ресницах читалась нерешительность, но сумасбродная смелость. Перона на самом деле храбрая.        — Доброй ночи, Михоук.        — Доброй ночи.        Она назвала его по имени так тихо и робко, словно рассыпалась бы в осколки, скажи она колокольчиками своего настоящего голоса. Так тепло.        — Михоук...        Он не обернулся на сей раз.        — Михоук. Угости меня горячим шоколадом как-нибудь.        Всё рухнуло, и не перекрытая вода лилась, заглушая скорость биения.        Он закрыл лицо и, выдохнув, прорычал раздраженно как животное. И вовсе не Соколиные, глаза были Волчьи. И в венах горящее жжение, вслед снова закрывающейся за ней дверью. Снова.        Не влюбленный. Нет. Не влюбленный. Глупость.        Что есть для него дозволенное? Избивать идиота-юнца или же сходить с ума от непонимания мыслей чужой ему девушки? Что есть дозволенное для человека, цепями прикованного к границам чувств?        Женщина. Вот кто она на самом деле, какую бы роль не играла. Не слабая. Не капризная.        Мужчина. С амбициями, ломающими Сильнейшего мечника. Вот, кем юнец был. Без слабостей.        И он для него — надежда и вера.        Она для него — убийца. Под ногами расписные обломки фарфоровые.        — Я приготовлю тебе шоколад.        Без грехопадения. Fas есть дозволенное.