Задания бывают разные

Стоять оказалось сложнее, чем сидеть. Прежде чем двинуться в сторону людей, Курякин замер около машины, опираясь рукой на её крышу, постепенно нагревающуюся на поднявшемся Солнце. Этот день обещал быть не просто светлым – жарким, и от земли уже начинало парить, но когда русский всё-таки двинулся вперёд, его шаги были, как и всегда, уверенны. Если бы на нём лежала ответственность исключительно за него одного, были бы варианты, но когда он отвечал не только за себя, вероятность того, что дело не выгорит, должна была быть нулевой. Поэтому на лице появилось самое доброжелательное из возможных для него выражений. Курякин сощурился, приветственно вскидывая руку, когда его заметили, и, изменяя походку, пошёл вразвалку, словно он был расслаблен, а для волнения не было причин. Для серьёзного, во всяком случае. Через минут пять от придорожного бара загремел смех. Это улыбающийся во все 32 Илья травил байки, поднимая вместе с пилотами какой-то слабый алкоголь. Тот сейчас даже не обжигал, потому что весь жар сосредоточился в кричащем от боли плече, на которое русский не обращал внимания. Шутил, рассказывая о том, как совершенно по-дурацки провалились они с другом, оставшимся в машине. Показывая на своё лицо, красочно описывал никогда не существовавшее падение в овраг, в который он скатился, убегая от лесной полиции. Два последних слова Илья произнёс, наклонившись вперёд, чтобы создать эффект доверительности. Получилось на все 100. Русский быстро расположил к себе окружающих, шутки сняли напряжение, а близость круга пилотов и их неожиданного гостя склонила к откровенности. Голландцы покачали головами. Кто-то сплюнул на землю ругательство вместе с ниткой слюны. Курякина ободряюще похлопали по плечу, и русскому пришлось приложить силы, чтобы не взвыть от заплясавших перед глазами кругов. Вместо этого он вымученно улыбнулся и перешёл к самому главному, вновь подаваясь к своим теперь уже единомышленникам. – Нас согласны перевезти за часы Веггера и всю наличность, которая у нас есть. Про чеки они не знают, – Илья вернулся к машине, идя уже не так уверенно, как двигался в первый раз. Мутило сильнее, но Курякин скорее позволил бы вздёрнуть себя за яйца, чем признался бы в этом открыто, но против воли боль проступала в светлых глазах. – У нас меньше часа на сборы. Можно выпить кофе, умыться, – подбородок, на котором за ночь пробилась густая русая щетина, указал на бар, от которого русский только что пришёл. Торговаться времени не было. Хорошо, что хоть какие-то средства к существованию у них оставались: Кандинский и перстни должны были спасти положение. Соло выбрался из машины, переложил деньги в отдельный карман безликой чёрной сумки, повесил оба багажа на своё плечо и захлопнул багажник развалюхи с пропитанными засохшей кровью сидениями. Старушка сослужила им хорошую службу, но возвращаться к ней Наполеон больше намерен не был. Проводив взглядом все вещи, которые Соло забрал из автомобиля, Курякин помедлил, но решил не протестовать. Геройство геройством, но с абсурдом граничить ему смысла не было, так что сумки русский оставил на американца. Солнце поднялось выше, и пилот, с которым Илья достиг договорённости, уже выкатывал на взлётную полосу свой летающий драндулет – послевоенный биплан, выглядящий несколько потрёпанно ("бывало", как сказал владелец), но более чем крепко. – Мы не сможем обналичить чеки. От них нужно избавиться, – Наполеон пошёл рядом с Курякиным, полный решительности влить в себя чашку самого гадкого кофе в радиусе сотни миль, чтобы прочистить мозги, – и чем скорее, тем лучше. Соло не доверял Уэйверли. Тот в будущем мог узнать, где именно два бывших агента снимут деньги, а, значит, будет располагать информацией, которая может поставить под угрозу всё. Руководитель А.Н.К.Л. ещё не проявлял себя с паршивой стороны, но в дружбу и взаимопомощь между оперативными работниками и руководством Наполеон не верил. Сейчас все вокруг были врагами, пока они не доказали обратное. Взгляд перескочил к напарнику. Тот выглядел хуже, чем несколько часов назад, и Соло поджал губы, удерживая себя от вопросов. – Перед самым вылетом нужно будет сделать тебе ещё одну инъекцию. Может, с ней в самолёте тебе удастся отдохнуть, – всё-таки обронил, прежде чем пройти в грязную забегаловку. Внутри было душно, пахло кислым пивом и яичницей, повсюду летал сигаретный дым, который делал воздух ещё более упругим. Женщина была только одна – уже немолодая голландка с суровым лицом и твёрдым взглядом. Соло выбрал один из немногих свободных столиков и сел за него, попутно расстёгивая две верхние пуговицы на своей рубашке и ероша тёмные волосы. Когда официантка важно подплыла к столику, Соло очаровательно ей улыбнулся, но, может, усталость испортила его мастерство, а, может, дама была просто непреклонна, но её лицо не изменилось. Американец беззвучно вздохнул и взял двойной эспрессо и вернул женщине корочки меню. От кофе русский отказался жестом. Утро слишком душило, чтобы пить что-то кроме воды. Её Курякин и попросил принести, садясь на свой стул так, чтобы горящее плечо было в тени. – Спусти чеки в унитаз, – предложил негромко, когда официантка отошла готовить варево для Соло и подставлять стакан под водопроводный кран для Ильи. – Там их искать не будут. Взгляд на американце надолго не задержался: забегал по залу. До последнего не отпуская ситуацию, агент сощурился на вошедшего в бар мужчину средних лет, но быстро потерял интерес и фокусировку взгляда – в глазах двоилось. Пальцы потёрли висок, но не помогло, зато глоток из появившегося перед ним стакана немного исправил ситуацию. Посуда здесь была не первой свежести, но КГБ-шник бывал и не в такой жопе мира, поэтому не выбирал – просто пил. По словам голландки, на кофе было нужно ещё немного времени. – Когда окажемся на месте, куда в первую очередь? – спросил Илья, чтобы занять голову чем-то кроме боли, которая свербела и свербела, проедая дыру в его плече. Хорошо, что повязка пока держала: когда они будут лететь, похрен, что кровь может выступить вновь. Митч был человек дела. Он не высадил бы на полпути, зато перед взлётом мог засомневаться, и Илья его понимал, с некоторым трудом складывая из двух силуэтов напарника один. – В первую очередь найдём какую-нибудь конуру и оставим тебя там, – ответил американец. Протесты любого рода он принимать не собирался. Дальше – его дело. Он должен был продать то, что осталось у них на руках, и купить для Курякина препараты, которые были призваны помочь ему пережить следующие пару дней. Пока русский будет зализывать раны, Наполеон будет заниматься документацией, для чего им понадобятся деньги, причём в приличном количестве. Нервозность Соло почти можно было потрогать. Курякин перебрал пальцами по столу, быстро перестукивая ими и глядя на напарника. На напряжение американца сказать ему было нечего. Он и сам чувствовал нечто подобное. Словно выпил слишком много, но осознание этого сразу не пришло, а настигало постепенно, будто накрывая большим тёплым одеялом. Таким они сейчас были укутаны вместе с этим чёртовым городом и даже этим баром на отшибе, но ещё полчаса, и между ними и Амстердамом будут стремительно пролегать километры. Дождаться бы. Илья медленно повернулся на вернувшуюся официантку, посмотрел на неё снизу вверх, и женщина неожиданно начала воплощать для него всю эту миссию. Большая, загораживающая собой свет от окна на другой стороне здания. Странная и отталкивающая, такая, от которой хотелось отсесть подальше, и он бы так и сделал, вот только шлёндать скрипучими ножками стула по полу желания не было. Из чашки напротив Наполеона пахло не так уж и дурно. Илья принюхался к новому запаху, врывающемуся в пелену прочих, и опустил плечи. Да, Соло в такой дыре смотрелся неорганично. Ему были под стать дорогие гостиницы и богатое убранство помещений, но этого у них сейчас не было. Почему-то Илье показалось, что это по его вине, и агент плотно сплёл пальцы, чтобы не было заметно, как те дёргает: удаляющейся женщине видеть это было необязательно. Кофе принесли через три минуты. Наполеон критично осмотрел белую чашку, покрытую мелкой сетью коричневых трещин, превозмог себя и сделал глоток. Да, отменная гадость, как он и предполагал. Но сейчас было не до особенных вкусовых изысков. – Курякин, – Соло наклонился немного вперёд, пытаясь поймать расфокусированный взгляд большевика, – мне нужно, чтобы ты пошёл в уборную. Сейчас. Сможешь? Американец как-то даже не задумывался, почему он делал это всё. Всё, что он, казалось, мог получить от русского, он уже получил. У него были деньги на отлёт. Три года назад в аналогичной ситуации он оставил бы за бортом любого, кто не вовремя оказался в таком неудачном для ситуации положении. Но сейчас он знал, что подвергал себя опасности, и никаких сомнений всё-таки не возникало. Бросить Илью он не мог, хотя все возможности для этого были. – Мм? – отозвавшись мычанием на своё имя, русский сморгнул заторможенность и опять перевёл глаза на напарника. Тот уже выложил деньги около чашки и что-то от него хотел. Агент нахмурился, собирая мозги в одну кучу, но голова была очень тяжёлая. – Да, могу, – дух Курякина был непотопляем. Пока вперёд его вёл долг и желание выйти живым из передряги, причём не одному, а именно в компании Соло, он ступал ровно, пусть и медленнее обычного, но со стороны выглядел как человек, который очень устал. Вероятно, только намётанный взгляд мог различить за этой медлительностью нежелание Ильи лишний раз двигать плечом, но из таких здесь был только американец. В туалете оказалось довольно чисто. Курякин, настроившийся на засранный унитаз и заблёванную раковину, хмыкнул, когда его встретил пусть и не белоснежный, но вполне удобоваримый фаянс. До кранов он добрался почти на ощупь и включил холодную воду, чтобы умыться. Соло поставил чёрные сумки на пол, опустился на корточки, расстегнул молнию и нашёл портсигар в одном из внутренних карманов сумки, а потом подошёл к Курякину, чтобы без лишних предисловий начать расстёгивать его рубашку. Им пока что повезло, и пятно крови, пропитавшее бинт, оказалось совсем небольшим, а заштопанная рана выглядела не так плохо, как могла бы. – Через неделю будешь чувствовать себя нормально, – констатировал Наполеон непонятно для кого. Через неделю они уже должны были быть в Мексике. Неделя. У них просто нет такого чудовищного времени. Илья принципиально не терпел, когда к нему влезали в личное пространство, но Соло он уже пустил. Интересно, когда именно? Когда, переступая через себя и свои моральные установки, взял того за руку в ресторане напротив их отеля? Или ещё раньше, когда в замызганном туалете где-то в Европе едва не размозжил чужую голову о раковину, пока приказ Олега не оборвал его на середине удушения? Этот случай вспомнился как что-то настолько далёкое, что русский тихо хмыкнул. Соло и медицинская помощь – это тоже было что-то из разряда фантастики, потому что когда Курякин читал его досье годы назад, тот, кому оно было посвящено, представлялся как исключительный эгоист, думающий только о себе. Как тот, для кого нажива и спасение собственной задницы – два кита, на которых покоится метр земли под ступнями. Потом по ходу совместной работы русский очень быстро убедился, что даже в КГБ не умели собирать полную информационную картину, но напарник всё ещё хранил козыри в рукаве и сдавал их один за другим в ходе последних дней. Подперев собой раковину, Илья прикрыл глаза не потому, что смотреть было неприятно – было больно, и не хотелось, чтобы из радужек всё это выплеснулось на Соло. Достаточно с него, что он добровольно помогал, изводя на русского очередную ампулу. Отчаянно хотелось думать, что настолько радикальные средства им больше не понадобятся, но Курякин не был уверен. Похоже, что именно на этой войне без потерь было никак не обойтись. Товарища он будет прикрывать до последнего, но всегда ли сможет успеть? А если ранят самого Соло? Илья вновь свёл брови на переносице, хмурясь. О возникшем в голове варианте думать не хотелось, но мысли уже за него зацепились, и русский поджал губы на свою неожиданную мягкосердечность. – Ковбой, меня не нужно успокаивать, – Курякин свободной от процедуры рукой пригладил мокрые от пота волосы назад. – Я знаю, что недели у нас нет, но я терпимо, – с ним и правда случались ситуации хуже, хотя в те разы КГБ стояло за спиной и даже прикрывало, а сейчас там была пустота. Опереться можно было только на единственного человека, чья судьба чисто теоретически при самом плохом раскладе должна была сложиться ещё херовее, чем его собственная. – Перевяжи плотнее, чтобы закровило как можно позже, – попросил негромко, следя за тем, как бегают по его плечу пальцы американца. – Без тебя знаю, – лениво огрызнулся Соло, убирая шприц обратно в футляр. Следующие шесть часов ожидались быть испытанием жарой и недостатком кислорода. Их просто нужно было пережить – Наполеон был в этом уверен. Для него ничего, разумеется, этими часами не ограничится, но на твёрдой земле Нанси жизнь обещала стать легче. Потому что Соло знал этот город и то, что он мог им предложить за весьма умеренную плату. Эти мысли отвлекали американца от того, во что он превратился. Сейчас, помогая Илье с рубашкой, он чувствовал себя даже не наседкой или другом, помогающим в серьезной беде. Друзей у него нет и просто не могло быть, но всё же какие-то странные обязательства, за невыполнение которых никто, кроме несуществующей совести, не взыскал бы, внезапно его настигли. И по отношению к кому? К такому странному объекту, как Илья Курякин. Было совершенно понятно, на что надеялись обе организации внешней разведки, когда ставили им обоим этот медвежий капкан. Американец был обязан всё слить, тем более, если бы догадался о подставе. И он был в шаге от того, чтобы оставить и Курякина, и навязанное Управлением дерьмо в Амстердаме. Почти оправдал чаяния начальства. Но его мнение и его вполне эгоистичное намерение изменились. И было неясно, когда именно пришло понимание того, что уйти от обязательств и ответственности в этот раз он не может. Когда этот паразит беспокойства за ещё чью-то задницу, кроме своей, появился в мозгу Наполеона. Когда он успел так тесно укорениться в сознании, и сейчас даже не возникало сомнения в том, что вытравить его попросту не выйдет. Это могло произойти когда угодно. Когда Илья увидел больше, чем видел кто-либо ещё, и сохранение этого секрета требовало сохранения и его невольного носителя на как можно ближнем расстоянии. Может быть, это случилось позже, в галерее; может, на вечере у Веггеров, но так или иначе что-то щёлкнуло в Соло голове, вот только теперь эта точка во времени стёрлась среди сумбура попыток уехать, и найти ее не представлялось возможным. Наполеон скривился и остановил себя, когда Рубикон половины пуговиц на чужой рубашке ещё не был преодолен. Отступив назад, Соло положил портсигар обратно в сумку и достал чековую книжку. Посмотрел на неё с секунду, скорее, жалея об отсутствии зажигалки, чем об отсутствии доверия ко вчерашнему начальству, а потом мелко порвал чеки и бросил в толчок. Жаль, конечно, что они не успели их обналичить, но средства к существованию – это решаемая проблема. Голодать они не будут в любом случае. В чужих кошельках бывало достаточно денег, чтобы этого избежать. Илья дал себе минуту. После того как повязка стянула плечо крепче прежнего, а рубашка уже наполовину оказалась застёгнутой, русский прикрыл глаза и начал отсчитывать секунды. Те бежали медленно, цепляясь за звуки вокруг. Шорох бумаги и потом плеск воды – чеки отправились в слив. Сожаления по этому поводу не было: СССР быстро приучил своих граждан жить за чертой бедности. Эти необналиченные деньги – наследие Уэйверли, а от этого сейчас очень хотелось отмыться, потому что не было гарантии, что сотрудник МИ-5 не сдаст их тогда, когда ему это будет нужно. Через полминуты вновь заплескалась вода, но иначе: Соло умывался. Между ним и напарником было уже меньше напряжения – того, которое ощущалось каждый день на протяжении месяцев притирки и работы в одной команде. Теперь там было что-то новое и уверенность в том, что второй не подведёт. Всеобъемлюще полагаться на этого американца было внове, что-то ещё упорно протестовало в ответ на подобный расклад, но русский уже пошёл на это и был намерен идти дальше. И защищать тоже был намерен, если потребуется, потому что Соло мог свалить уже давно – только пятки бы сверкали, но он почему-то до сих пор отирался рядом и помогал, хотя прок от Курякина сейчас был минимальный, если вообще был. На улице Соло нацепил на свой нос очки, потому что теперь яркое, поднимающееся в зенит Солнце слепило глаза. Дело оставалось за малым – оплата. Жара гнала всех в спины, делала беседы короткими и информативными, а выдачу денег чем-то, что хотелось сделать как можно скорее. Часы американец отдал тоже, а похлопывания по плечу почти не воспринял адекватно. Даже не улыбнулся, а просто пожал чужую руку в знак традиционного джентльменского договора заказчика и исполнителя, после забираясь внутрь довольно чистой, но потрёпанной развалюхи. Устроив их немногочисленную поклажу на положенном месте, Соло сел в одно из кресел и посмотрел на Илью, машинально пристёгивая свои ремни раньше, чем ему об этом скажут. Сейчас большевику должно было уже стать чуть лучше. На ближайшие, по крайней мере, пару часов. Русскому не помешало бы отдохнуть в полёте, и Наполеон тоже надеялся на такую возможность. Он чертовски устал за эти сутки, и впереди у него обещали быть ещё одни такие же. Скорее всего, время перелёта будет единственным в следующие двадцать часов, когда он сможет немного вздремнуть. В воздухе их не ждала угроза, а если и ждала, вряд ли с этим можно будет что-то сделать со средствами, которые включали в себя разве что два пистолета с полупустыми обоймами и одного раненного медведя. Илья, встряхнув головой, тоже сел. Кресло оказалось мягче, чем казалось на первый взгляд, и, щёлкнув пряжкой ремня безопасности, агент вытянул вперёд ноги, откидываясь назад. Какая-то часть внутри него, наверное, та самая, которую упорно пестовали в КГБ дозами коммунистической теории и угрозами, не верила в реальность происходящего. Казалось, что это сон, в котором он драпает с задания на пару с ЦРУ-шником, одетым как лесник с севера Штатов, и с которым ещё менее суток назад он изображал счастливую пидорскую пару. Если сложить всё так, то картина и правда получалась не особо стройная и адекватная, но достаточно было посмотреть вбок, чтобы увидеть чёткий профиль Соло. Такой не мог причудиться. Плечо немного отпустило, но недостаточно, чтобы провалиться в сон. Похоже, что напарник тоже хотел спать или хотя бы перестать держать себя в собственноручно связанных ежовых рукавицах. Курякин это понимал, что ничего не мог сделать. До момента посадки их активная роль в происходящем была закончена. Можно было бы сказать, что, мол, расслабься, но, чёрт побери... Илья не был уверен, что даже в Мексике получится это сделать сразу. Когда на тебя точит нож сразу и КГБ, и ЦРУ, и, возможно, Интерпол, просто продохнуть бы. Слов, чтобы сказал – и стало легче, просто не существовало, поэтому русский с негромким хмыканьем поддел здоровым плечом плечо сидящего рядом американца. Соло не думал, что он до конца своей жизни будет работать на ЦРУ. В начале его «карьеры» ему казалось, что его нынешние хозяева предпочтут не доверять вору и мошеннику серьезных дел, поэтому от Управления он должен был отделаться за несколько лет. Но всё быстро набирало обороты и с каждым разом всё большие. Наполеон не мог провалить то, что ему доверили. В этом случае его бы ждала тюрьма. Так что все задания он выполнял хорошо, не забывая, впрочем, и о своих интересах. И вот куда это его привело. С каким-то дружелюбным урчанием самолёт подался вперед и поехал уверенной рысью, постепенно увеличивая скорость, и, наконец, после минуты томительного ожидания, тяжёлые шасси оторвались от земли Нидерландов. Линия невозврата была уже пересечена. И Наполеон очень ярко ощутил себя пристёгнутым к авиакреслу рука об руку с большевиком. Ощутил себя бегущим в Мексику с краденными перстнями немецкого барона и переворованным Кандинским. Стало смешно от того идиотского положения, в котором оказался ещё вчерашний агент ЦРУ, но сил смеяться не осталось. Наполеон отреагировал на лёгкий толчок в плечо не сразу. Он повернулся к Курякину, снял тёмные очки со своей переносицы и хотел было задать очевидный вопрос о том, в чём дело, но вдруг всё понял. Этот раненный русский, который, казалось, как никто был предан своей кровавой стране, пытался его ободрить. Просто невероятно. Сегодня Соло лишил жизни пятерых, и трое из них были гражданскими, но это совершенно его не волновало. Не больше, по крайней мере, чем собственный глупый вид и невероятной силы желание принять ванну, чтобы смыть с себя грязь прошедшего дня. Через три минуты американец поймал себя на том, что задумчиво перебирал пальцами манжет дешёвой рубашки Ильи, разглядывая ткань, по которой прошла тонкая борозда синей тени, слишком внимательно. Он убрал руку и сцепил пальцы в замок, хмурясь. Русский успел поймать выражение чужих глаз, усталое, даже откровенно заебавшееся их непростой во всех смыслах ситуацией, и кивнул перед тем, как Наполеон с полуулыбкой отвернулся обратно. Почему-то эти короткие переглядывания помогли убедиться: просто так они не сдадутся. Это хорошо. Это помогло расслабиться, пусть только отчасти, но биплан начал взлёт, и часть мыслей выбило из головы. Пусть это не лайнер и перегрузки здесь были куда слабее, но они были, и в плечо словно воткнули раскалённую иглу. Приятного в этом было мало, и Курякин стиснул подлокотники, впиваясь в них пальцами. Облегчения сделанное не принесло, но русский терпел, а самолёт тем временем начал выходить на нужную высоту. Шесть часов. Шесть часов в консервной банке, которая рано или поздно нагреется на Солнце, с обезболивающим в крови, не выведшей из себя ещё алкоголь и кокаин... Похоже, это было, мать его, самое непростое задание. Обычно или убить, или не дать умереть, и при этом постараться сохранить шкуру самому. Иногда вариации на тему, как именно всё это провернуть, но последние дни – это испытание для целостности его личности, которую он создавал поверх данной ему от природы. Изнутри постоянно пыталось пробиться что-то новое или мало ожидаемое, и если раньше были две руки, чтобы ловить это за хвост, то теперь только одна, и вылезало куда больше. Например, складка между бровей, взрезающая высокий лоб. Илья нахмурился на свою боль, накрывая плечо ладонью, а вторую руку сдавливая в слабый кулак. Было ли ему комфортно с тем, что уже поднялось, всё поднимается и наверняка ещё поднимется изнутри? Что шло от того мальчишки, которым он был до войны. До её ада, перетершего его между своих жерновов вместе с мечтами, намерениями и фантазиями о том, каким должно быть его будущее. Курякин однозначного ответа дать не мог. Эмоции всегда относились им на тот уровень, где копилось всё, что мешало жить и пробивало броню. Жизнь быстро научила его, что тот, кто чувствует, мучается сильнее и чаще бесчувственных чурбанов, и русский быстро сделал выбор. Ради остатков себя, ради Родины, которой был нужен, и ради матери. Сейчас вторая его предала, а от третьей вестей не было так давно, что вполне могло оказаться: та уже умерла – складка пролегла между бровей ещё глубже. Значит, у него оставался теперь только он, а собственные желания Илья слушать не умел. Ощущал где-то на периферии, но с годами их шёпот становился глуше, вот только всё стало меняться с тех пор, как была создана их международная организация. Вернее, не так. Всё началось ещё до её создания, когда на очередном задании КГБ цель не просто стала уходить – ей помогали. И этого кого-то, кто не просто мешал, а делал это невероятно умело, захотелось придушить. Да, первое сильное желание Курякина после многих лет затишья было агрессивным, как и он сам, но то чувство было реальным и живым. Оно билось в груди и усилилось, когда американский агент свёл его и Олега с временным коллегой Ильи – с Наполеоном Соло. Связывать в одном предложении собственные эмоции и напарника было дико, но лгать себе русский не любил и не умел. Прошли годы, и теперь, в старом биплане поствоенного образца русский отдавал себе отчёт, что первые чувства обросли другими чувствами, надстраиваясь как фрактал, и теперь чёрт ногу разберёт в получившимся клубке. Всё это вызывало противоречивые реакции. Наполеон прикрыл глаза и просто слушал неравномерный шум. Постепенно тот заполнял всё в его голове, как и вибрация, но Соло не протестовал. Всё, что угодно, лишь бы не думать о том, что и зачем он делал. Американец шёл против своих же принципов и знал, что поступает неправильно, но с пути не сворачивал. Эта мысль была совершенно очевидной. Настолько, что Наполеон понял, что думает об этом уже не впервые за этот день. – Вчера утром я думал, что сбегу в Мексику один, – повышая голос, сказал, почему-то просто ощущая подмывающую его потребность озвучить это большевику. Не затем, чтобы Илья почувствовал что-то по отношению к тому, что Наполеон думал его бросить, но не сделал этого. Затем, чтобы сам американец почувствовал хотя бы какую-нибудь логичную эмоцию по этому поводу. Ничего не получилось. Никакая протестующая струна внутри не вздрогнула, поэтому Соло продолжил, даже не зная, слушает ли его Курякин или он говорит сам с собой. – И я знаю, почему. Илья раздражал американца. То, что он здесь, сидел так близко, но сказать ему ничего из того, что понял Соло только что, было нельзя. Там, у Веггеров, это не был только кокаин. И это не просто доверие, желание, наконец, позволить кому-нибудь опереться о своё плечо. Осознание этого выводило из себя, но Наполеон не страдал вспышками гнева. Русский открыл глаза, чтобы посмотреть на напарника в этот неожиданный момент откровенности: – Почему? Соло не хотел ничего говорить. Он уже устал от всего, что творилось в его голове, и теперь его просто тошнило словами. Как при сильнейшей качке на море, бросающей его от кровати к умывальнику каждые пять минут. Раньше гармония была нормальным, адекватным чувством, царствующим в сознании человека, без сожаления берущего от жизни всё. Всё изменилось до позорного быстро. Оказалось, что Наполеон стоит на своих двух не так крепко, как он предполагал. – Потому что я думал, что смогу. Но я не смог, – совершенно честно признался Соло, и это был слишком большой и ответственный для него шаг. Раненным в Амстердаме он оставил бы даже родного дядюшку, если бы это грозило успеху побега или его очередной победе. Но с Курякиным так поступить он не смог. Это была прямая слабость, и признать её было нужно. По крайней мере, так сейчас казалось американцу, уставшему, взмыленному, переживающему кокаиновое похмелье. Соло смотрел в глаза своего ещё вчерашнего коллеги внимательно, но ничего не ждал. Он вообще предпочёл бы, если бы Илья никак не отреагировал, но это было вряд ли. Потому что это была какая-то высшая точка честности, на которую взобраться без посторонней помощи и толчка в спину было просто невозможно. Приходилось сидеть вполоборота с последствиями, существование которых больше нельзя было не признавать. Потому что только протяни руку, и можно почувствовать это теперь уже совершенно болезненное тепло чужого тела, заключённого в эту летающую консервную банку. – Я хочу тебе помочь. И ничего не могу с этим сделать, Курякин. Ты в это веришь? Соло был слишком похож на него самого, Курякина, только там, где у одного была открытая агрессия и хмурый вид, у другого – дорогие костюмы и широкая калифорнийская улыбка. Глубже же всё гораздо чернее, словно опускаешь руку в нефтяную жижу, затягивающую пальцы. Возможно, поэтому общество американца всегда вызывало такие разнородные эмоции: прибить и защитить. Можно одновременно, можно последовательно. Илья всегда был где-то на грани между этими двумя полюсами, скатываясь то в одну, то в другую сторону. У него были шансы сказать Олегу: всё, завязываю. Выхожу из А.Н.К.Л., но он не сказал. И это было второе его желание, честолюбивое, только для себя: не потерять человека, который при всей его раздражающей сущности был единственным, кто его понимал и принимал. Ни Габи, которая тоже была близким товарищем. Ни Уэйверли, с которым можно было говорить прямо, – англичанин располагал к себе. Этим человеком был именно Соло, подкалывающий жёстко и неприятно, бьющий в самые слабые точки и при этом лезущий рядом в жаркое пекло, а потом тоже срывающийся, но не битьём кулаками стен в отелях – бесконечным флиртом с женщинами всех видов, элитным алкоголем и дорогими сигаретами. У каждого была своя защитная реакция на эту жизнь. Сегодня Соло открылся ещё немного, и это одновременно поражало и пугало, потому что в ответ изнутри неукротимо вывернулась ответная откровенность, а Илья ничего не смог с этим сделать: – Хорошо, что не смог, – русский, повернув к напарнику голову, посмотрел на него, медленно моргая, потому что терять чужой взгляд не хотелось. – Без тебя было бы сложно... и вообще не так, – слова подбирались очень непросто, потому что если думать о личном он ещё как-то себе позволял, то говорить – никогда. Да и не с кем было. – И чувствую, что хочешь, ковбой. Спасибо, – в сказанном было столько искренности, что Илья вновь нахмурился, но уже не так сильно. – Я тоже хочу тебе помочь, – обоюдные признания прозвучали очень странно, словно на месте этих должны быть другие, невысказанные, и русский чуть стушевался, но взгляд так и не опустил, перескакивая им по лицу сидящего рядом Соло. Было странно слышать такое от большевика. Вообще было странно слышать это от кого бы то ни было, но сказанного не воротить. И не эти два дня резко всё изменили. К этому шло очень давно, но перелом случился только теперь. Может быть, эта минута откровенности была нужна им обоим, потому что Соло, не имеющий возможности закрыться своей привычной броней, сейчас слабел и изводился. Вместо красивых женщин – норвежек с высокими шеями и аккуратной молочной грудью, латиноамериканок с мягким ртом и красивыми ногами, кореянок, миниатюрных кошечек с мягкими темными волосами – был Курякин. Высокий блондин из всегда воображающейся холодной и заснеженной России. С которым на публику приходилось вести себя в том же ключе, что и со всеми вышеперечисленными. Слабая опора для поддержания привычного лица, но хотя бы какая-то. Такой вес она, разумеется, не выдерживала. И слои краски и чистого непрозрачного лака откалывались один за другим. Ещё Соло знал кое-что, что не вписывалось ни в одну из границ: он очень любил женщин, но ни ради одной из них на такое бы не пошёл. Хотя увлечения в жизни Соло случались (часто), но работали они по принципу удачного задания. Чем сложнее было оказаться у дамочки под юбкой, тем глубже и серьёзнее была эта увлечённость. Проходила она с первой (может быть, со второй, в качестве исключения, если в первый раз было получено не всё) тантрической победой и заменялась холодом равнодушия, в лучшем случае смешанным с похотью. Но в этих любовных приключениях Наполеон не менялся. Он оставался таким же эгоистичным мудаком, не готовым жертвовать ничем, если это не обещало грандиозный триумф в будущем. И это его не смущало. Он спокойно сносил пощёчины, и не раз ему приходилось с улыбкой ловить из окна свои вещи. Сейчас было не так. Да, Илья был прав. "Вообще не так". И это пугало. Как и то, что американец вообще думал о большевике в таком ключе и всё чаще называл его в своей голове просто по имени, но отрицать было бы глупо. Врать себе – тоже. Соло только этим всю жизнь и занимался, но переломился почему-то именно сейчас, когда вдруг проявил что-то, что можно было бы соотнести с простым и по-человечески должностным поступком. Многие сделали бы так, как поступил Наполеон, не задумываясь особенно долго. Для них это было бы нормально – не бросить товарища на поле боя. Соло пришлось переступить через себя, чтобы понять, почему он сделал всё именно так. Американец напрягся, не отводя взгляда от светлых глаз, но протянул руку к Курякину, чтобы крепко сжать в пальцах сухую и горячую левую ладонь, лежащую на бедре русского. Просто Наполеон чувствовал эту невысказанную необходимость. Она начиналась именно в его голове. Каждый агент КГБ проходил долгую подготовку. В том числе их учили и языку тела. Высокий сухопарый майор рассказывал под диктовку и показывал на примерах, как по позе или движению, пусть и незаконченному, распознать эмоции оппонента, намерения и, возможно, даже главную мысль, занимающую его в данный момент. Илье тогда эта наука показалась одновременно и интересной, и в чём-то бесполезной: а если встретится отличный актёр? Как быть с ним? Тогда он не побоялся спросить об этом прямо и получил прямой ответ: если за телом ещё достаточно просто следить, то за мимикой куда сложнее, а за глазами практически невозможно. Они зеркало души, сказал тогда преподаватель, и русский только фыркнул про себя на это изъеденное молью клише, но занимался упорно, как впрочем, делал всё в этой жизни. Через год молодой агент Илья Курякин читал своих собеседников с лёгкостью. Это значительно облегчало выполнение заданий, помогая как в оперативной работе, так и в работе под прикрытием. Осечек не было до тех пор, пока жизнь не свела его с Соло. Сейчас, в самолёте, летящим из Амстердама, русский раз за разом мысленно возвращался к их с американцем первой более или менее нормальной встрече, если нормой, конечно, можно было назвать драку в общественном туалете. Уже после стычки они попытались поговорить, но не состоялось, и не только потому, что Соло повёл себя как последний мудак, бравируя данными из личного дела Курякина. Дело было в том, что прочитать его не получалось. Илья едва заметно щурился, присматриваясь, проглатывал бросаемые в лицо факты биографии, которые хотел бы стереть, только для одного: тянул время, но... без результата. ЦРУ-шник закрывался и делал это с природной лёгкостью, которой было невозможно научиться. Поэтому Илья тогда так и взбесился: новый напарник раздражал всем, но в первую очередь вечно улыбающимися, но пустыми глазами. Выражение в них стало проступать позже, уже после дела с отцом Габи, и даже после Стамбула – в Венеции. Тогда он подумал, что показалось, но нет. С тех пор всё чаще Соло смотрел на него... как-то. Это было сложно описать, но появление выражения в чужих глазах русский агент навсегда связал для себя с мерным покачиванием плавучего ресторана на волнах Адриатического моря, холодным белым вино в бокале, которое он почти не пил, и прохладным осенним ветром с материка – первая точка. Финальная была поставлена на днях, когда в тёмном душном номере гостиницы они старательно изображали дорвавшихся друг до друга геев, и русский случайно заглянул в запрокинутое в потолок лицо. Наверное, тогда что-то и сдвинулось уже в нём самом. Какая-то часть отчаянно сопротивлялась, кажется, до сих пор, но не из-за сомнений – решения Курякин всегда принимал быстро и чётко, без "откатов" обратно. Из-за неизвестности, которая открывалась с взглядом в чужие сине-голубые глаза. Неизвестность, за одну мысль о которой его, русского агента КГБ, коммуниста и православного (только по досье – по факту Илья в Бога не верил), сослали бы в такие снега, из которых не отрыться, или расстреляли бы, но сейчас на это было наплевать. Внутри себя он уже допустил то, что происходило, вероятно, ещё в тот момент, когда не скомкал папку с проваленным в Амстердаме заданием и не кинул её в лицо Уэйверли. Он даже не спорил, и теперь, кажется, понимал почему. Потому что ладонь, нашедшая его руку наощупь, была лучшей поддержкой. Единственной, которую он допускал. И единственной, против которой он ничего не имел – как раз наоборот. Илья дёрнул углом бледных губ, обозначая улыбку, и плотно стиснул пальцы Соло, чтобы без слов прозвучало "Всё будет хорошо, я рядом". Это всё ещё было дико – держать другого мужчину за руку без явной на то причины и не для подтверждения какой-нибудь легенды, прописанной тактиками-извращенцами из МИ-5. Внутренний голос, тот, который был рупором непонимания и сомнений в собственной адекватности, попытался вновь возникнуть, но на практике выяснилось, что русский умел его затыкать и игнорировать. Соло рядом сморгнул, чуть поджал губы, словно хотел сказать ещё что-то, но сдержался, за что Курякин был ему благодарен. В голове, гудящей от напряжения последних дней, пропитанной остатками кокаина, алкоголя и ЦРУ-шного обезболивающего, было слишком много разнородных мыслей, и Илья, который с ранней юности варился в собственном соку и потому привык к ясности хотя бы в своей голове, сейчас был дезориентирован. Вероятно, если бы обстоятельства не сложились так, как по факту, до этой откровенности они добирались бы в разы дольше. Но минутой раньше они погребли друг друга под безапелляционной честностью, и нужно было время. Всегда нужно время, и удивительно, но именно сейчас и именно на эту паузу оно у них было. Американец отвернулся к окну, и русский вновь мысленно сказал ему "Спасибо": собственная вскрытость сейчас была почти болезненна, наравне с горящим под бинтами плечом. Он просто не привык, и зарождение новой привычки шло одной дорогой – через боль, как и любое рождение. Размышления стали путаться, и в их логичной линейке поступила какая-то безумная абстракция: организм сразу и боролся с химией в крови, и осмысливал новое, потому в сон потянуло сильнее. Илья откинул назад голову: сопротивляться смысла не было, а наступившее спокойное молчание располагало. Вытянув вперёд ноги и тягуче выдохнув, Курякин зажмурился, постепенно отключаясь, но всё ещё чувствуя ладонь Соло. Ему вновь приснился тот же сон, что и день назад. Тень опять ползла по земле, идя на родительский дом, но в этот раз он мог и говорить, и двигаться. Вначале получалось медленно, но постепенно он ускорялся, и удивлённая этим тень затормозила, а после пошла в обратную сторону. Война не отступила, но Илье снилось, что он смог спасти свою семью, и отец с матерью до сих пор были живы, схоронившись в русской глубинке. В реальности спящий Курякин хмурился, словно выговаривал кому-то даже по ту сторону бодрствования, но губы то и дело подрагивали, складываясь на пару секунд в улыбку, потом быстро отступающую. Воцарилось молчание. Но в кои-то веки Соло не чувствовал какое-либо напряжение. Он остановился, когда стоило. И сейчас... Сейчас, наверное, можно было расслабиться. Внизу чернела распаханная земля, было много зелени, и не было ни одного облака. Поэтому, когда за бортом начали мелькать яркие поля кровавых тюльпанов, американец отвернулся. Русский уже спал. Ещё бы. Если Соло позволил себе пару часов отдыха в гостинице, то Курякин – нет. Сейчас он был погружен в свои сновидения, порожденные глубокими пластами психики, и на лице его то и дело проступало обеспокоенное выражение. Наполеон ни за что не стал бы лезть к большевику в голову. Он не мог иметь понятия, что там вообще творится. Что есть для Курякина кошмар. Но у напарников таким и не интересуются. К работе это отношения не имело совершенно никакого. А теперь от работы бежали они оба. Соло прикрыл глаза, думая о том, насколько хуже будет русскому, как только он проснётся. Может быть, и выйдет сделать последнюю инъекцию после посадки, но до этого американец не рискнул бы колоть Курякина при такой тряске. Один сон сменялся другим. Каждый из них – полновесный кинофильм. На пару таких Илья смог попасть в Москве, когда ещё не разразилась война. Потом стало уже не до чего, да и те далёкие, полустёртые картины уже по большей части ушли из памяти, но чувство, что он смотрит фильм, не оставляло. Правда, с одной лишь разницей: в этих быстро мелькающих перед ним картинках он был главным героем. Какие-то отрезки вновь были мрачными, потому что избавиться от такой тяжести было невозможно, если прошёл Вторую мировую, и тогда русский начинал дышать тяжелее. Какие-то, наоборот, оказывались светлыми. Обычно это была мать, чуть реже – отец, которого не отправили в лагерь, а оставили с ними, и они вновь были полноценной семьёй, о которой грезилось в окопах под перекрёстным огнём. От этого воображаемого воспоминания сильно защемило в груди, Курякин вздрогнул и проснулся. Вокруг вновь был дрожащий корпус биплана, который вёз их из одной точки в другую. Мысли запускались медленно, в висках неприятно тянуло, но боль в груди быстро отвлекла от всех прочих мелочей. Пытаясь хотя бы немного размяться, Илья прогнулся в пояснице, не отстёгивая ремень, потянулся, морщась, и откинулся обратно, смотря на Соло, который всё ещё был рядом – словно он мог куда-то пропасть с этой летающей тарантайки. Местность за иллюминатором ни о чём не говорила, равно как сложно было прикинуть, сколько они летят. О часах на своём запястье Илья вспомнил не сразу, а когда бросил взгляд на циферблат, выдохнул – ещё пару часов. Дальше их ждала пока ещё не свобода, но и не кабала Советского союза, которая давила до сих пор, мешая нормально дышать. Или это повязка так туго села? Через боль поводя плечом, русский посмотрел вниз: – Блядь, – на ткани рубашки проступило красно-бурое пятно, на ощупь оказавшееся влажным.