I hate to wear your face

Мерцающий свет освещает место, где должно было случиться что-то важное. Хоть я и не думал, что всё произойдёт настолько быстро. Ты отдаёшь взамен свою поганую душу, когда слышишь эту метафору, подходящую для алкоголя. Даже старый добрый Рок-н-ролл затих, оставляя ироничный осадок — отпечаток твоего лица. Валяющиеся банки из-под пива, рыхлые окурки и кокаин в граммовых флакончиках остались в том старом грёбаном городе — тюрьме счастья, из которой ты сбежал не по своей воле — тебя заставила твоя философия. А непомерное честолюбие, конкурентные устремления, жажда славы, власти и обладания постепенно исчезают при осознании неизбежного окончания человеческой физиологии, ведь мои вредные привычки — профессионализм. Люди с творческими порывами не слабые. Они надираются до зелёных чертей, поддаваясь искушению, но нет, это не слабость — это колебание. Незавершённая и вечная мысль. Впервые я снял дешёвую старую квартирку, потому что с каждым разом понимаю, что роскошь и красота — фальшь. Ненужная и стыдливая, если её испортить. Она будет дрожать, как раздетая девушка, когда ты осквернишь её. У меня было всё, чем можно было похвастаться. Я добился значимого жизненного пика, о котором так мечтают мужья ворчливых домохозяек. У меня были связи с наркодилерами и копами одновременно. Я был и в аду и в раю, имея при этом крылья и рога. Я падал во славе и в удовольствии, в то время как моя истинная душа злилась на меня, царапала, причиняя внутреннюю боль. Только она могла причинить мне боль. Боль — какое смешное слово, да? Я чувствовал, как каждый раз мои чувства атрофируются всё больше и больше, когда я должен был смотреть сверху вниз на этих людей, пришедших меня увидеть. Жалкая, жалкая и грязная дрянь. Я только ухмылялся, наблюдая за чужими слезами, не понимая их совсем. Я и раньше отличался от тех упырей, с которыми тусил когда-то, возможно, лёгкой толерантностью, но она зачахла, не успев догнать меня. Моё равномерное дыхание теряло контроль. Я был пойман в этом безумии и был слишком слеп, чтобы хоть что-то предпринять. Я упустил неловкий момент между смертью своей личности и болящей от рвоты диафрагмой. Миру в моём лице предстаёт идиот, очень счастливый, которого все любят. Но я перестал это понимать. Я даже не ассоциирую себя с ним. Мне нужно было пламя. Горячее и свежее, словно новая любовь. Но жить становилась всё скучнее, потому что чувствовать страдания и удовольствия было занудством. Даже злиться было лень, ибо не на кого. Только утреннее солнце еле напоминало мне о том, что я — человек и зовут меня Коби. Или Джекоби. Неважно. Это совсем неважно. Поцелуи на моих холодных губах почти не греют, а только заставляют сжимать и стискивать скрипучие зубы. Любовницы, жена… Я даже пробовал с мужчинами, но мне не удавалось избавиться от этого похуизма, на который мне тоже было наплевать. Так плевать, что сейчас я кинул всё и съебался посреди концерта, подведя тем самым ребят. Раньше они мне были друзьями. Но это тогда, когда молодой и амбициозный Коби радовался жизни, ощущая всё происходящее через хрупкие, но чувствительные клетки, которые постоянно вздрагивали, когда я дышал жизнью. Жизнью… Раньше, когда моя жена была моим предметом обожания. Раньше, когда музыка была моим миром. Раньше, когда… Мертвецы отличаются от меня тем, что у них есть гробы, а у меня их нет, у меня есть просто огромный роскошный дом с тремя бассейнами, джакузи и мини-баром. Мертвецы неподвижно и почти аккуратно лежат в своих пыльных склепах, в то время как я отворачиваюсь от своего отражения, завидуя их положению. И смеюсь, потому что больше ничего не умею. Это такой мой личный молчаливый ад, откуда мне впадлу выбираться — я хочу в нём гореть. Хочу. Я хочу улыбаться. Всегда. Глупо и без причины. Глаза выискивают в тусклом помещении что-то, но находят лишь пыль в воздухе, от которой ноздри лишь слегка вздрагивают. Блёклость в глазах, свойственная старикам, избегает меня. Она меня боится. Или стесняется погостить в моих огненных зрачках, потому что пламя очень ревнивое существо — злое и буйное, словно греческий бог войны. Оно не даст никому места, оно жадное и поглощающее, постоянно желающее своего хозяина — меня. Я связан с нотами, скрипичным ключом, струнами, и помню, что это и есть тот пепел, который остался от прежнего Коби — горящего человека с притягательной и невероятной энергетикой, от которой тащатся окружающие. Дранный апокалипсис игнорирует моё присутствие, а я лениво прошу его обратить на себя его грёбаное внимание. Устроим небольшую катастрофу? — Вы знакомы с Джекоби? — кто-то подал свой мерзкий и писклявый голос. А я молчу. Потому что знаю этого чувака — Коби. Он изменяет своей жене с мужчинами, он редко уделяет внимание своим сыновьям, он подвёл своих согруппников на важном концерте и часто нюхает кокс. В детстве он боялся педофилов и любил собак больше, чем кошек. В целом, он неплохой чувак. — А вы любите Джекоби? — пискля не затыкается, но забавляет меня своими тупыми вопросами. Очень, аж до хера тупыми вопросами. Я это понял со второго. — Нет, я его презираю… — хрипло отвечаю я, расстёгивая пуговицы. — Он слишком много выпендривается, — добавляю я, отбрасывая недавно снятую чёрную безрукавку в сторону. Мобильник я смыл в туалете — он слишком громко визжал, а я в последнее время раздражаюсь от звуков. — Таких, как он, надо пиздить, — сжимаю в руке дешёвую простыню на скрипучей кровати, почему тут нет подушек? Почему тут нет ничего подозрительного? Почему тут всё понятно? Эта предсказуемость меня бесит. Меня бесят сценарии. Где все импровизации?! — Вы ревнуете Джекоби? — всё же этот голос — голос журналиста. У них всегда такие мерзкие и тонкие голосочки. — Да, очень, — прикрываюсь от лучей солнца, которые нагло светят сквозь приоткрытые шторы. — Ему на меня плевать, — уголки губ опускаются вниз при отвратительных, но в то же время возбуждающих когда-то воспоминаниях. — Он спит со своей женой, со своим симпатичным охранником и с трупом из морга — бывшим барабанщиком из его группы, а может быть и со своим братом, но со мной… меня он игнорирует. Журналист подавляет смешок, услышав мою шуточку, а мне даже лень показать ему средний палец. Ну да похуй. Я лежу вниз головой на скрипучей кровати, пока кровь переливается прямо в голову — мир так кажется смешнее. Иногда просто хочется нанять себе личную клоунессу в ярком комбинезоне для этого. — А вы завидуете Джекоби Шэддиксу? — голос приставучего папарацци немного посерьёзнел. Вот придурок. Его вопросы состоят из одного унылого перегноя, испорченного временем гумуса. Кажется, или это время всё портит? — Этому неудачнику? Хах, низко завидовать такому жалкому существу, как он, — сломанный будильник на тумбочке треснул, и стрелки снова продолжили свою круглую дорогу. Как же я ненавижу часы. И время тоже — оно всё усложняет своими секундами. — У него харизматичная мимика и ужасный макияж, — усмехаюсь своим словам. — Я хочу сделать всё, чтобы никогда не быть похожим на него, но у меня нет на это права, — беру в руки колючую розу, которую спиздил с клумбы. Подношу лепестки к лицу, вдыхая аромат, в то время как перед глазами текут картинки того старого города, где всё это и началось. Когда я понял всю свою собственную противоречивость, гуляя по дождливым и серым улицам, где люди только и умеют лицемерить, строя из себя воспитанных аристократов, презирая голодных хиппи, которые тоже врут себе. Тогда мы ещё были панками — обкуренными идиотами, которые вставляли ржавые лезвия в уши, разрисовывая стены стрёмными на вид граффити цветными баллончиками. Мы жили каждый раз только по дню, не заботясь о последствиях или о том, что уже сотый раз отсиживаем в обезьянике, поставленные на учёт за вандализм. Мы хамили консервативным сторонникам патриотизма, оскверняя всё то, что они считали святым. Мы посылали закон в одно место, устраивали бунт, поклоняясь анархии. Разъезжая на своём дряхлом, но любимом Харлее, с украденным стариной Джеком в руках и незнакомой, но хорошенькой брюнеткой на коленях, я не понимал смысл существования всего этого дерьма, но я жил. Свободно и развязно, словно сама молодость, которой я был пропитан когда-то. Когда-то я убегал в очередной раз от мусоров, когда-то я дрался в тёмных переулках, подмигивая встречным по дороге проституткам в ответку, когда-то я ночевал на старом кладбище, подкупляя за это ворчливых гробовщиков — теперь всё это превратилось в пар — безвкусный и исчезающий. Я слишком много думаю, но не нахожу окончательного ответа, потому что потерял романтика, которым я был — человека-однодневку. Я знаю, что сейчас этот писклявый журналюга — всего лишь галлюцинация, но на этот раз не от наркоты. Мне сейчас даже впадлу колоться, хотя всё необходимое всегда есть в карманах на всякий пожарный. Я знаю, что болен — я отличаюсь от шизофреников тем, что понимаю плачевность своего морального состояния. Я принимаю себя таким — аморальным грешником, у которого не всё в порядке с головой, у которого слишком много маленьких, больших и средних размером, грязных секретиков, и который гордиться дьяволом внутри себя, целуя при этом своего ангела. Все противоречия всегда сводят с ума, но я пытался выдержать и не сломаться, не разорваться от света и тьмы одновременно, при этом игнорируя ту самую золотую середину, о которой говорят мудрецы востока. Я ещё не готов, я ещё схожу с ума. Потихоньку, но понимая. Я соглашаюсь жить и держаться за руки с шизофренией, а в любой момент прогнать её, но только тогда, когда проснусь. Проснусь от безумия и равнодушия. — Вы меня слышите, эй? — дал знать о себе на мгновение забытый журналюга, лицо которого я не вижу, потому что его не существует. Этот надоедливый пиздюк — ещё одна выдумка моего многогранного и неугомонного мозга, которая стала меня заёбывать. — Так, значит, Джекоби Шэддикс — извращенец, который спал со своим братом? — Нет, пиздёж это всё, — ухмыляюсь, прикрывая усталые глаза. — Это я пошутил тогда… — воспоминания всплывают. — Они уже давно не виделись. — Но он спал с мужчинами? — эта приставучая тварь присасывается ко мне co своими заебучими вопросами. Да, моя истинная биография звучит не так красиво, как написана в СМИ. Я пробовал много запретных плодов, но всё это было лишь экспериментом — новым пламенем. Я же говорил, что ищу его, но это ничего мне не дало — я лишь погряз в нетрадиционных связях голубизны и инцеста. Нет, блядь, я не спал с братом! Я просто люблю его, но мы больше не разговариваем. Откуда журналюга нарыл такую абсурдную информацию? — Может быть, хер его поймёшь… — провожу ладонью по слегка вспотевшему лицу. Признаваться не хочется. Я делал это. Много раз. Но не хочу об этом говорить. Мне нравилось то, чем мы занимались, но не нравилось то, как это звучит. Спал с мужчинами — звучит до тошноты омерзительно, да? Мы просто сходили с ума в гостиничных номерах, забывая обо всём, отдаваясь в руки похоти — это было моим временным героином на какой-то промежуток времени. — Он не хочет об этом говорить. Я сам удивляюсь своей парадоксальности, переменам мнения и умением шутить на щекотливые темы. Ведь странно, когда ты осуждаешь гнилых людей за подлость, в то время как нормально относишься к неправильной любви и к извращениям. Чувство, что ты — две личности, неуспокоенные и постоянно идущие рядом. Что ты живёшь в темноте, но видишь в ней свет. Что ты — озабоченный и светлый внутри одновременно. Меня бы легче было пристрелить, чем понять. — Что вы можете рассказать о Джекоби? — похоже, пискля понял, что не дождётся полных ответов на свои дурацкие вопросы. — Он уёбишный мудак, но у него хороший характер. Ему нравится публично бесоёбить и шутить о непристойных вещах. Он ненавидит Пентагон, расистов, гомофобов и французский язык. Иногда он чувствует себя шлюхой, и ему это нравится. Он любит материться и танцевать самбу. Плачет, когда злится на свою слабость. А ещё он мечтал работать в порно-шопе. Иногда мне хочется, чтобы все ненавидели меня, но это не так. Я хочу почувствовать себя отвергнутым ещё раз, но небеса говорят, что не дадут мне другую душу. Эта кома твоих чувств, детка, тебе от неё не отделаться. Ты больше не сможешь любить, как раньше. Ты просто имитируешь своё счастье, влюбляясь в своё равнодушие. И тебе это не колышет, потому что это всего лишь страстный поцелуй на память, последний и манящий. Наверное, плохо поступил я со своими близкими. Я понимаю, что плохо, но от этого моё сердце даже не вздрагивает. Оно просто застывает. Снова и снова превращаясь в ненужный кусок мяса — ад для морального вегетарианца, которым я так хочу быть. Конечно, я снова исправлю все свои косяки. Компенсирую негодование согруппников чем-нибудь. Хер знает чем, но это точно будет что-то крутое и смоет недовольные выражения с их рож. Я извинюсь перед женой за равнодушие, за свои умершие к ней чувства, не упоминая их. Я налажу обстановку в доме, верну тот самый уют, который был в те недалёкие времена, когда прежний Коби был ещё жив во мне, когда похуизм не убил его страсть к жизни и любовь к стройным женским ножкам на каблуках. Да, я всё исправлю. Потому что это, как воткнуть два пальца в розетку. Я не хочу осквернять память умершего Джекоби тем, что испорчу его образ хорошего семьянина, пиздатого артиста и выпендрёжника, который мог всё — иногда даже не поддаваться соблазнам малолетних фанаток. Я не хочу, чтобы его энергетический фантом оставил меня наедине со своими грехами, ибо я просто испарюсь от скуки. Мне ведь всё равно нечем заняться это оставшееся время до смерти. Поэтому я надену его маску на себя, которая когда-то была моей. Я сыграю эту роль так, чтобы даже самый заядлый скептик поверил в моё актёрское мастерство. Я не подведу покойного старину Коби, который ненавидел попсу. — Ладно, последний вопрос… — голос пискли понижается. Вот, это уже хорошо. — Вы в курсе, что Джекоби — это вы? Я не отвечаю. Я жду, когда пройдёт эта минута, когда стрелка на сломанных часах, которые раздражают своим ядовито малиновым цветом, дойдёт до двенадцати. Вот… девять… десять… одиннадцать… — Кажется, в курсе, но мне на это наплевать, — искренне улыбаюсь, наслаждаясь последними секундами, когда я могу быть собой — не умершим Коби, а собой — живым трупом, у которого бы хватило духу сжечь все свои деньги, который просто будет лицемерить до самой смерти, подобно тем гнилым аристократам и пьяным хиппи, надеясь на то, что его бывшая маска снова станет его лицом. Да, самоуверенным похуистом, который просто украл свою душу, не спросив разрешения. — Мы с Джекоби оба любим фисташковое мороженое. Пискля исчезает. И я думаю: вот чёрт. Ведь это значит, что скоро начнётся спектакль, за роль в котором я сам вручу себе оскар. За роль, которая когда-то была моим миром. Она сгорела в том новом огне, в котором я постоянно разочаровываюсь. Я думаю, что выдержу эту ночь. И следующую до последнего вздоха. Потому что гравитация приземляет тебя, теряясь, не позволяя летать, разрывая твои амбиции, о которых ты забыл. Запах турецкого кальяна всё же напоминает, что всё в твоих руках. Ты — жестокий повелитель своего уёбищного мира. Ты — обаятельный раздолбай, освящённый цветом солнца. Ты — упрямый симпатяга, который сам устроил эту опасную игру. И мне придётся это сделать, потому что я обещал Джекоби. Я обещал ему, хоть и с сарказмом, что стану им опять.