Задания бывают разные

Сколько они уже в воздухе – вопрос очень хороший. Повернувшись к иллюминатору, американец не без облегчения заметил, что они летят над далёкими красными крышами какого-то старого городка, и времени в пути осталось совсем немного. Взгляд Соло, уже более осмысленный, обратился к Илье. Внезапно Наполеону показалось совершенно глупым лететь во Францию с русским шпионом и надеяться на то, что им удастся выбраться из этой передряги. На то, чтобы былая уверенность ускользнула, была причина. Она сидела рядом, и ткань её белой рубашки медленно багровела от крови. Кровотечение было, по всей видимости, обильным, и американец не знал, что делать. К этому моменту все его знания о том, как поступать в подобных случаях, закончились. Примерно одновременно с тем, когда была наложена последняя перевязка. – Курякин. Это давно? Перетирая пальцами красное и влажное, русский повернул голову на голос рядом и дёрнул плечами: – Без понятия. Я только проснулся. Левая рука была малоподвижна, видимо, из-за общей кровопотери, в глазах всё двоилось: Илья был на грани между «совсем плохо» и «просто плохо», причём пока с уклоном во вторую сторону. – Нужно что-то, чтобы прикрыть плечо, – потому что показываться Митчу в таком виде было опасно. Вряд ли пилот решит их сдать, но проверять не хотелось: Курякин был уверен только в Соло и всё. Без исключений. – Перевязать нечем, – русский первым озвучил то, что у американца только плескалось в радужках, – отсутствие новых бинтов. Значит, всё время до конечной точки в этом чёртовом Нанси он будет ходить именно так, с мокнущим под тканью плечом, но несколько часов – это не проблема. Главное, чтобы не сутки. Самолёт садился. Все звуки становились напряжённее и глуше, а Наполеон, расстегнув чужой ремень безопасности, помог большевику с пиджаком, который единственный мог сойти за хоть и временное, но нормальное прикрытие испачканной рубашки. Митч встретил их хмуро и первым делом упёрся недоумевающим взглядом в едва держащегося на ногах Курякина, но экспромт с плохой переносимостью тряски отлично зашёл как рабочая версия, и уже через несколько минут все руки были пожаты, а пожелания больше не попадаться властям озвучены. Ещё через десять минут они уже ехали в сторону пригорода. Наполеон стянул кошелёк у какого-то усатого француза, который ругался с лётчиком из-за своего багажа. Некоторый дискомфорт от того, что американцу снова пришлось красть бумажники, возник и тут же исчез, стёртый безусловной необходимостью. Всё просто: им с Ильей была нужна местная валюта. В мотеле, насквозь грязном и пропитанном сигаретами, лишних вопросов вместе с ключами им не выдали. И хоть хмурый еврей смотрел на будущих постояльцев угрюмо, деньги за двое ближайших суток взял. Этого для Соло было достаточно. Оставалась последняя преграда на пути к чистому белью в грязной комнате – лестница на второй этаж. После посадки мир начал восприниматься эпизодически, и то, что они были на месте, Илья определил уже "по приборам": с момента подъезда к низкому зданию в глазах упорно темнело, но отгонять это получалось ровно до тех пор, пока они не оказались в фойе какого-то убогого постоялого двора. Как он взобрался по лестнице, Курякин помнил урывками. На последней ступеньке споткнулся, но равновесие удержал. Грудак горел полностью, в затылке стучало, и в какой-то момент Илья понял: всё, он больше не может. Сорвало разом все гайки, нога зацепила край выцветшего ковра в обшарпанном номере, и Курякин сделал последний рывок в сторону кровати, которую увидел у стены, но не дошёл. Силы оставили за пару метров до неё. Первым пропал слух, потом отключилось зрение, а следом и сам железный русский, донёсший себя до пункта назначения. Соло шёл следом за Ильей, готовый, в случае чего, попробовать его поймать, но большевик успешно преодолевал ступени этой жуткой гостиницы сам, даже переступил порог их общего номера, но до кровати добрался не весьма удачно. Наполеон не успел перехватить его, поэтому поставил сумки на пол, закрыл за собой дверь и осмотрелся вокруг. Комната была маленькая, неухоженная и обставленная очень плохо. Американец сейчас выглядел ровно ей под стать. Соло потёр пальцами шею и подступил к русскому, чтобы уложить его на кровать. Проклятый большевик весил целую тонну или Наполеон, совершающий над собой и своей усталостью усилие, сильно преувеличивал. С уже бессознательного Ильи он стянул пиджак, расстегнул рубашку, пачкаясь в крови, и даже с большим трудом порвал пропитавшийся кровью бинт. Мысли в голове ворочались очень плохо, поэтому он просто тщательно вымыл руки, достал портсигар и сделал смирно лежащему Илье последнюю инъекцию. Бинтовать было попросту нечем, так что он приклеил поверх начинающей гноиться раны пропитанную антисептиком стерильную салфетку и вышел, чтобы вымыть руки снова. У Курякина, кажется, начался жар, а, значит, нужно было действовать как можно скорее. Для проформы Наполеон повесил на дверь табличку «не беспокоить» и решил пойти по проверенному пути: переодевшись, отправился искать ветеринарную клинику в центре Нанси. Там, если всё сложится неплохо, и он будет убедителен, ему должны были выписать и болеутоляющее для напоровшейся на крюк фермерской собаки, и антибиотики для нее же. Необходимое Соло получил только через три часа. С антибиотиками не было никаких проблем, а вот наркотики, которые он хотел достать хотя бы вполовину легально, пришлось добывать на улице, вместе с деньгами «на карманные расходы», изъятыми из сумочек и карманов незадачливых французов. Наполеон устал, и ему уже не верилось, что когда-нибудь вся эта хренотень закончится. В «отель» он вернулся уже около полуночи. Здесь всё от начала и до конца было не так, как в «Сэнт Дэви». Даже коридор встретил его руганью и преувеличенно громкими, почти карикатурными звуками секса из-за тонких стен. На обаяние не было сил, поэтому помятый американец поднялся на второй этаж молча. Отпер дверь, оставляя бесполезную табличку на прежнем месте, и включил свет. Хотелось надеяться, что за время отсутствия Наполеона его товарищ не истёк кровью окончательно. Он никогда не видел столько огня. Огонь был повсюду. Он пожирал деревья, поднимаясь по коричневым бугристым стволам так быстро и легко, словно они были иссохшими до состояния хвороста, но на кроне зеленели листья, подсвечиваемые снизу оранжевым. Они корчились от жара, плотно скручивались, кривились и отмирали от веток, падая в огонь. Пламя поедало траву, сжирало полевые цветы и пропекало землю на метр вглубь. Курякин почему-то это знал – ему не было нужно проверять. Огонь гнал его вперёд, стирая тропу за спиной и не оставляя возможности отступить. Огонь тянул к нему лапы со всех сторон, облизывая бока и локти, и кожа на них обугливалась. Мелкие волоски с едва слышимым пшиком моментально сгорали, но ткань рубашки приставала к телу, вызывая мучения, и он никогда не испытывал чего-то даже отдалённо похожего на это. Путь был только один – вперёд, и он бежал. Падал по дороге, цеплялся за какие-то корни, вырываемые из земли сошедшей с ума стихией, и едва успел затормозить на самом краю обрыва. Из-под стопы сорвались мелкие камни, полетели вниз, и русский проводил их взглядом, изламывая брови. Впервые ситуация казалась безвыходной, потому что то, что было внизу, скрывалось за плотной завесой густых серых облаков с примесью бежевого. Огонь же не останавливался, наседал, запирая в ловушке и отрезая метр за метром от той земли, на которой ещё можно было стоять. Навязчивое тепло пробиралось под одежду, Курякин поморщился и отступил ещё немного, балансируя на самом краю. Пламя – это была явная угроза. Оно хотело уничтожить, распылить на частицы. Неизвестность – как альтернатива. Она страшила, потому что хер разберёшь, что там, по ту сторону плёнки облаков. Может быть, вода – спасение, а, может, скалы – другая смерть, но не быстрая, а мучительная, от множества переломов. Илья помедлил, сцепляя и расправляя кулаки, потом глянул за своё плечо вниз. Сомнения заняли ещё долю минуты, после чего русский всё-таки сделал шаг за несколько секунд до того, как огонь поглотил площадку, на которой он стоял. В реальности Курякин свернулся на кровати в клубок, зажимаясь. Сильно колотило, голова горела, а рук и ног он не чувствовал – оледенели до крупной дрожи озноба. Кровопотеря оказалась не столь значительной, но ему следовало в первые же часы после ранения принять антибиотики, чего он не сделал, и теперь горел как в своих кошмарах, так и снаружи, отираясь потным виском о своё плечо. Американец выпутался из своей одежды и, мечтая о химчистке, с отвращением, на которое ещё хватило сил, занял ванную, но смыть с себя и застывшую кровь, и грязь, и усталость разом не получилось, хотя Соло потратил на это довольно приличное количество времени и сил. Из ванной он вышел уже выбритый и одетый в пижаму и халат. Не самая подходящая одежда для того, что ему сейчас предстояло сделать, но выбора просто не было. Наполеон развёл порошок в физиологическом растворе и сменил иглы, работая медленно и не торопясь – некуда. Он бы уже давно сбежал, и это было бы вполне естественно, но сейчас смотреть на Илью в таком беспомощном состоянии было сложно и даже неприятно. Не потому, что Наполеон презирал слабость, просто вид мучающегося товарища подтачивал изнутри, и за это американец на себя злился. – Илья, – негромко позвал, но бывший агент КГБ на это не отреагировал. Что не удивительно: Соло поймал себя на том, что этого он даже не ждал. Пришлось разворачивать лицо Курякина к себе и похлопывать его по щекам, покрытым щетиной, странно подсвеченной при этом тусклом свете. – Курякин, – уже более требовательно. Было нужно, чтобы русский пришёл в сознание хотя бы на несколько минут. Нужно сделать укол, перевязку, поставить капельницу – ничего этого без участия Ильи не получится. Соло не был профессиональной медсестрой. Ему было нужно, по крайней мере, чтобы русский перестал так трястись. Потому что единственный, кому при дрожи удавалось попасть в вену, был сам Наполеон. И вспоминать об этом сейчас хотелось меньше всего. Соло похлопал Илью по щекам ещё раз и поджал губы, жалея, что не додумался взять нашатырный спирт в любой аптеке по пути. После прыжка наступила пустота, и это было куда хуже смерти от огня. Пламя хотя бы поставило точку. Пустота же не оставляла ничего. Её просто не было, как не было и Ильи. Это как смерть наоборот, но и не рождение. Это замкнутая сама на себя дорога в никуда. Не было мыслей, не было слов, только рот, открытый в одном бесконечном и беззвучном крике. Прошла вечность, прежде чем в чёрном густом ничто появилось… что-то. Курякин зацепился за это со страстностью утопающего, вытягивая из себя жилы, чтобы добраться, и добрался. Тем, что пробилось к нему, оказался звук. Он был один, он, кажется, закончился, но он был здесь и он существовал. Когда подтянулся другой, русский уже был готов, и по истечении ещё одной вечности из звуков собралось слово. "Курякин". Его имя, произнесённое знакомым голосом. Идти на него оказалось невыразимо трудно, но он пошёл, разгребая пустоту перед собой... ...и через секунду открыл глаза в действительности. С сознанием вернулась и боль. Её было слишком много, чтобы сдержаться, и Курякин сцепил челюсти: вот только он ещё не стонал перед товарищем, наклонившимся ближе. Соло, насколько могло оценить его горячечное сознание, выглядел лучше, и это было хорошо. С трудом удерживаясь от того, чтобы вновь свернуться на боку, замыкаясь от внешнего мира, Илья медленно и болезненно моргнул, держась за взгляд американца. Язык во рту не поворачивался. Дрожь не проходила, но Курякин терпел это всё, потому что как-то умудрился понять: второй хочет помочь. Высокая температура рождала галлюцинации. Справиться с наваждением Илья не мог, поэтому из-за плеча Соло на него смотрел Клаус Веггер со вспоротым горлом. Это было особенно страшно, потому что немец корчил рожи, выразительно дёргал бровями и всем видом показывал, что русский скоро к нему присоединится. Хотелось отползти к стене, но агент не двинулся с места, только панически крепко сдавил в кулаке покрывало. Эта ночь обещала быть самой плохой для Курякина и тяжёлой для них обоих. И это Наполеону было известно. Он не мог передать Курякина в руки специалистов. Сейчас всё зависело только от умений Соло и от Ильи, который имел мужество хотя бы прийти в себя. Но его дрожь и взгляд, расфокусированный, полный боли и странного испуга, – всё подтверждало худшие опасения Соло. Русский ему здесь не помощник. – Илья, – ещё раз позвал Наполеон, видя, что Курякин глядит куда-то за его плечо, – посмотри на меня, – он поджал губы и взял в руки жгут. Силой выпрямил чужую руку, порвав рукав рубашки, и перетянул жгутом выше сгиба локтя, но чужая крупная дрожь не давала прощупать вену. – Я сделаю тебе укол антибиотика, – Соло всё ещё не был уверен, что у него получится. – Тебе станет лучше. Понятно, большевик? Илья. Смотри на меня, – попросил американец снова, и, наконец, вена попалась ему под пальцы. Поршень Наполеон вдавливал медленно, но покраснения вокруг входа в иглы не было, никаких образований тоже. Значит, по крайней мере, он не лил антибиотик вхолостую. Реальность и галлюцинации заваривались и переплетались всё крепче. Продраться через это хитросплетение в таком состоянии, в котором он был сейчас, казалось невозможным, и Илья сдался. Веггер за плечами Соло это словно бы почувствовал и стал совершать какие-то странные телодвижения, размытые и почему-то кажущиеся пошлыми. От этого воротило, но Курякин глаза отвести не мог, равно как и отвернуться – тело едва ли слушалось, и где-то на грани сознания этот факт вызывал стойкое отвращение к самому себе, такому беспомощному и слабому. – ...посмотри на меня. Кто это сказал? Явно не Клаус, который сейчас пытался влезть по стене наверх, причём к ужасу русского удачно. От немца было некуда деться. Он мог ввинтиться в любую щель в стене и вынырнуть откуда-то ещё, меняя своё положение совершенно неожиданным образом. И останавливаться не собирался – хотел мучить и мучить, чтобы тот, кто остался живым, завидовал ему, мёртвому. – ...смотри на меня. Вновь этот голос и ощущения, которые он вызывал: вскрывающие, сильные. От них тоже хотелось закрыться, потому что опыт врать не мог – доверие всегда оборачивается обманом, а ложь – болью. Тянуло обратно в забытие, чтобы только не видеть Клауса, решившего расширить шрам на своей шее пальцами, и не слышать этот голос, зовущий его, не оставляющий в покое, но русский зажмурился, а когда открыл глаза, перевёл взгляд на того, кто стоял рядом. Соло, агент американского ЦРУ. Его напарник. Когда-то – его задание. А кто он сейчас? Курякин вновь слабо нахмурился, цепляясь взглядом за второго мужчину. События последних дней едва ли восстанавливались в голове. Почему-то казалось, что Наполеон, смотрящий на него с беспокойством, – его любовник. В этом тоже было что-то странное, но такая мысль протеста не вызвала, а думать дальше было тяжело. Плечо начало гореть сильнее, словно по нему и руке что-то разливалось, но не снаружи, а внутри. Это было невероятно противно и больно одновременно. Илья едва успел приподнять руку, чтобы сделать жест в сторону американца, но потерял сознание вновь. Соло медленно выдохнул только тогда, когда закончил и понял, что не делал этого последнюю минуту, а потом поднялся на ноги: нужно было приспособить под капельницу вешалку для одежды. Он торопился, и движения стали почти лихорадочными. В Нанси, в умирающей Франции, он пытался помочь выкарабкаться русскому шпиону, не имея на это распоряжения начальства и средств. Просто картина маслом. Наполеон вовсе не был паникёром, но сейчас мечущийся в горячке русский казался непреодолимой и нерешаемой проблемой. Когда он шёл сюда, поднимался по ступеням в отвратительный грязный номер, у него был план. Когда он выбирался из душевой кабины, испытав на себе все прелести спонтанного контрастного душа, у него было намерение. Когда он нащупывал вену на руке русского, у него был ресурс к тому, чтобы что-то сделать. А сейчас у Соло не было ничего, кроме этого панического страха за чужую жизнь, который был ему так несвойственен. И страха ответственности за неё. Страх приковывал к месту, заставлял руки дрожать и опасаться последствий любого своего действия. Каких трудов ему стоило сделать хоть какую-то перевязку после промывания начинающей гноиться раны на плече Ильи – не передать словами. Инъекции антибиотиков должны были понадобиться русскому ещё много раз, и Соло был готов этим заняться. К чему он пока не был готов, складывая в пакет окровавленные бинты, использованные шприцы и пустые ампулы, так это провести ближайшую ночь без сна, но по-другому было нельзя. Нужно было следить за капельницей и сменить её часа через полтора. Для этого надо было не уснуть и в этот раз растворить в прозрачной жидкости медвежью дозу транквилизатора, которую американец купил на улице. А чтобы иметь для всего этого силы... Соло сидел на стуле "по-ковбойски" и закатывал рукав своей пижамы на руке, лежащей перпендикулярно спинке предмета мебели. Жгут, которым американец недавно перетягивал руку своего советского товарища, теперь крепко ложился выше его собственного левого локтя. Тонкая игла входила под кожу медленно, и обжигающее предплечье вещество так же медленно разносилось по кровотоку. Появились приятные и хорошо знакомые ощущения. Уронивший на пол шприц и наскоро развязавший жгут Наполеон почувствовал приятную усталость и тепло отсутствия мыслей. Номер смягчил свои очертания и сделался сносным для жизни в нем. Все вопросы осветились совсем по-другому и стали решаемыми. Потом, минут через пять, пришла волна энергии. Первая, среди многих, которые ещё должны были посетить его за эту ночь. Экстремальные времена требовали экстремальных мер, и Соло их принял. Через полчаса новый раствор для Курякина был готов, а бодрый Наполеон, сидящий на краю чужой кровати, вытирал мокрым холодным полотенцем лицо Ильи и его шею. Каждую новую минуту Соло опускал ткань в холодную воду прозрачной посудины, которую предполагалось использовать как склад для мелочей, и принимался за свое занятие снова с усердием, достойным другого применения. Руки американца мелко дрожали, но внимания на это он не обращал: был очень занят, промакивая лоб и горящие виски русского холодной тканью. Туман, льнущий к телу, утяжелял одежду и заставлял её липнуть к телу. Двигаться было сложно: каждый шаг давался с трудом, потому что ноги вязли в прошлогоднем перегное. Время года – поздняя осень, когда ещё нет снега, но листья уже опали, спекаясь в мокрое месиво. Солнца не было видно, его тепло не ощущалось, и Илья впервые за многие годы понял, что мёрзнет, а согреться негде: на мили вперёд стоял лес. Деревья подпирали собой низкое небо, проваливаясь в молочное месиво мглы. Даже если бы у него было что-то вроде зажигалки, огонь добыть было невозможно – ни одной сухой ветки поблизости. Не было даже прогалины, в которой можно было бы схорониться. Курякин утёр лоб тыльной стороной ладони и почувствовал, как по шее вниз змеятся тонкие холодные нитки воды. Хотелось сменить эту одежду на любую другую, но сухую, а такой возможности не было, и не было понятно, когда она представится: даже пункт назначения был неясен. Он просто шёл. Без цели, без весомого на это повода. Погони за ним не было или она не была слышна. В лесу вообще было тихо, лишь где-то вдалеке стенала какая-то птица, да ветер делал его существование ещё гаже, потому что холодил мокрые шмотки. Так прошло несколько часов. То, что что-то изменилось, русский понял не сразу, но когда видимость стала хуже, затормозил, идя теперь вперёд медленнее. Туман становился всё гуще. Казалось, что его можно загрести руками, и Илья бездумно сделал это, смотря, как сизое нечто струится между пальцев. Это и правда было почти осязаемо, но вместе с тем и противно: словно погружаешь руку во что-то живое. И всё-таки он, как зачарованный, повторял действие, глядя на то, как теперь туман задерживался в ладони, и… – Илья. Курякин вздрогнул, не понимая, откуда зазвучал этот голос. Когда он его слышал? Кто его владелец? Почему именно здесь и сейчас? – Илья! Зов повторился, и русский пошёл наугад, а в голове постепенно появился образ человека, который его звал. Тёмные волосы, сине-голубые внимательные и насмешливые глаза. Ощущение крепкого плеча рядом. Соло. Точно, это он. Голова начала ныть, словно вспоминать Наполеона ему было физически больно, и что-то противилось этому. – Илья!! Снова, но дальше. В груди начала подниматься неожиданная паника, потому что интонация второго человека изменилась. Вместо зова в ней был даже не страх, а панический ужас перед кем-то или чем-то, и Курякин бросился вперёд, но ничего не произошло: он по-прежнему блуждал в тумане. – Илья... Сердце нервически дёрнулось в груди. Это было кошмарно – слышать просьбу о помощи и не иметь возможности прийти. Теряя чувство направления, Курякин метался во мгле, лишённый каких-либо ориентиров, а теперь ещё и почвы под ногами, потому что с каждым новым разом голос напарника звучал глуше, словно силы в нём угасали, и русский понимал, что угасает вместе с ним. И тут туман разошёлся. Вместо него – обшарпанные стены гостиницы, слабый свет и вполне себе живой Соло на кровати рядом. Голове было уже не так жарко, но Илья не мог так быстро поверить в то, что выкарабкался. А если это была ещё одна уловка того места, в котором он блуждал днями? И холодная ладонь, пошарив по кровати, наткнулась на чужое бедро, с дрожью перебирая его кончиками пальцев. Русский смотрел из-под полотенца в глаза американца и не моргал – боялся, что тот исчезнет вновь. Когда время на часах перешагнуло пять, и за окном, закрытым шторой, уже начало подниматься вступающее в свои права Солнце, Наполеон около часа просто сидел и внимательно следил за едва уловимыми переменами на чужом лице. Капельница с наркотиком уже была снята, и иглы в чужой руке тоже не было, правда, Соло не помнил, когда успел это сделать. Веки Курякина, обрамленные прозрачными ресницами, тревожно вздрогнули, и Наполеон передёрнул плечами вместе с ними. Когда его встретил более или менее осмысленный взгляд воспаленных сухих глаз товарища, он помедлил несколько секунд, а потом вслух заключил: – Всё хорошо. Илья пришёл в себя. Ночь была пережита. Теперь должно было стать легче. В этом Соло себя убеждал, легко сдавливая чужие пальцы в своих и другой рукой убирая всё равно слишком теплое полотенце со лба русского. В этот раз Наполеон не искал поддержки. Он давал её ищущему, и почему-то от этого становилось в разы легче. Ладонь Соло была крепкая, горячая и настоящая. В этом Курякин был уверен, поэтому он на несколько мгновений закрыл глаза и нахмурился от накатывающий ощущений. Те были слишком сильными, требовали выхода, но его он им не дал – не сейчас, когда в голове, казалось, был не мозг, а компот из него. "Всё хорошо" со стороны американца вопросов тоже не вызвало: русский ему поверил и даже попытался сам немного привстать, когда Наполеон взял со стола стакан, но особо не преуспел. Безвольно откинулся на чужую руку и жадно ополовинил ёмкость. Так стало ещё немного лучше, и, опустившись обратно, Илья слабо прочистил горло: – Сколько я был в отключке? – голос был чужой, сиплый и каркающий на некоторых буквах. От него мороз по коже или это просто знобило от слабости? Жара Курякин не чувствовал, зато впервые за многие годы ему было холодно. Глотки холодной воды помогли проясниться в голове, поэтому теперь там появились первые относительно последовательные мысли. Например, та, которая подсказала, что, несмотря на то, был он без сознания час или сутки, Соло всё ещё оставался рядом. Он не только не ушёл, он выхаживал его, потому что повязка на груди была новая, а без медикаментозного вмешательства хрен с два он бы выкарабкался. Курякин опять посмотрел на товарища, долго и по-новому: такого напарника он ещё не знал, но был рад узнать: – Спасибо, – кончики пальцев вновь легко коснулись чужой ноги, и Илья с трудом попытался улыбнуться. У него получилось, но, вероятно, бледно и скорее пугающе, чем благодарно. Ценность совершённого американцем поступка была бесконечной: для русского никто и никогда не поступал так. В груди что-то шевельнулось неожиданно сильно, и хват чужой ладони тоже стал крепче. Одна часть Курякина говорила, что это путь в никуда. Что на этом пути он обломает свои крылья так, что никто уже не сможет ему помочь. Но другая нашёптывала, и он ей не противился, что вновь такое может и не повториться, а поэтому нужно бороться за своё любыми силами. И слабо варящий сейчас мозг был с этим согласен. – Шесть-семь часов. Около того, – отозвался Соло, и на лице его невольно проступило озабоченное выражение, не вызванное ни хриплым и слабым голосом Ильи, ни его слабой улыбкой, ни даже цветом лица. Эта обеспокоенность была странная и нелогичная, потому что прямой угрозы жизни Курякина больше не было, но американец уверен не был, и это было уже не просто желание помочь. Это было заботливое беспокойство. Никто не знал такого Наполеона Соло – даже он сам. Американцу пришлось это признать, потому что все его мысли сейчас – ограненные драгоценные камни под внимательным взглядом опытного ювелира. Наркотики обострили мышление и восприятие всего, в том числе и эмоций, и теперь прятаться от них в привычный идеальный и застёгнутый на все пуговицы костюм ловкого пройдохи не выходило. Снова. В последнее время это случалось непозволительно часто. Соло поставил полупустой стакан на стол и снова сжал чужие пальцы в своих. Они были удивительно холодными, и странно, что американец не заметил этого сразу. Он напряженно вгляделся в бледное лицо Курякина в ответ на этот жест. – Ты замерз? Не дожидаясь ответа, Наполеон поднялся со своего места, торопливо, рваными движениями стянул одеяло со своей кровати и перенёс его на соседнюю койку. Следующую минуту он, накрывая русского, провёл в напряженном молчании. – Через полтора часа я опять сделаю тебе укол антибиотика, а пока ты можешь спать. Спать не хотелось: странный инстинктивный страх, что стоит ему закрыть глаза, как кошмар придёт вновь, гнал сонливость прочь, и Илья перелёг чуть выше, щуря светлые глаза на Соло: – Ты... Как ты сам? Я доставил неприятностей, – пальцы чуть нервно перебрали ткань одеяла. Русский понимал, что восстановление займёт время, но сейчас его у них как раз было немного, и было неприятно знать, что миссия по их спасению тормозит из-за него. – Много. Мне жаль. – У тебя есть ещё трое суток, пока я не закончу с паспортами, – отозвался на извинения Соло и вновь сел на край чужой кровати. – В девять я уйду, и меня не будет весь день. Постарайся не вставать. Если тебе нужны наркотики, я их оставлю. Это транквилизаторы. Для животных. Но тебе уже помогло, – все лекарства, которые принёс сегодня Соло, были предназначены для бойцовских собак и племенных быков. Кроме смеси амфетамина и кофеина, которая должна была поддерживать американца несколько суток на ногах. Курякину не было нужно извиняться: в конце концов, это не он решил пырнуть себя ножом. Все их проблемы были напрямую из-за Веггеров. Косвенно – из-за задания, которое было больше похоже на добровольный путь на скотобойню с завязанными глазами, откуда они попытались сбежать. – Или могу сделать инъекцию после антибиотика. Проспишь большую часть дня, – Соло потёр пальцами переносицу, размыто улыбнулся и бросил взгляд на руку большевика, лежащую поверх одеяла. В голове заколотилось несколько, вроде бы, очень важных мыслей. О том, где можно продать Кандинского и перстни. Где взять ещё денег на билеты. Средств было непозволительно мало, но Соло был уверен: до Мексики должно было хватить, а там… Там их ждал тёплый приём, сомневаться не приходилось. – Хорошо, значит, тебя не будет, – русский кивнул, клоня голову к плечу и наполовину опуская веки: держать глаза широко отрытыми было сложно. – Наркотики... Просто оставь. Я не хочу спать под действием препаратов. Но если что, я сделаю укол сам, – агент поднял, а потом опустил руку, показывая, что более или менее вернул конечностям подвижность. Соло филигранно обошёл вопрос о самочувствии, и Курякин не стал настаивать: и так было ясно, что второму не особо хорошо. После такой нагрузки и под действием какой-то хероты быть огурчиком просто невероятно, но и в этом сейчас Илья был беспомощен. У него был только голос, который подчинялся относительно бодро, а ещё взгляд. В целом он был бесполезен. Он не мог достать еду и не мог помочь Наполеону с документами. Пальцы медленно сжались в кулак поверх одеяла. Голова кружилась, даже когда он лежал, а теперь в ней была новая тяжесть – тяжесть невозможности помочь. – Хвоста за нами не было? – спросил, чтобы отвлечь себя от набегающего приступа, в котором на этот раз мешалась злость на себя и какая-то дурная, безосновательная паника. На него это не было похоже, поэтому Курякин старался выглядеть как обычно, пусть и потрёпанно. – Нет, никакого хвоста. Здесь не самый благополучный район, так что два полуживых дровосека никого не побеспокоили, – улыбнулся Наполеон, качая головой. Только ещё слежки им не хватало. Хотя «следить» за ними вообще не было никакого смысла. Заходи, заворачивай и бери – для сопротивления сил не было совершенно. Но Соло к такому развитию событий не был готов. Он не собирался становиться мясом после… после этого всего. – Нужно сходить за едой, – прибавил американец, а потом поднялся, чтобы взять из сумки последний костюм, который можно было назвать чистым. Наполеон даже не попытался привести своё лицо в порядок. Он вслепую зачесал волосы назад и бросил ещё один взгляд в сторону кровати. Соло не мог даже припомнить, когда он в последний раз испытывал такую нужду в средствах. Денег всегда было достаточно, и нужно было просто работать, чтобы их стало больше. – Я скоро вернусь, большевик.